Люцифер. Том 2

Хотя Антуанетта вообще мало обращала внимания на настроение людей, к которым она была равнодушна или чувствовала неприязнь, но тем не менее мрачное лицо Бурдона поразило ее, когда он вошел к ней в гостиную.

Это было пять дней спустя после несчастного случая с певицей. При полной бессодержательности газет, которым император запретил выражать какие бы то ни было политические убеждения и даже касаться фактов, почему-либо неприятных ему, «происшествие» в Пале-Рояле послужило удобным сюжетом для бесконечной газетной болтовни. Благодаря этому Антуанетта могла начать разговор с Бурдоном вопросом о здоровье его больной.

Веньямин ответил на это в нескольких словах, выразил надежду на скорое выздоровление мадемуазель Дешан и хвалил Эгберта за то участие, которое он принял в незнакомой ему женщине.

– Я давно не видела моего милого соотечественника, – сказала Антуанетта, – едва ли не с того воскресенья в Malmaison.

– Мне самому скоро придется проститься с ним. На днях я уезжаю из Парижа, да и он, вероятно, недолго останется здесь.

– В первый раз слышу об этом, – сказала, краснея, Антуанетта. – Разве господин Геймвальд говорил вам, что намерен вернуться в Вену?

– Нет, маркиза, но он должен будет уехать отсюда, когда Франция объявит войну его отечеству.

Антуанетта отвернулась и стала разглядывать цветы, стоявшие на столе.

– Эти вещи не касаются женщин, – сказала она с принужденной улыбкой. – Вы, должно быть, также едете на войну, месье Бурдон, и пришли со мной проститься?

– Да, почти так. Бонапарт по своему капризу может послать каждого из нас в изгнание и на смерть. Мы должны скорее устраивать свои дела, пока еще можем располагать собой. Меня сильно беспокоит одно дело. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

– Как должна я понимать ваши слова, месье Бурдон? Разве вам грозит опасность…

Бурдон презрительно приподнял свое уродливое плечо.

«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришел просить ее милости», – подумал он с досадой и добавил вслух:

– Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чем совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.

Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.

– Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете знать этого! – заметил насмешливо Бурдон. – Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела в одних руках. Если начнется война с Австрией и Наполеон опять займет Вену, графу несдобровать. Лучше умереть на поле битвы, чем сделаться пленником при этих условиях.

– Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.

– Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет, и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идет не о моих интересах.

– Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя все, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.

– С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла…

– Значит, и вы заговорщик!.. – воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.

– Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг…

Антуанетта охотно прервала бы разговор, который становился для нее все неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»

Но ее опасение не оправдалось. Он продолжал:

– У меня еще другая просьба к вам, маркиза. Передайте это письмо Геймвальду. Не беспокойтесь, в нем нет ничего политического. Я слишком дорожу свободой и жизнью этого человека, чтобы вовлечь его в опасное дело. К несчастью, он больше замешан, нежели подозревает.

– Слушая вас, месье Бурдон, можно подумать, что мы живем во времена Тиверия или Калигулы, – сказала с горячностью Антуанетта. – Вы разве не слышали, как милостив был Наполеон к Геймвальду?

– Все это может быть. Но вы забываете, маркиза, что благодаря вашему семейству мы оба с Эгбертом, помимо нашей воли, попали в сети, из которых нам вряд ли удастся выпутаться. Положим, Наполеон не римский тиран. Он слишком холоден и хладнокровен для этого. Тем не менее избави вас Бог доверять вашу судьбу сердцу этого человека.

– Я лучшего мнения о нем, так как имела случай убедиться в его великодушии. Вы не можете быть беспристрастным, потому что вы ненавидите его.

– Если я ненавижу его, то потому, что знаю, как относится он ко всему человечеству. Даже червь подымается против того, кто давит его мимоходом.

– Вас не раздавили, а возвысили.

– Он возвысил меня, чтобы доказать, что он пренебрегает ненавистью таких мелких тварей, как я. Мы познакомились с ним при Эйлау. Там, в открытом снежном поле, в морозную ночь, увидел он меня у лагерного огня, среди груды умирающих и мертвых. Я был один с помощником. Он ехал по полю битвы на белом коне. Меня поразило его каменное, нечеловеческое лицо. Вы никогда не увидите его таким, маркиза. Всюду, со всех сторон лежали мертвые и раненые. Ужасающая картина, которая всякого привела бы в трепет! А он, главный виновник всего этого, был спокоен, ясен и весел, как будто взирал на все это с недосягаемой высоты. Он осадил свою лошадь в нескольких шагах от меня. Благородное животное содрогнулось, почуяв мертвых перед собою. Но его лицо осталось неподвижным. С тем же бесстрастием принимали некогда боги жертвенный огонь! «Тяжелая работа, Бурдон!» – сказал он мне. Я ответил ему: «Когда же кончится эта человеческая бойня…»

– Остановитесь! – воскликнула Антуанетта взволнованным голосом. – Дайте мне письмо, я передам его господину Геймвальду.

– Благодарю вас. Теперь позвольте мне перейти к делу, которое лично меня касается. После смерти моего отца между домами Гондревиллей и Бурдонов возникло спорное дело. Ни один суд не может разрешить его, так как это вопрос совести. Скажите мне, маркиза, кому принадлежит наследство моего отца?

– Месье Бурдон, – сказала она, побагровев от смущения. – Вы должны отдать мне справедливость…

– Вы лично никогда не сделали мне на это ни малейшего намека. Я уверен также, что не вы поручали Эгберту переговорить со мной, а ваш отец или граф Вольфсегг…

– Надеюсь, что вы не нашли в этом ничего оскорбительного для себя.

– Они не могли найти лучшего посредника, но и при худшем результат был бы одинаковый. Вопрос был давно решен в моем сердце. Мне кажется, Гондревилли давно могли убедиться в бескорыстии Бурдонов. Мой отец завещал мне лотарингские поместья Гондревиллей, предполагая, что я возвращу их вам при первой возможности. Он надеялся на скорое воцарение Людовика Восемнадцатого; но у нас Наполеон, император Франции, Гондревилли до сих пор эмигранты. После смерти отца я был в большом затруднении, что мне делать с завещанными имениями. Я не имею никакого понятия в сельском хозяйстве, мне оставалось или отдать имения в аренду, или продать их. Я не решился ни на то, ни на другое; и, наконец, придумал третье средство, но…

– Я ничего не понимаю в юридических вопросах, месье Бурдон, – сказала Антуанетта взволнованным голосом, делая над собой усилие, чтобы казаться равнодушной.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

– Это вопрос не юридический и касается только нас обоих.

Антуанетта нахмурила брови, но не решилась прервать его речь неуместным замечанием.

– Я осмелился, маркиза, сделать на ваше имя дарственную запись на имения Гондревиллей.

– Милостивый государь, это…

– Не считайте это для себя оскорблением, маркиза. Я не мог придумать иного способа для передачи Гондревиллям их собственности. Но если вы вспомните, что мой отец рисковал жизнью и будущностью своего сына, чтобы сохранить Гондревиллям их замок, что он из-за них умер от руки убийцы, то, может быть, иначе отнесетесь к моему поступку…

Антуанетта в смущении опустила голову.

– Вы не внесены в список эмигрантов, – продолжал Бурдон, – а с вашим вступлением на землю Франции вы опять приобрели права французского гражданства. Теперь я могу, не нарушая закона, возвратить вам официальным образом вашу собственность.

В душе Антуанетты происходила борьба самых разнородных чувств. С одной стороны, гордость ее возмущалась насильственным подарком; с другой – она боялась оскорбить отказом человека, к которому чувствовала невольно уважение и благодарность.

Бурдон поднялся с места. Он видел по лицу Антуанетты, что она примирилась с его предложением.

– Дело мое кончено, маркиза! – сказал он со своей обычной саркастической усмешкой. – Мы поняли друг друга, насколько возможно понимание между маркизой Антуанеттой Гондревилль и Веньямином Бурдоном.

– Вы знаете, что этот вопрос, – она указала рукой на дарственную запись, которую он положил перед нею на стол, – может быть окончательно решен только моим отцом. Я поблагодарила бы вас от его имени, но знаю, что вы с презрением отнесетесь к нашей благодарности. Что же касается наших обязанностей относительно вас…

Он сделал отрицательный жест рукой.

– Это лишнее. Я не нуждаюсь в деньгах, я всегда могу прокормить себя.

Он вежливо поклонился ей. Она подала ему руку.

– Надеюсь, что это не последнее наше свидание? – спросила Антуанетта.

– Нет, – ответил Бурдон, слегка прикоснувшись губами к ее руке. – Я уезжаю на время, только не могу определить срока моего возвращения. Вероятно, в мое отсутствие многое изменится здесь. Император чуть ли не ежегодно ставит va banque свою корону и Францию против остального мира. Еще большая опасность грозит от него отдельным личностям. Семела должна остерегаться огня Юпитера!

– Дерзкий плебей! – проговорила ему вслед Антуанетта, но Бурдон не слышал этого восклицания, он уже вышел из комнаты.

В то время как Бурдон спускался с широкой лестницы старинного великолепного дома, Цамбелли подымался по ней.

Они встретились на площадке лестницы и, любезно раскланявшись друг с другом, обменялись несколькими незначительными словами.

Бурдон вышел на улицу, но едва сделал он несколько шагов, как кто-то положил ему руку на плечо.

– Как ты поживаешь, Веньямин? Я думал, ты уже в Египте.

Это был Дероне.

– Нет еще. Ты сердишься, что я не обратил внимания на твои предостережения и не уехал отсюда? Но ты знаешь, я доктор и не имею права бросить сразу своих больных.

– Ну, теперь я надеюсь, что ты можешь отправиться в дорогу. Советую тебе поспешить. В твоем распоряжении всего одни сутки. Завтра Дюбуа прикажет арестовать тебя.

– Ты говоришь серьезно?

– Разумеется. Наполеон сильно разгневан. Кто-то наговорил ему на тебя. Если бы ты слышал, как он отделал Фуше, называл его изменником и террористом. По словам Наполеона, «республиканцы и идеологи проникли в мой дом, а полиция ни за чем не смотрит. Но мне нет дела до их угроз и шашней. Я обязан беречь спокойствие Франции и избавить ее от шарлатанов, которые выдают себя за республиканцев и магнетизеров». Надеюсь, что намек на тебя был достаточно ясен.

Бурдон пожал ему руку.

– Спасибо тебе, мой верный друг. Относительно меня будь спокоен. В моем доме не найдут ни одного клочка бумаги, к которому можно было бы придраться. Я все уничтожил.

– Все ли? – спросил с недоверием Дероне. – Ну а я все-таки советовал бы тебе бежать отсюда.

– Я считаю бегство бесполезным. Буду ждать, что будет.

– Ведь это глупо! Если он не расстреляет тебя, то по меньшей мере засадит в тюрьму.

– Если я обращусь в бегство, – продолжал Бурдон, – то это будет лучшим доказательством моей виновности. Учредят следствие – и тогда попадутся многие из моих приятелей. Его клевреты будут гнаться за мной, как за дичью. Бог знает, найду ли я приют в Петербурге. Вдобавок я не чувствую никакой склонности к путешествиям и опасным приключениям. Пусть лучше засадят меня в тюрьму.

– Ты, кажется, считаешь тюремный воздух очень полезным для себя?

– Сколько людей доживали до старости в заключении. Меня будет поддерживать сознание, что я не уступил ему, и он не будет считать меня трусом.

– Каков стоик! – проговорил с досадой Дероне. – Ну, делать нечего! Если ты хочешь поставить на своем, то вооружись терпением. Я похлопочу о тебе. В крайнем случае, мы поможем тебе бежать из тюрьмы.

– Ты лучше позаботься о молодом немце и уговори его поскорее уехать отсюда.

– Постараюсь. Я должен еще одного человека взять на свое попечение.

– Шевалье Цамбелли?

– Да, я буду следить за ним шаг за шагом. Будь я проклят, если не он заварил всю эту кашу, чтобы погубить тебя.

– Вероятно. Но он не ожидает, как я буду спокойно расхлебывать ее.

– Он еще меньше ожидает тех счетов, которые ему придется сводить со мной. Прощай.

– До свидания.

Приятели пожали друг другу руки и расстались на перекрестке двух улиц.

Антуанетта еще не успела прийти в себя от смущения, в которое привел ее визит Бурдона, как услыхала в соседней комнате голос Цамбелли, который из вежливости приказал сперва доложить о себе графу и графине Мартиньи. Это было очень кстати, так как иначе он бы застал ее врасплох и совершенно растерянной.

На днях Антуанетта первый раз встретила его в Тюильри на большом празднике и сделала вид, что не узнала его, но он так упорно становился на ее пути, что она поневоле должна была обменяться с ним несколькими словами. Она обошлась с ним очень холодно и старалась держать его от себя в почтительном отдалении. Ей было стыдно перед ним: она помнила, как уверяла его в Вене, что никогда не будет играть роли в Тюильри и не желает этого! Как ни таинственно было появление шевалье при дворе Наполеона, но на его стороне было то преимущество, что он открыто высказывал свое мнение об узурпаторе. Она не имела права упрекнуть его в измене своим убеждениям, тем более что сама была близка к худшей измене, нежели та, которую мог когда-либо задумать или совершить Цамбелли.

С краской на лице вышла она в соседнюю комнату, где шевалье вел оживленную беседу с ее родными. Он поклонился ей как старый знакомый, но воздержался от улыбки из боязни оскорбить ее. Ему было достаточно, что гордая красавица смущается в его присутствии. Опыт показал ему, что нежные объяснения не действуют на сердце Антуанетты. Чтобы сделать его доступным любви, он должен удалить соперника. Он не подозревал, что в этом тщеславном сердце другая тень, еще более величественная, уже затмила ненавистный ему образ Вольфсегга.

Оба одинаково желали остаться наедине. Тяжелее всякого объяснения было для них молчаливое наблюдение друг за другом и обмен незначительных фраз, где каждое слово имело свой затаенный смысл. Антуанетта, потеряв терпение, дала понять своим родным, что желает остаться наедине с гостем. Граф и графиня Мартиньи тотчас же удалились под предлогом визита.

– Наконец-то! – сказал Цамбелли. – Благодарю вас, что вы избавили меня от присутствия посторонних людей. Принуждение было слишком тяжело. Я не в состоянии был более скрывать своих чувств. Мне оставалось только удалиться и упустить случай, который, быть может, не появится более.

– При нашей дружбе, шевалье, это опасение кажется мне совершенно напрасным. Вы можете видеть меня, когда вам угодно.

– Разве вы не знаете, что во всех салонах и на улицах толкуют о предстоящей войне с Австрией? Мысль, что уже сочтены часы вашего пребывания в Париже, приводит меня в отчаяние.

– Я еще не думаю об отъезде, – ответила уклончиво Антуанетта. – Наш посланник граф Меттерних надеется на восстановление мира.

– Он только обманывает других. Может ли он думать, что император позволит усыпить себя и будет спокойно ожидать, пока нападут на него?

– Что бы ни случилось, но меня привязывает к Парижу святая обязанность спасти моего брата. Я не уеду отсюда, пока не узнаю, что он на свободе.

– Всякий поймет и одобрит это намерение, даже ваши родители, так как вы возвратите им потерянного сына. Вы представляете собой редкий пример сестринской любви. Если бы вы слышали, с каким восхищением говорит о вас император.

– Его величество слишком милостив ко мне, придавая такое значение моему поступку.

– Его великодушное сердце всегда было способно понимать высокие дела и помыслы. Как ошибается мир относительно этого человека!

– Вы восхищаетесь им, и он, со своей стороны, вероятно, также ценит ваши достоинства…

– Я никогда не скрывал своего уважения к нему, даже в Вене, где небезопасно было хвалить его.

– Опасно! Только не для шевалье Цамбелли!

– Именно мне, потому что вы постоянно нападали на него.

– Теперь вы можете вполне торжествовать. Я сложила оружие и сознаюсь, что благодаря предрассудкам воспитания и моим родным у меня составилось крайне нелестное мнение о Бонапарте. Я ожидала встретить тирана, узурпатора, а вместо этого увидела человека, который совместил в себе Цезаря и Августа.

– Вы уже не станете больше сердиться на меня за желание видеть вас при дворе великого Наполеона, – заметил с улыбкой Цамбелли, – где вы заняли положение, достойное вашей красоты и ума.

– Я не могу играть здесь никакой роли; вы забываете, что я иностранка.

– Разве Франция не настоящее ваше отечество? Мы оба – простите такое сопоставление – не можем считать себя детьми холодной и мрачной Германии, мы немцы только по нашим матерям. Здесь свободно развивается страсть, гений не стеснен никакими ограничениями, нет пределов желаниям. Пример императора налицо. Его маршалы мечтают о герцогствах и королевствах. Благодаря ему я наконец почувствовал, что начинаю жить.

Цамбелли выразил то, в чем Антуанетта еще не решалась сознаться самой себе.

– Если я поняла вас, – сказала она, – то вы связали вашу судьбу с Наполеоном.

– Я добровольно и сознательно сделался его слугой. Обязательства, которые мы сами принимаем на себя, не могут тяготить нас. К тому же я наполовину итальянец и считаю себя его подданным.

– Не мечтаете ли вы, как его маршалы, сделаться королем или герцогом?

– Главная цель моих стремлений вне власти императора, – ответил Цамбелли. – Она в ваших руках. Я скорее ищу около него удовлетворения той жажды деятельности, которая составляет основу моего существования, нежели чего-либо другого. Я принадлежу к ненасытным людям. Иногда мне кажется, что даже королевская корона не могла бы осчастливить меня. Я никому не решился бы говорить об этом, кроме вас. Вы заглянули в самую глубь моего сердца. Мое счастье…

– Мне кажется, шевалье, – холодно заметила Антуанетта, прерывая его, – что есть вещи, о которых не следует возобновлять разговора.

– Я не хотел напоминать вам самого печального момента моей жизни, когда я должен был навсегда отказаться от счастья и спокойствия. Мне осталась одна надежда, что шум битв и волнения политических дел заполнят пустоту моего существования; но мне вечно будет недоставать того, чем я никогда не наслаждался, и мое горе никогда не затихнет…

Голос Цамбелли дрожал. Он говорил с театральным пафосом, которому умел придать вид непритворного страдания. Гордая аристократка вторично отталкивала его.

«Опять этот Вольфсегг!» – подумал Цамбелли вне себя от ярости.

Но на этот раз он не был так обезоружен, как в тот вечер, когда она бросилась от него в объятия своего дяди. Если он не мог заслужить ее любовь, то хотел доставить себе зрелище ее смущения.

– И война, и политические дела могут увлечь вас и сделаться главной целью жизни, – ответила Антуанетта равнодушным голосом. – Как часто человек ищет своего счастья там, где он не может найти его!

– Вы правы, – ответил поспешно Цамбелли. – Самые умные люди сбиваются с дороги и попадают в болото, гоняясь за блудящим огнем или красивым растением. Также многое оправдываем мы страстью и увлечением молодости. Но факт налицо, ничто не изменит его. Вот, например, граф Вольфсегг…

– Что случилось с дядей? – спросила с беспокойством Антуанетта.

С замиранием сердца вспомнила она слова Веньямина. Если заговор сделался известным, то что могло помешать Наполеону употребить насилие и приказать своим клевретам захватить обманом графа Вольфсегга и привезти в Париж?..

– Простите меня, – сказал Цамбелли, – я, кажется, напрасно встревожил вас. Я только хотел привести в подтверждение моих слов давнишнюю историю, которая, собственно, касается друзей и родных графа. Я был убежден, что она давно известна вам.

Возбудив таким образом любопытство Антуанетты, Цамбелли после долгого колебания уступил ее просьбам и рассказал историю отношений графа с Атенаис Дешан.

– Мне интересно было бы знать ваше мнение относительно всего этого, – сказала Антуанетта, выслушав его с притворным спокойствием.

– Если бы речь шла не о графе Вольфсегге, то я не нашел бы в этом ничего необыкновенного. Разве можно удивляться тому, что молодой иностранец во время своего пребывания в Париже вступил в связь с девушкой и обещал на ней жениться, но не сдержал своего обещания. Такие истории случаются чуть ли не каждый день. Но признаюсь, что подобного поступка трудно было ожидать от такого строгого философа, как граф Вольфсегг, который, по-видимому, служил примером самоотречения и неуклонного исполнения долга.

Антуанетта казалась бледной и взволнованной. Цамбелли, прощаясь с нею, чувствовал, как ее рука дрожала в его руке.

Если месть может доставить наслаждение, то шевалье испытывал его в эту минуту, не подозревая, что все его старания не принесут ему никакой пользы и что другой воспользуется ими.

Долго после этого сидела Антуанетта неподвижно в своем кресле с глазами, устремленными в пространство. Она чувствовала гнев и презрение ко всему человечеству.

Цамбелли был прав. Это была самая обыкновенная история. Молодой человек имел любовницу, бросил ее, отнял у нее ребенка и воспитывал его под чужим именем. Но могла ли она ожидать такого поступка от своего дяди, которого она привыкла считать выше простых смертных? Значит, он не лучше и не достойнее других! Как могла она сравнивать его с Бонапартом? Не ради ли него хотела она пожертвовать надеждами на блестящую будущность и отказаться от света! Кто поручится ей, что он будет любить ее и не бросит, как эту несчастную Атенаис.

Вся гордость ее возмутилась при этой мысли. Желание остаться в Париже и насладиться свободой еще более усиливало ее неудовольствие графом Вольфсеггом. Чтобы оправдать себя в собственных глазах, она увеличивала его вину относительно другой женщины.

Она была так занята своими мыслями, что не слышала, как за нею отворилась дверь, и опомнилась только тогда, когда увидела перед собою молодую графиню Мартиньи, которая с таинственной улыбкой положила перед ней небольшой сверток, посланный из Тюильри. Антуанетта поспешно развернула его.

В красивом футляре лежало письмо, перевитое ниткой жемчуга. Прочитав первые строки, Антуанетта с громким криком бросилась на шею своей кузины.

Это было письмо ее брата. Он был свободен.

Глава V

– Уезжайте при первой возможности, – сказал Меттерних Эгберту несколько дней тому назад. – Мы должны пользоваться ветром, который гонит нас обратно на родину.

Едва вышел он из дома австрийского посольства, как подошел к нему незнакомый человек и шепнул на ухо:

– Не ходите к Бурдону, он арестован часа два тому назад. Подробности узнаете из письма.

Известие это глубоко опечалило Эгберта. Теперь ему стало понятно странное поведение Веньямина в последние дни. Он избегал показываться с ним на публике и казался раздражительнее, чем когда-либо.

Вернувшись домой, Эгберт нашел письмо без подписи, в котором объяснена была причина ареста: напали на след заговора, который будто бы был известен Бурдону. Ясный намек на опал с орлом указывал, чей донос, по мнению писавшего, послужил поводом к аресту.

Давно накопившаяся ненависть Эгберта к Цамбелли перешла все границы. В порыве негодования он хотел отправиться к шевалье и потребовать от него удовлетворения. Он горько упрекал себя, что не воспользовался удобной минутой в гостинице «Kugel» в Вене и не остановил этого опасного человека. Неужели он и теперь останется спокойным зрителем, пока месть итальянца не постигнет его самого или графа Вольфсегга? Не лучше ли вступить с ним немедленно в борьбу не на жизнь, а на смерть?

Оставаясь почти безотлучно у постели больной Атенаис и выслушивая ее бред и полупризнания, Эгберт узнал всю историю ее отношений с графом Вольфсеггом и не сомневался, что она была также известна Цамбелли после происшествия в Пале-Рояле. Таким образом, спокойствие дорогого для него человека и счастье Магдалены были в руках итальянца.

Эта мысль не давала ему покоя, и чем дальше останавливался он на ней, тем бессильнее чувствовал он себя относительно своего врага.