Люцифер. Том 1

Цамбелли рассказывал очень плавно, не выражая своего мнения о главных лицах и часто обращаясь к сидевшей напротив него пожилой даме, к которой все относились как к хозяйке дома.

Это была старшая сестра графа Ульриха – Леопольдина Вольфсегг, маркиза Гондревилль, ненавидящая Наполеона и всей душой преданная детям и внукам Марии-Терезии. Она вышла замуж в 80 годах прошлого столетия за маркиза Гондревилля, уроженца Лотарингии, который приехал в Вену с письмом от французской королевы Марии-Антуанетты к ее брату Францу-Иосифу II, по случаю кончины их матери, Марии-Терезии. Затем молодые супруги вернулись в Париж, где маркиза скоро сблизилась с Марией-Антуанеттой, которая находила особое удовольствие разговаривать с нею о Вене и их общих знакомых и даже вызвалась быть крестной матерью дочери маркизы, которая в честь нее была названа Марией-Антуанеттой.

Маркиза, разделявшая все удовольствия королевы, не покинула ее в дни скорби и принимала самое живое участие в горе и заботах королевского семейства. Она была около Марии-Антуанетты в ту ночь, когда рассвирепевшая толпа пьяных женщин и мужчин с пиками и топорами вломилась в Версаль через золотую решетку. Только за две недели до 10 августа 1792 года решилась она выехать из Парижа, да и то по настоятельному требованию своей великодушной приятельницы. Заливаясь слезами, с чувством гнева и ненависти к страшным людям, совершившим государственный переворот во Франции, вернулась она в Австрию к своему отцу с двумя детьми: сыном и дочерью. Муж ее, маркиз, остался в войске эмигрантов под предводительством Конде. С этого момента ничто уже не могло примирить маркизу с революцией и с тем, что имело какое-нибудь отношение к ней, начиная с Робеспьера и кончая Наполеоном. Революция лишила ее поместьев во Франции, обезглавила короля и королеву; при Маренго убили родного брата маркизы, другой был опасно ранен; даже смерть своего отца она приписывала впечатлению, произведенному на него Аустерлицкой битвой. Несколько лет прожила она в разлуке с мужем и в постоянном страхе за его жизнь, так как маркиз, выказавший себя трусом при езде с таким искусным кучером как Пухгейм, в былые времена славился своей храбростью. Наконец, болезнь принудила Гондревилля вернуться домой, и маркиза успокоилась относительно своего мужа; но вслед за тем у ней появилась новая боязнь – за единственного и нежно любимого сына. Молодой Гондревилль вступил в австрийское войско восемнадцати лет от роду, сражался рядом со своим дядей, графом Ульрихом, при Гоэнлиндене и отличился при Аустерлице. Наступившее затем бездействие настолько тяготило юношу, что, получив известие об испанском восстании и высадке англичан в Португалии, он немедленно отправился на Пиренейский полуостров под чужим именем в надежде опять сразиться с Наполеоном, которого ненавидел не меньше матери.

Политические симпатии и антипатии маркизы были слишком известны итальянцу, и он тщательно избегал в своем рассказе всего, что могло задеть ее в том или другом отношении. Но он не достиг своей цели. Маркиза прервала его почти на половине фразы.

– Я не понимаю, – воскликнула она с негодованием, – как может русский император настолько унизить свое достоинство, чтобы подать руку бывшему подпоручику, сыну корсиканского адвоката!

Цамбелли не возражал, но на губах его промелькнула неуловимая улыбка.

– Сестра моя забывает, – сказал хозяин дома, – что талантливый человек вне всяких правил. Sous-lieutenant Бонапарт, благодаря своим блистательным победам, сделался императором Наполеоном, союзником августейшего австрийского дома. Вы должны делать уступку времени, Леопольдина. Что пользы сердиться на комету, которая неожиданно появляется на небе? Со своей стороны я очень благодарен шевалье Цамбелли за его рассказ. Не подлежит сомнению, что это свидание в Эрфурте будет иметь важные последствия.

– Французский император, вероятно, желает вполне располагать своей армией, чтобы выдвинуть ее против Испании, – заметил Цамбелли, – а дружба его с Александром гарантирует его от войны с Пруссией и Австрией…

– С Австрией! – прервал его Пухгейм. – Помилуйте, шевалье, какая нам нужда впутываться в дела Франции. Мы желаем только насладиться дорого купленным миром. Не так ли, господа?

– Разумеется! Барон прав! – воскликнуло разом несколько голосов. – Австрия не желает войны; опыт достаточно показал, что Наполеон непобедим, как Цезарь или Фридрих Великий.

– Господа, вы не поняли меня, – сказал Цамбелли. – Я не сомневаюсь в миролюбивых намерениях Австрии. Но Бонапарт, увлекаемый своим демоном, всюду отыскивает причины для новых битв и побед. Кто может сказать, где он остановится и когда кончит? Принимая во внимание ту невероятную быстроту, с которой он поднялся из мрака и ничтожества, нельзя не удивляться его судьбе. Я убежден, что конец ее будет не менее поразительный. Он не погибнет, как обыкновенный человек. Горе тому, кто становится ему поперек дороги! Император-гигант раздавит его! Наше дорогое отечество после стольких несчастий наслаждается миром; неужели оно захочет подвергнуть себя новым ударам? Разве Австрия может рассчитывать сделать в одиночку то, что не удалось ей в союзе с Россией и Англией?

Цамбелли вопросительно взглянул на присутствующих, видимо ожидая ответа, но вместо этого он услышал какие-то неопределенные восклицания, из которых трудно было вывести то или другое заключение.

Вслед за тем наступило общее молчание, и только появление прислуги с дорогим и редким вином, подав повод к разговору, вывело общество из неловкого положения, в котором оно находилось.

Ауерсперг воспользовался этим моментом, чтобы встать с места; подойдя к графу Ульриху, он шепнул ему на ухо:

– Неужели, кузен, тебя не возмущает нахальный тон этого итальянца? Он, кажется, принимает нас за дураков. Позволь мне выбросить его за окно!

Граф дружески пожал руку своему молодому родственнику и, подняв свой стакан, громко провозгласил тост:

– Пью за восстановление мира и спокойствия, за наше дорогое отечество, наши горы и за женщин, которые дороги сердцу каждого из нас!

Эти слова встретили громкое одобрение со стороны гостей, и в обществе опять восстановилась некоторая гармония; но тем не менее граф счел нужным сказать несколько слов по поводу предыдущего разговора, чтобы предупредить неосторожные выходки молодежи и успокоить ее.

– Я вполне согласен с мнением шевалье Цамбелли, – сказал он своим звучным и твердым голосом, – что мы должны желать мира с Францией и что с нашей стороны было бы положительным безумием вступать в борьбу с Наполеоном. Пусть обедневшая и разоренная Пруссия мечтает о мести, – Бонапарт так безжалостно обошелся с нею, что ни он, ни французы не могут ожидать от нее пощады. Судьба избавила Австрию от такого позора, но я должен заметить, что Австрия останется в стороне только до тех пор, пока мы не увидим посягательства на нашу свободу и честь, потому что мы недаром учились владеть ружьем и шпагой. Кто бы ни вздумал поработить наше отечество, для нас безразлично, будь он сын богов или сам Люцифер!..

– Да здравствует Австрия! – воскликнули гости, разгоряченные вином и речью хозяина, поднимаясь с мест.

– Сердце радуется, когда слышишь такие речи! – сказал один из них, пожимая руку графу Ульриху.

– Ты говоришь как Демосфен!

– C'est beau comme Corneille! – пролепетал старый маркиз.

– В делах чести нам остается только следовать вашему примеру, граф, – сказал Цамбелли с вежливым поклоном.

– Ты сказал, Вольфсегг, что «будь он сын богов»… – проговорил протяжно Пухгейм, выпрямляясь во весь рост. – Но ведь все сыновья богов были уязвимы, как, например, Ахиллес, Зигфрид… Разве у великого Наполеона также не может быть своей ахиллесовой пяты?

– Разумеется, – вмешалась маркиза, – и вот ужалила же его змея, которую он думал раздавить своей ногой; благородная Испания опять поднялась против него.

– Рыцарский и геройский народ…

– Верные и храбрые испанцы доказывают на деле, что владычество короля и церкви не деморализировало их.

– Sublime! – воскликнул маркиз, думавший в эту минуту о своем сыне.

Каждый старался сказать что-нибудь неприятное итальянцу. Но все эти намеки казались недостаточно ясными Ауерспергу, который хотел во что бы то ни стало затеять ссору с Цамбелли. Помимо политических причин, он видел с возрастающим негодованием нежные взгляды, которые тот бросал на его родственницу Антуанетту, и не мог допустить мысли, чтобы какой-нибудь заезжий авантюрист осмелился поднять глаза на урожденную Вольфсегг.

– Вам, шевалье, вероятно, крайне неприятно, что испанцы восстали против вашего кумира, – сказал Ауерсперг дерзким, вызывающим тоном.

– Почему вы так думаете? – ответил Цамбелли с холодной учтивостью, которая составляла резкую противоположность с горячностью его противника. – Я вовсе не поклонник императора Наполеона, граф Ауерсперг, и только удивляюсь его счастью; все удается ему, и это заставляет меня опасаться за участь испанцев. Их последние победы над французами не имеют особого значения. Если императору удастся заручиться обещанием России относительно мира на востоке и он появится за Пиренеями, то весьма сомнительно, чтобы перевес остался на стороне испанцев.

– Вы сказали, шевалье, что только удивляетесь счастью Бонапарта, – ответил за Ауерсперга один из пожилых господ. – Вы, кажется, придаете его счастью больше значения, нежели его личным достоинствам.

– Разве история не представляет нам примеры, когда величайший гений оказывался бессильным в борьбе и изнемогал в ней? Счастье составляет все, оно уничтожает всякое препятствие, которое преграждает путь его любимцу; и я глубоко убежден, что пока оно не изменит французскому императору, ни один народ не в состоянии будет противиться ему.

– Из ваших слов выходит, шевалье, что мы все должны неизбежно сделаться его рабами! – заметил, улыбаясь, граф Ульрих.

– Почти так. Все это, конечно, имеет свои пределы. У Наполеона своя звезда, но и звезды меркнут.

– Вы, должно быть, суеверны, шевалье?

– Несомненно, и даже более, чем вы предполагаете, – спокойно ответил Цамбелли.

– К сожалению, я слишком близорук, чтобы быть астрологом, – сказал шутя Пухгейм, – и потому я должен терпеливо ожидать, пока шевалье не скажет мне, что звезда великого человека наконец померкла.

– Это может случиться совершенно внезапно, – ответил Цамбелли. – Как бы велико ни было счастье Бонапарта, но не менее велика ненависть, которую он возбуждает у великих мира сего и у народов, начиная от Мадрида и кончая Петербургом; а против ненависти всякий бессилен!.. Впрочем, наш разговор принимает не совсем приятный оборот. Прошу извинения у дам, – добавил Цамбелли с легким поклоном.

Мужчины замолчали, а маркиза воскликнула с нетерпением:

– Вы, кажется, предполагаете, что у нас такие слабые нервы, что мы упадем в обморок, если вы нам предскажете, что Бонапарт когда-нибудь умрет.

– Об обыкновенной смерти не может быть и речи, – ответил Цамбелли. – Я хотел сказать, что новый цезарь может погибнуть, как и старый, на высоте своего счастья.

– Вы думаете, что неслыханное злодеяние положит конец его жизни?

– Против Бонапарта может быть составлен заговор с целью убить его…

– У вас слишком живое воображение, шевалье. Времена Борджиев прошли…

– Я не понимаю, почему вы приходите в такое негодование! Разве вы забыли адскую машину? Кто хочет во что бы то ни стало достигнуть цели, тот не выбирает средства. Но тут опять-таки судьба распоряжается рукой жалкого убийцы. Счастливец, возбуждающий зависть богов, нередко искупает свои удачи печальным концом…

В этот момент кто-то громко позвонил у ворот замка, но все были так заняты разговором, что никто не обратил на это никакого внимания.

– Для человечества это большое утешение, что всемирное владычество длится недолго, – сказал князь Лихтенштейн. – Человечество терпеливо выносит какие-нибудь двадцать – тридцать лет, гнет тяжелой руки Карла Великого или Наполеона, а затем для него наступает отдых. Благодетельный естественный закон рано или поздно избавляет мир от таких героев; к тому же многие из них умирают без прямых наследников. То же видим мы и в данном случае: Наполеон не имеет и, вероятно, не будет иметь детей.

Цамбелли кивнул головой в знак согласия.

– Да, этот вопрос, – сказал он, – сильно занимает французского императора. В Эрфурте поговаривают шепотом, а ветер, как всегда, разносит стоустую молву, будто бы император хочет жениться на одной из русских великих княжон. Если его сватовство будет принято, то он разведется с Жозефиной.

Дамы были сильно поражены этим известием и не могли понять, что политические соображения могут заставить Наполеона решиться на такой гнусный поступок. Они глубоко сочувствовали привлекательной и всеми уважаемой женщине, которую ожидала такая печальная участь. Цамбелли по их настоятельной просьбе должен был рассказать все, что ему было известно об этом деле.

В это время в залу вошел старый управляющий и, сообщив что-то графу Ульриху вполголоса, тотчас же удалился. Лицо графа приняло озабоченное выражение; он с беспокойством взглянул в ту сторону, где сидел Цамбелли, но тот был так занят беседой с дамами, что не мог наблюдать за ним.

– Не выпускай шевалье из залы и постарайся задержать его, пока я не вернусь, – шепнул граф своей племяннице, проходя мимо.

Его ожидал управляющий.

– Ты мне объявил, что приехал какой-то незнакомец? – сказал граф, идя по коридору поспешными шагами. – Что так поздно?

– Я бы не посмел утруждать ваше сиятельство. Но он так настойчиво требовал свидания с вами и никому из нас не хотел сообщить, что привело его в замок. Он уверял, что если вам доложат о нем, то вы непременно примите его.

– Не ошибся ли ты, Антон? Ты сказал мне, что его зовут Эгберт Геймвальд?

– Так точно…

– Где он?

– Я не решился оставить его в прихожей, потому что он был слишком хорошо одет; наверх я его также не привел, чтобы его не увидели некоторые люди, а пригласил его в свою комнату.

– Ты поступил очень умно!.. Что могло заставить Эгберта приехать сюда ночью? Не случилось ли какое-нибудь несчастье в Вене? – пробормотал граф, спускаясь с лестницы с такой быстротой, что старый управляющий едва поспевал за ним.

Глава II

Незнакомец по приглашению управляющего вошел в его комнату, выходившую окнами в сад. Около стола за остатками ужина сидел капуцин, рядом с Мартином Теймером. Первый самодовольно гладил свою рыжую бороду, потягивая вино; другой, коренастый, широкоплечий человек с темными волосами, одетый в полугородское и полудеревенское платье, в башмаках и коротких панталонах, безостановочно курил свою трубку.

Свет маленькой лампы, горевшей на столе, слабо освещал комнату, наполненную густым табачным дымом, за которым едва виднелась резко очерченная голова Теймера.

Теймер молча поклонился незнакомцу из окружавшего его табачного облака.

– Мир Господень да будет с вами, – пробормотал, в свою очередь, монах.

– Прошу вас присесть на минутку, – сказал управляющий, подвигая к столу деревянный стул с резной спинкой. – Я сейчас извещу графа.

– Ради бога, поспешите, тут дорога каждая минута.

Управляющий вышел.

Капуцин с любопытством рассматривал молодого человека. Первое, что он заметил в его наружности, были белокурые вьющиеся волосы, падавшие на стоячий воротник голубого сюртука; вторая особенность незнакомца заключалась в том, что он от нетерпения ни минуты не мог просидеть спокойно на месте.

– Не хотите ли вы выпить стаканчик вина, молодой барин? – спросил капуцин. – Вы, кажется, устали, а вино восстанавливает силы.

– Благодарю вас, патер, – сказал незнакомец и, взяв со стола налитый для него стакан, выпил несколько глотков.

– Пейте все до дна. Вам это не повредит, да и нас не обидите. У нас тут вдоволь вина. – В подтверждение своих слов монах вынул из-под стола новую бутылку. – Вы, верно, нездешний. Откуда вы?

– Из Зальцбурга, или, лучше сказать, из западного Тироля.

– А говорите не по-нашему, – заметил Теймер густым басом.

– Я родился в Вене.

– Это чертовски большой город, – продолжал Теймер, – и с вечным ветром… Ну, а теперь поселились в горах?

– Да, мне хотелось познакомиться с этой местностью.

Теймер не понял незнакомца и вопросительно взглянул на капуцина.

Монах, больше видевший свет и людей, поспешил выручить своего приятеля из затруднения.

– Значит, вы путешествуете, молодой человек, для своего удовольствия. Мне также приходится много странствовать для сбора милостыни, а ему по своим торговым делам. Наша земная жизнь не что иное, как вечное странствование.

Незнакомец, занятый своими мыслями, не слушал его.

– Ну, я думаю, Тироль совсем обаварился, – проворчал Теймер.

– Что хотите вы этим сказать?

Теймер презрительно взглянул на него и толкнул локтем капуцина с таким видом, как будто хотел сказать, что с дураками рассуждать нечего.

Капуцин допил свой стакан и глубокомысленно посмотрел на молодого человека, видимо желая убедиться, не притворяется ли он.

– Разве вы не знаете, что Тироль принадлежит теперь баварцам?

– Да, знаю… Но мне какое дело до этого? – сказал с досадой незнакомец.

– Разумеется, это и не мое дело, – ответил монах, – я не военный человек и не придворный; не мне обсуждать решения императоров и королей. Но разве не обидно, что проклятые французы отняли у нас эту прекрасную страну? Впрочем, вы, господа ученые, на все смотрите свысока, мечтаете неизвестно о чем и, кажется, так бы и поднялись на небо, к Господу Богу.

– К сожалению, я еще не могу назвать себя ученым, – сказал незнакомец, делая вид, что не замечает насмешливого тона, с которым говорил монах.

– Какой он ученый, просто дурак или плут, – пробормотал Теймер на своем родном диалекте, почти непонятном венскому уроженцу. Теймер мог теперь бранить незнакомца на каком угодно языке, потому что тот забыл о его существовании, услышав шум шагов в коридоре.

Минуту спустя отворилась дверь и в комнату вошел граф.

Незнакомец снял шляпу и сделал несколько шагов ему навстречу.

– Так это вы, Эгберт! Очень рад видеть вас, – сказал граф, подавая руку молодому человеку и с видимым удовольствием оглядывая его статную фигуру и всматриваясь в лицо, которое можно было смело назвать идеалом мужской красоты и где все было безукоризненно, начиная с высокого, прекрасно очерченного лба, слегка приподнятых бровей, голубых задумчивых глаз и кончая классически красивым носом и губами.

– Извините, что я побеспокоил вас, граф, – сказал Эгберт. – У вас, кажется, гости.

– Вы из Вены? – спросил граф, прерывая его. – Надеюсь, что вы сообщите мне хорошие вести…

– Нет, я из Зальцбурга.

– Тем лучше. Очень рад, что вы наконец послушались моего совета, милый Эгберт, и решились на время покинуть Вену. Человек становится крайне односторонним, живя постоянно в городе. Что бы ни говорил ваш отец, не книги, а свет и жизнь воспитывают людей. Поэтому я считал путешествие необходимым для вас. Ну, теперь вы отдохнете у меня с дороги. Я не скоро выпущу вас отсюда; вы недаром попали в мои когти.

Граф, довольный тем, что его опасения относительно дурных известий из Вены оказались напрасными, совсем упустил из виду, что его молодой друг мог явиться к нему в дом в такое позднее время только вследствие каких-нибудь особенных причин.

– Извините меня, граф, но прежде чем воспользоваться вашим приглашением, я должен исполнить то дело, которое меня привело сюда…

Эгберт замолчал и с замешательством взглянул на капуцина и Теймера, почтительно стоявших у окна.

– Говорите смело, я вполне доверяю этим людям. Что случилось?..

– Я привез сюда умирающего.

– Господи, этого еще недоставало! – с ужасом воскликнул управляющий. – Я думал, что мне это только померещилось издали…

Граф с нетерпением остановил его.

– Мы нашли его в расщелине скалы между Гмунденом и Феклабруком.

– Феклабруком! – повторил граф, бледнея.

Капуцин подошел ближе.

– Да, это какой-то француз, и немолодой. Он назвал себя Жаном Бурдоном…

– Жив ли он? Где вы его оставили? – спросил граф взволнованным голосом.

– Внизу под горою. Он лежит в доме вашего лесного сторожа. Мы не решились привезти его сюда, услыхав, что у вас гости.

– Вы отлично сделали. Благодарю вас, Эгберт. Но я должен сейчас же идти к нему.

– Я пришел сюда, чтобы просить вас об этом. Он настойчиво требует вас к себе.

– Шляпу, Антон! Скорее! Вы проводите меня, Эгберт, и расскажете дорогой, как вы нашли его.

– Если я не ошибаюсь, то его хотели убить с целью грабежа…

– Несчастный! Если бы он послушал меня и взял с собой слуг… Неужели всякая борьба с этим демоном должна кончаться неудачей!..

Последние слова граф произнес вполголоса; они вырвались у него помимо его воли.

Управляющий подал графу шляпу и накинул на его плечи серый плащ.

– Вы, патер Марсель, пойдете с нами. Ваше присутствие может успокоить умирающего. А ты, Антон, должен зорко смотреть, чтобы кто-нибудь не проскользнул за нами. Я не хочу, чтобы в зале узнали о том, что случилось; вели им подать побольше вина, самого лучшего. Я скоро вернусь. Постарайся также совладать со своим лицом – у тебя совсем растерянный вид.

Путники скоро очутились за стенами замка и пошли боковой дорожкой, проложенной под деревьями для пешеходов. Граф шел впереди с Эгбертом, сзади неслышными шагами шел капуцин. Лунный свет, пробиваясь то тут, то там сквозь густую листву каштанов и ореховых деревьев, освещал им путь.

Эгберт начал свой рассказ, понизив голос:

– Мы выехали из Зальцбурга…

Граф прервал его.

– Вы говорите «мы», разве вы были не один?

– Нет, я познакомился дорогой с одним молодым художником, если можно так назвать его, потому что он одинаково увлечен сценой, живописью и музыкой. Вот он и согласился сопутствовать мне.

– Или, другими словами, путешествовать за ваш счет. Вы всегда останетесь таким же мечтателем, каким я знал вас в Вене. Ну, а где вы оставили своего спутника?

– Я просил его побыть с умирающим; ему, вероятно, приятно будет иметь при себе человека, которому он может передать свое последнее желание…

– Ваш приятель говорит по-французски?

– Да, немного.

Граф замолчал и казался озабоченным.

Они прошли молча несколько шагов.

– Однако рассказывайте дальше, – сказал граф. – Я не стану прерывать вас.

– Мы провели последнюю ночь в Феклабруке, с тем чтобы оттуда отправиться в Линц и сесть на пароход, идущий в Вену. Но утром трактирщик стал так красноречиво описывать нам красоты здешнего озера около Гмундена и утеса Траунштейна, что мы решились продлить наше путешествие еще дня на два. Ввиду этого мы послали моего слугу с багажом в Линц, а сами с легкими ранцами на плечах отправились по направлению, которое указал нам трактирщик. Но скоро большая дорога наскучила нам, потому что приходилось идти по солнцу и в пыли, и мы, свернув в сторону, пошли наугад по тропинкам через лес и овраги. Заблудиться мы не могли, потому что стоило взойти на любой пригорок, чтобы увидеть издали красную вершину Траунштейна, который служил нам верным ориентиром. Люди попадались редко; мы встретили только пастуха, лесного сторожа и нескольких детей, которые собирали ягоды; по временам утренняя тишина нарушалась звуками охотничьих рогов и выстрелами, которые раздавались то совсем близко от нас, то на значительном расстоянии…

– Это, вероятно, были наши охотники, – заметил граф Ульрих.

– Одним словом, – продолжал Эгберт, – это была одна из прелестнейших прогулок, которую мне когда-либо в жизни удавалось сделать. Наконец мы поднялись на высокий гребень холмов, поросших лесом, и, выбрав тенистое дерево, расположились под ним, чтобы позавтракать теми запасами, которые были у нас в ранцах. Но тут мой приятель неожиданно поднялся с места и взошел на скалу над оврагом.

– Ты ничего не слышишь? – спросил он меня.

– Нет!

– Мне послышался легкий стон.

Я подошел к моему приятелю и стал прислушиваться; мне также показалось, что кто-то стонет, но так неясно, что я подумал: не обманывает ли меня воображение? Гребень холма у того места, где мы стояли, спускался отвесно футов на сто, тогда как с другой стороны он был покатый и соединялся с долиной едва заметными уступами. Высокие деревья, растущие в овраге, совершенно скрывали его от нас, и только кое-где на дне виднелись ручьи, которые текли с утесов, покрытых густой зарослью. Мы сделали несколько шагов в сторону, и тут уже совершенно отчетливо долетели до нас стоны и вздохи. Тогда, недолго думая, мы стали спускаться вниз, и скоро глазам нашим представилось страшное зрелище. На дне оврага, в кустах, лежал умирающий человек со сломаной рукой и с пулей в груди. Несмотря на мои жалкие познания в медицине, я все же решился воспользоваться ими, чтобы привести руку в более удобное положение и перевязать рану. Пуля засела так глубоко, что вынуть ее вряд ли было бы возможно даже с помощью инструментов. Мы уже застали этого несчастного в лихорадке, потому что он, должно быть, пролежал часа два без всякой помощи. Я принес воды из ключа, подлил в нее вина, которое было у нас, и напоил его. Между тем мой товарищ несколько раз принимался кричать и звать на помощь, но, убедившись, что кругом нет ни души, отправился на поиски, в надежде отыскать поблизости какое-нибудь жилье. Я остался с умирающим. Сделанная мною перевязка настолько успокоила его, что он в состоянии был пробормотать несколько слов. Таким образом я узнал, что его имя Жан Бурдон и что ему необходимо видеть вас, граф. Затем он замолчал, и мне показалось, что он потерял сознание. Я опять подал ему воды с вином, и он заговорил, хотя с большим трудом и беспрестанно останавливаясь. Из всего, что он сказал мне, я понял, что дело произошло таким образом: он шел по гребню холма с каким-то человеком и разговаривал с ним, но тут внезапно раздался выстрел, и пуля настигла его. Несколько секунд он лежал под палящими лучами солнца, а когда пришел в себя, то стал искать воду, ползая по земле, но, должно быть, приблизился к самому краю обрыва и полетел вниз, где мы и нашли его. Одно мне осталось неясным в его рассказе – убил ли его тот самый человек, который разговаривал с ним, или кто-нибудь другой? Несчастный также несколько раз вспоминал своего сына, называл ваше имя и жаловался на потерю каких-то бумаг, которые у него отняли или он сам потерял, – я этого не мог понять из его слов. Он все время держал меня за руку и даже беспокоился, когда я отходил от него, чтобы зачерпнуть воды из ручья. Ему все казалось, что опять нападут на него… Извините меня, граф, что я рассказываю подробно; но в этом случае самое ничтожное обстоятельство может иметь значение.