Невеста Нила

Георг Мориц Эберс

Невеста Нила

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010

© ООО «РИЦ Литература», 2010

* * *

I

Прошло уже более двух лет с тех пор, как Египет покорился юному, но баснословно быстро окрепшему могуществу арабов. Он довольно легко достался отлично дисциплинированной горсти мусульманских воинов, и, таким образом, прекрасная провинция, составлявшая еще недавно красу Византийской империи и твердый оплот христианства, сделалась достоянием Омара[1]. Наряду с крестом всюду возвышался полумесяц.

Стояло нестерпимо знойное лето, вызвавшее засуху: благодатный Нил до сих пор обманывал надежды египтян, напрасно готовившихся, по обычаю, торжественно отпраздновать «ночь орошения», которая приходилась на 17 июня. Назначенный срок давно миновал, а вода в реке не только не прибывала, а, напротив, заметно убывала. В это тревожное время, переживаемое несчастной страной, 10 июля 643 года в Мемфис пришел с севера купеческий караван. В разоренном городе пирамид, простирающемся в виде громадного тростникового листа только в длину, в узком пространстве между Нилом и цепью Ливийских гор, даже эта небольшая партия чужестранцев возбудила любопытство населения, тогда как прежде мемфиты едва удостаивали взглядом необозримые вереницы нагруженных дорогими товарами повозок и красивых, запряженных волами экипажей, блестящие отряды всадников императорского войска или бесконечные процессии, оживлявшие главную улицу города, которая простиралась более чем на милю.

Хозяин каравана сидел на отлично выезженном верблюде. Это был худощавый мусульманин в одежде из мягкого шелка. Широкая чалма покрывала его голову, отбрасывала легкую тень на тонко очерченное немолодое лицо. Египетский проводник, ехавший рядом на бойком ослике, с удовольствием посматривал на купца. Наружность путешественника не отличалась особой красотой: у него были впалые щеки, жидкая бородка и большой орлиный нос, но зато в глазах отражались ум и сердечная доброта. Болезнь и горе провели морщины по его приятному лицу; однако, несмотря на это, в облике хозяина каравана были заметны решительность и твердая воля. Следовавшие за ним арабы, с ног до головы обвешанные оружием, с бородатыми суровыми лицами, очевидно, находились у него в беспрекословном подчинении, внимательно ловя малейший знак своего повелителя. Старшина герменевтов, или проводников для иностранцев, ворчливый смуглый мемфит, каждый раз, когда ему случалось нечаянно приблизиться к угрюмым всадникам на дромадерах[2], беспокойно пожимал плечами, как будто опасаясь удара бича или тычка, между тем как владелец каравана, купец Гашим, не внушал египтянину ни малейшего недоверия, и он разговаривал с ним, проявляя при этом словоохотливость, свойственную его званию.

– Как хорошо знаешь ты Мемфис, – сказал проводник, когда приезжий удивился печальной перемене и упадку города.

– Тридцать лет назад я нередко бывал здесь по делам, – отвечал купец. – Как много домов теперь пусты и заброшены, тогда как прежде в них можно было найти себе приют только с большим трудом и за дорогую плату! Везде развалины! Кто мог привести в такой жалкий вид вон ту великолепную церковь? Арабы, как мне известно от самого полководца Амру[3], не разорили и не тронули ни одного христианского храма.

– Но ведь то была главная церковь мелхитов[4], императорских слуг! – воскликнул египтянин таким тоном, как будто этот факт оправдывал происшедшее варварство.

– Но что же дурного в их вероучении? – спросил купец, не убежденный такими доводами.

– Что дурного? – снова воскликнул проводник, и его глаза засветились гневом. – Но ведь мелхиты оспаривают единую Божественную природу Спасителя мира! Мало того, пока твои соотечественники не положили конец беззаконию, греки, опираясь на императорскую власть, поступили с исконными владениями Египта как со своими невольниками. Они силой гнали нас в свои церкви; каждый египтянин слыл у них за бунтовщика; им пренебрегали, точно прокаженным. Над нами издевались за нашу веру…

– И потому, – перебил его купец, – как только мы победили греков, вы стали разорять их дома и обращаться с ними много хуже нас, которых вы называете «неверными».

– Неужели нам следовало щадить своих притеснителей? – надменно возразил египтянин, гневно оглядываясь на разрушенное здание. – Они пожинают то, что посеяли, и теперь в Египте, благодарение Богу, все, кто не принадлежит к мусульманству, исповедуют нашу веру. Мы обязаны уничтожить их жалкие храмы, так как на Халкидонском соборе, да будет он проклят, эти еретики лишили Христа Его Божественного достоинства.

– Но все-таки мелхиты ваши единоверцы и христиане, – настаивал купец.

– Христиане, – повторил проводник, презрительно пожимая плечами. – Пускай они считают сами себя кем угодно, но в этой стране все мы, от мала до велика, убеждены в том, что греческие выходцы не имеют права называться нашими единоверцами и причислять себя к Христову стаду. Да будут все они прокляты со своими еретическими затеями! Они унижают религию дьявольскими выдумками. Посмотри на священное изображение мелхитов вон там, у каменного столба: видишь голову коровы на человеческом туловище? Чем это лучше языческого идола? Мы, якобиты[5], монофизиты или как бы нас ни называли, признаем нераздельно Божественную природу Господа Спасителя, и если наша вера должна быть уничтожена, то я охотно сделаюсь мусульманином, признаю вашего великого единого Бога. Пусть меня разрежут на куски вместе с женой и детьми, но я ни за что не присоединюсь к мелхитской ереси. Как знать, пожалуй, египтянам не будет хуже под игом арабов. Вы приобрели большую власть и можете удержать ее. Если нам пришлось подчиняться чужестранцам, то каждый из нас охотнее заплатит маленькую подать мудрым мединским калифам, чем большую – константинопольскому императору. Мукаукас[6] Георгий – человек хороший; если он так скоро сдался вам, значит, находил это разумным. Я знаю от своего брата, что наместник провинции считает арабов честными, богобоязненными людьми, добрыми нашими соседями и, пожалуй, даже единоплеменниками, а византийских еретиков, притеснявших египтян, ненавидит, как собак; между тем Георгий – примерный христианин.

Арабский купец, улыбаясь про себя, внимательно слушал мемфита; герменевт несколько раз прерывал рассказ, распоряжаясь ходом каравана. Наконец египтянин направил верблюдов в переулок, который выходил на другую людную улицу и был застроен красивыми домами, утопавшими в зелени садов.

Здесь мостовая была не так избита, что дало возможность приезжему купцу продолжить разговор с проводником.

– Я хорошо знал отца наместника Георгия, – сказал араб, – это был богатый и здравомыслящий человек. Теперь и про его сына говорят только хорошее. Но разве за ним осталось звание наместника или, как ты сказал, мукаукаса?

– Конечно, господин! – отвечал герменевт. – Их род самый древний в Египте, и если старый Менас был богатым, то его сын еще богаче благодаря наследству и отличному имению, взятому за женой. Он и теперь строго наблюдает за своими подчиненными, но все-таки дела решаются уже не так быстро, как прежде. Хотя наместник немногим старше меня, а мне под пятьдесят лет, но его здоровье очень плохо, и он вот уже несколько месяцев не выходит из дому; даже наместник вашего халифа является к нему сам для переговоров. Все жалеют почтенного Георгия, а кто виноват в его болезни? Мелхитские собаки! Спроси по всему побережью Нила о виновниках несчастья, и каждый ответит тебе то же самое. Где прошел мелхит, где побывал грек, там больше не вырастет трава!

– Но послушай, как мог мукаукас, высший императорский чиновник… – начал араб.

– А ты думаешь, греки щадили Георгия? – с жаром прервал его герменевт. – Они, конечно, не смели явно задеть наместника, но зато сделали еще хуже. Во время восстания мелхитов против египтян – это происходило в Александрии, и покойный греческий патриарх Кир действовал заодно с нашими врагами – двое сыновей Георгия в полном цвете сил были умерщвлены самым бесчеловечным образом; вот что подкосило старика.

– Бедный Георгий! – произнес со вздохом араб. – А других детей у него не осталось?

– Остался еще один сын и вдова старшего сына. Она, конечно, тотчас ушла в монастырь после смерти мужа, но ее дочь Мария, десятилетняя девочка, осталась у деда и бабушки.

– Вот это хорошо, по крайней мере в доме наместника не так скучно!

– Конечно, господин, но у Георгия и без того не скучно, в особенности теперь. Единственный оставшийся в живых сын мукаукаса, Орион, вернулся третьего дня из Константинополя после долгого отсутствия. Надо было видеть, как ликовал наш город! Тысячная толпа встретила юношу, точно царя; ему воздвигли триумфальную арку, весь народ высыпал на улицы, и мое семейство тоже не отстало от других. Каждому хотелось поскорее увидеть сына и наследника великого мукаукаса, а женщины, конечно, сгорали от любопытства!

– Ты говоришь таким тоном, как будто не одобряешь этих почестей, – заметил Гашим.

– Как тебе сказать? – пожал плечами герменевт. – Орион, во всяком случае, единственный сын самого известного человека в стране.

– Но разве он не обещает сделаться таким же, как его отец?

– Конечно, обещает! – воскликнул проводник. – Мой брат священник, старшина здешнего высшего училища, был наставником Ориона и говорит, что ему никогда не случалось видеть юноши столь необыкновенного ума. Учение давалось мальчику легко, однако он был прилежен, как сын бедняка. По словам Марка, Орион будет славой и гордостью своих престарелых родителей, своих сограждан и всего Мемфиса, но я не одобряю в нем одной черты характера и заранее говорю, что женщины вскружат ему голову и доведут юношу до гибели. У него прекрасная наружность – он еще более статен, чем Георгий в молодые годы, – и молодой человек пользуется этим. Стоит Ориону увидеть хорошенькое женское личико, а они постоянно попадаются ему на дороге…

– И повеса тотчас готов увлечься красоткой, – перебил со смехом мусульманин. – Ну, это беда еще невелика!

– Нет, господин! Даже мой брат, живущий теперь в Александрии и по-прежнему слепо любящий своего бывшего воспитанника, говорит, что женщины не доведут до добра Ориона. Если он не исправится, то будет все дальше и дальше уклоняться от заповедей Божьих и повредит своей душе. Между тем соблазны окружают его на каждом шагу. Благородный дар красоты и привлекательности погубит сына Георгия; я не желаю ему зла, однако мне кажется…

– Ты видишь все в мрачном цвете и судишь слишком строго, – возразил старик. – Молодежь…

– Даже молодежь, – возразил проводник, – по крайней мере христианская, должна обуздывать свои страсти. Я сам готов отдать душу за красавца Ориона; этого малого нельзя не любить; когда встретишь его и он тебе поклонится, так весь просветлеешь от радости. То же самое чувствуют к нему тысячи мемфитов, а про женщин и говорить нечего. Но, несмотря на доброту юноши, из-за него пролито немало слез. Однако наш молодец легок на помине! Вот он, посмотри!.. Остановись!.. Эй, люди, остановитесь! Ты не будешь сожалеть о минутной задержке, господин – на Ориона стоит полюбоваться.

– Красивая четверка лошадей там, у высоких садовых ворот, принадлежит ему?

– Да, у него отличные паннонские рысаки, привезенные недавно в Египет, быстрые как стрела, и притом… Ах какая досада, теперь они исчезли за оградой! Впрочем, ты должен видеть их со своего высокого дромадера. Молоденькая девушка рядом с Орионом – дочь вдовы Сусанны, которой принадлежат этот сад и красивый дворец за деревьями.

– Великолепное имение! – воскликнул араб.

– Еще бы, – отвечал мемфит, – сад доходит до самого Нила, и как он прекрасно обработан!

– Не жил ли здесь прежде торговец зерновым хлебом Филамон?

– Конечно! Он был мужем Сусанны и, говорят, женился на ней уже немолодым. У них всего одна дочь, самая богатая наследница в нашем околотке; несмотря на свои шестнадцать лет, она очень мала ростом, как видишь. Но это понятно: ее отец слишком поздно вступил в брак. Однако девушка миловидна и весела и при этом изумительно проворна.

– Действительно, она скорее похожа на ребенка, чем на женщину, но мне нравится ее грациозная, подвижная фигурка. Сын наместника… как его зовут?

– Орион.

– Черт возьми! – усмехнулся старик. – Ты сказал про него истинную правду. Таких юношей, как этот Орион, очень не много на свете. Какой рост! Как идут ему темные локоны! Таких детей обыкновенно балуют в детстве родные матери, а потом их примеру следуют и остальные женщины. Кроме того, у него умное, открытое лицо, отличающее недюжинную натуру. Жаль только, что он не оставил в Константинополе свое пурпурное одеяние с золотым шитьем. Такая одежда не подходит к несчастному, разоренному городу.

Мемфит погнал вперед своего ослика, но Гашим остановил его, привлеченный сценой, происходившей за оградой сада.

Он видел, как красавец Орион передал с рук на руки молодой девушке белую собачку с курчавой шелковистой шерстью, очевидно принадлежавшую ему. Дочь Сусанны поцеловала хорошенького песика и потом обвила шею Ориона длинным стеблем травы, как будто снимая мерку. Тут молодые люди весело засмеялись, взглянули друг другу в глаза и начали прощаться. При этом девушка потянулась за цветами, росшими на каком-то редкой породы кустарнике. Торопливо сорвав с ветки два великолепных пурпурных колокольчика, резвушка подала их юноше, вспыхнув легким румянцем, и оттолкнула руку, которой он хотел поддержать ее за талию, когда она старалась дотянуться до вершины куста. Орион поднес к губам сорванные ею цветы, и ее свежее личико засияло счастьем.

Гашим искренне любовался этой сценой, как будто она воскресила в нем дорогие воспоминания прошлого. Его добрые глаза засветились веселостью, когда Орион с лукавой улыбкой шепнул что-то на ухо молодой девушке, а она с притворным гневом быстро ударила его по щеке былинкой травы и потом бросилась бежать, как дикая козочка, через лужайки и цветочные клумбы, не обращая внимания на зов юноши: «Катерина, дорогая, постой, куда ты?» Но плутовка стремглав умчалась к дому.

Продолжая путь со своим караваном, купец не мог забыть виденной им грациозной идиллии. Вскоре его перегнал на своей четверке Орион, и тогда араб пристально посмотрел на интересного юношу. Породистые паннонские лошади, колесница, украшенная серебряными фигурками, и старый возница представляли зрелище редкой красоты. Но когда Орион, медленно объехав верблюдов, погнал во весь опор своих горячих коней и вскоре исчез из виду в облаке пыли, лицо Гашима вдруг омрачилось; он подозвал к себе одного из молодых погонщиков и приказал ему поднять с пыльной дороги пурпурные цветы. Гашим видел, как юноша с недовольной миной швырнул их на дорогу.

– Твой брат говорит правду, – заметил араб, обращаясь к проводнику, – женщины опасны красавцу Ориону, и сам он сделает им немало зла. Мне жаль бедную малютку, которую я видел сейчас в саду.

– Дочь Сусанны? – спросил мемфит. – Но сын Георгия, вероятно, станет ее мужем. Матери молодых людей непременно сосватают их. Оба они богаты, а золото всегда тяготеет к золоту… Слава богу, солнце стоит уж над пирамидами! Помести своих людей в той обширной гостинице, ее хозяин человек честный, а во дворе достаточно тени.

– Что касается верблюдов и слуг, – отвечал купец, – то они могут здесь отдохнуть. Я же с проводником каравана и некоторыми из моих спутников немного подкреплюсь ужином, а потом ты проводишь нас к наместнику, мне нужно с ним поговорить. Теперь уже довольно поздно…

– Это не важно! – воскликнул египтянин. – Мукаукас охотнее принимает просителей по вечерам в такую жаркую погоду. Если ты имеешь к нему дело, то мне очень легко провести тебя к Георгию. Домоправитель Себек немедленно доложит о тебе, если ты не пожалеешь нескольких золотых. Этот человек также мне родственник. Пока вы отдохнете здесь, я съезжу к наместнику и привезу вам точный ответ.

II

Гостиница, где расположился Гашим со своим караваном, стояла близ дороги, на холме, окруженном пальмами. До разрушения языческих древностей в Нильской долине здесь помещался храм Имхотепа[7], египетского эскулапа, благодетельного божества врачебной науки.

В городе мертвых Имхотеп также имел своих почитателей. Здание было наполовину разрушено, наполовину занесено песками пустыни, до тех пор, пока один предприимчивый трактирщик не купил за дешево живописный храм с примыкавшей к нему рощей. С тех пор гостиница переходила из рук в руки; к каменному зданию приделали деревянную пристройку для приема путешественников, а в пальмовой роще, доходившей до набережной реки, были выстроены стойла и загоны для скота. Все это, вместе взятое, напоминало скотный рынок, и действительно сюда являлись мясники и торговцы лошадьми.

Пальмовая роща, одна из немногих оставшихся вблизи города, привлекала к себе жителей Мемфиса для прогулок. У самой реки трактирщик поставил скамейки и столы, а в маленькой бухте, примыкавшей к его владениям, всегда были готовы лодки для катания. Старые дома, некогда отделявшие это место от большой дороги, давно разрушились и были снесены. Теперь рядом с гостиницей производились обширные работы. Сотни людей под надзором арабских надсмотрщиков разбирали громадные развалины времен Птолемеев; они лежали приблизительно в двухстах шагах от пальмовой рощи. Большие, прекрасно обтесанные плиты известняка и мрамора, а также высокие колонны, поддерживавшие крышу храма Зевса Мемфисского, несмотря на полуденный зной, грузили на подводы, запряженные быками, и свозили к реке, откуда их переправляли на плотах к восточному берегу Нила.

Здесь полководец и наместник калифа Амру строил себе новый дворец. С этой целью сюда свозили материалы из разрушенных идольских капищ, где находились не только прекрасно отделанные твердые камни, но также греческие колонны всех ордеров, которые снова шли в дело. Арабы не пренебрегали ничем и без разбора пользовались при постройке своих мечетей плитами и колоннами христианских церквей и языческих капищ.

В храме Имхотепа стены и потолок в прежнее время были сплошь покрыты священными изображениями и иероглифическими надписями, но дым от трактирного очага осел на них толстым слоем копоти; сверх того, последователи новой религии старательно уничтожали эти памятники старины. В некоторых местах их покрыли даже слоем извести, на которой начертали христианские символы или изречения далеко не религиозного содержания на греческом и простонародном[8] египетском языке.

Поставив верблюдов и разместив товары, приезжий араб со своими спутниками пошел обедать в большой галерее бывшего храма. Все они строго воздерживались от вина, кроме предводителя каравана, который не был мусульманином, а принадлежал к персидской секте масдакитов[9].

Гашим сидел за отдельным столиком. Подкрепившись, он подозвал перса и приказал ему положить тюк с коврами на носилки между двумя вьючными верблюдами.

– Все давно готово, – отвечал предводитель каравана, красивый мужчина, высокий, статный, как дуб, с белокурыми волосами, курчавыми и густыми, точно львиная грива. Длинные усы еще больше красили его.

– Тем лучше, – заметил Гашим. – Выйдем со мной на свежий воздух.

С этими словами купец пошел впереди масдакита в пальмовую рощу. Солнце скрылось уже за пирамидами, городом мертвых и за цепью Ливийских гор. Вечерняя заря играла на обнаженных утесах Вавилонского хребта по ту сторону реки. Можно было подумать, что все сорта роз, разведенных самым искусным садовником в Арсиное или в Навкратисе, начиная с золотисто-желтых до ярко-красных и темно-фиолетовых, отдали свои краски, чтобы украсить ими склоны, выступы и ущелья гор.

Старик Гашим был восхищен таким волшебным зрелищем. Тревожно дыша, он положил свою изнеженную руку на могучее плечо перса и сказал:

– Ваш учитель Масдак говорит, будто бы по воле Всевышнего все земные блага должны быть равномерно распределены между людьми, чтобы на земле не было ни бедных, ни богатых; всякая собственность, по его учению, должна быть общей. Но посмотри вокруг себя и скажи, что может быть лучше подобной картины? А между тем чья она собственность? Эта несравненная красота равно принадлежит и тебе, и мне, и нашему могущественному калифу, и бедняку Салеху, которому мы позволяем из милости бежать за нашими верблюдами под жгучим солнцем, по горячему песку, без обуви и одежды. И сколько истинно прекрасного разбросано так по белу свету, Рустем! И все оно – общее достояние. С вещественным богатством, конечно, нельзя так поступить… Мы все стоим на одной арене; однако, если бы самым быстрым бегунам привязывали к ногам тяжелый свинец, чтобы помешать им опередить других, тогда… Но оставим этот разговор: будем лучше любоваться огнями заката. Взгляни: там, где только что выступ мелового утеса походил на ярко-красный колокольчик, теперь блещет рубин; что напоминало собой фиалку – обратилось в темный аметист. Золотая кайма облаков похожа на оправу из драгоценных камней, и все это равно принадлежит тебе, мне, всем нам до тех пор, пока мы в состоянии наслаждаться этим несравненным зрелищем.

Масдакит засмеялся звучным мелодичным смехом и воскликнул:

– Да, господин, но для этого нужно иметь твои глаза. Разумеется, я также различаю пестрые краски по склонам гор и на небе и сознаю, что такие красивые картины редкость у нас на родине. Но что пользы в игре красок вечерней зари? Ты видишь рубины и аметисты там, на высоте, а я предпочитаю камни в твоих тюках и готов отдать за них всю красоту заката без малейшего сожаления, хоть навсегда.

При этом Рустем снова расхохотался и продолжал:

– Но, разумеется, отец мой, ты не согласился бы на такой обмен: мы, бедные масдакиты, не можем равняться с вами, зажиточными арабами.

– Ну а если бы я подарил тебе дорогой тюк?

– Тогда я продал бы его и спрятал деньги, а потом купил себе на родине землю да сосватал красивую жену и стал бы разводить верблюдов и коней.

– Но на следующий день к тебе пришли бы один за другим бедные соседи требовать на свою долю от твоего имущества то клочок земли, то верблюда или жеребенка; тогда ты лишился бы всего, а твоя красивая жена пошла бы с тобой по миру, делиться с другими остальным добром, по вашим заветам. Поэтому пусть лучше все останется, как было, Рустем. Молись Богу, чтобы Он сохранил прежде всего твое незлобивое сердце, неразумный упрямец.

Великан склонился к плечу своего господина и с чувством поцеловал его. В это время к ним подошел герменевт с вытянутым лицом: ему не удалось исполнить поручение Гашима. Мукаукас Георгий совершенно неожиданно поехал кататься в лодке со своим семейством. По словам домоправителя, возвращение Ориона совершенно преобразило его.

Таким образом, Гашиму надо было подождать до утра. Проводник советовал ему поместиться в самом городе, в гостинице Зострата, где можно пользоваться всеми удобствами. Но купец предпочел не покидать свой караван.

Отсрочка свидания с Георгием не очень огорчила его, тем более что он хотел посоветоваться здесь с врачом по поводу одной застарелой болезни. Проводник указал ему на Филиппа, самого ученого и знаменитого врача в округе.

– Здесь действительно несравненно лучше, чем в городе, – прибавил египтянин. – Из беседки наверху можно наблюдать комету, которая уже несколько дней как показалась на небе, предвещая различные бедствия. Весь город по этому поводу в тревоге, и теперь никто из мемфитов не приходит больше гулять в пальмовую рощу возле гостиницы Несита, тогда как в другое время здесь почти каждый вечер собиралось большое общество; беспокойство мешает жителям думать об удовольствиях.

С этими словами египтянин опять сел на осла, чтобы ехать за доктором, а Гашим отправился, опираясь на руку перса, к скамейкам под тенью пальм. Опустившись на разостланный ковер, он поднял глаза к звездному небу, пока его спутник мечтал о родине и возможности обзавестись красивой женой, которая представлялась ему в виде статной белокурой женщины. Но внезапно все воздушные замки развеялись в прах.

К берегу приближалась одинокая лодка, и перс указал на нее своему господину. Нил расстилался перед ними, как широкая полоса черной парчи, затканной серебром. Прибывающий месяц освещал его поверхность, подернутую легкой зыбью. В недвижном воздухе носились летучие мыши, прилетающие сюда из города мертвых. Над темной рекой только изредка мелькали белые косые паруса, но теперь со стороны города приближалась большая лодка, украшенная разноцветными фонарями.

– Наверное, это едет Георгий, – сказал купец.

Судно плыло к пальмовой роще. Одновременно со стороны дороги позади гостиницы раздался конский топот. Гашим обернулся и увидел сопровождающих экипаж людей с факелами.

– Вероятно, – сказал старик, – больной наместник выйдет из лодки в здешней бухте, чтобы вернуться домой на лошадях, опасаясь ночной сырости на реке. Как странно, что мне приходится сегодня вторично видеть его сына.