Боярыня Морозова. Княгиня Елена Глинская

Он принужден был оставить службу.

Недругам Пушкарева показалось этого мало, и ему подобру-поздорову посоветовали уехать в свою усадьбу и жить там безвыездно; в противном случае угрожала ему царской опалой.

Простился Иван Михайлович с Москвой златоглавой и уехал в свое Лихоборье, которое находилось верстах в тридцати от Нижнего Новгорода.

Усадьба, или вотчина, Ивана Пушкарева окружена была со всех сторон нескончаемым вековым лесом. Таким лесом, в котором и среди летнего солнечного дня было темно, как ночью.

Эти большие леса шли от усадьбы Пушкарева вплоть до самого города.

Иван Михайлович вел жизнь совершенно замкнутую: ни сам никуда не выезжал, ни к себе никого не принимал.

Жена у него умерла, когда его сыну Владимиру было лет восемь. Во второй раз Иван Михайлович не женился, так и остался коротать свой век вдовцом.

Сына Владимира он крепко любил, но своей любви родительской ему не показывал: воспитывал его в строгости, придерживаясь наставлениий «Домостроя».

Жил Иван Михайлович по старинке, никаких новшеств он терпеть не мог.

Но во время царствования Алексея Михайловича в России, в ее внутренней жизни произошли некоторые важные перемены. Эти перемены отразились на самом народе и породили раскол.

Кроме того, с Запада стали к нам проникать некоторые обряды и обычаи. Русь стала знакомиться с просвещенным Западом.

На это косо смотрел Иван Михайлович и в своем терему не допускал никаких перемен и новшеств. Хоть и жил он в глуши, в лесу, но и до него доходили известия про то, что делается в Москве.

Церковному изменению, которое введено было патриархом Никоном, Иван Михайлович не сочувствовал, но и к старообрядцам не приставал, а жил особняком, молился по старопечатным книгам и по старым же требникам и служебникам заставлял служить своего сельского попа Никиту.

Волей-неволей пришлось попу Никите подчиниться требованиям богатого дворянина.

Сына своего, Владимира, Иван Михайлович не готовил к придворной службе, а записал в стрельцы.

– Молод, силен – служи воином, а под старость дадут службу поспокойнее. Служи земле и государю верой и правдою. Не забывай присяги и своего долга, а забудешь, – в ту пору и я забуду, что ты мой сын, отступлюсь от тебя.

С такими словами старик Пушкарев провожал сына на рубеж в Литву ради царской службы.

Мы уже отчасти знакомы, по какой причине молодой Пушкарев оставил службу в Москве и уехал в Литву.

Про свою любовь к боярышне Федосье Соковниной отцу он ничего не сказал. Да что и говорить, когда она сговорена и обручена с другим!

После десятилетнего отсутствия Владимир Пушкарев снова вернулся в Москву уж в чине подполковника. Свою возлюбленную застал он вдовой.

Несмотря на это, она все-таки отвергла его любовь и осталась по-прежнему вдовой, приняв тайный постриг по старообрядческому закону.

Владимиру Пушкареву одно осталось: ехать опять в Литву. Любовь и счастье его были разбиты.

Перед отъездом на рубеж он поехал предварительно к отцу в Лихоборье. Более десяти лет не виделся он со своим отцом.

«Поди, старик обрадуется мне, ведь давненько не виделись. Эх, горькая моя судьбина! Думал-гадал – в Москве свое счастье найду, но Бог не судил мне быть мужем Федосьи Прокофьевны! Так, видно, и скоротать мне свой век старым холостяком», – раздумывал Владимир Пушкарев дорогой в Лихоборье.

Глава XIII

Владимир Пушкарев покорился своей участи и ждал, что с ним будет.

Он не сопротивлялся, да и всякое его сопротивление ни к чему бы не привело. Пушкарев был один, а раскольников много.

О побеге ему и думать было нечего: изба, в которой он был заключен, всегда находилась под замком.

Если бы даже он и выбрался из избы, уйти со двора не было никакой возможности. Забор был очень высок, с заостренными кверху кольями, ворота день и ночь на замке, а ключи у игумена.

Угрозам игумена Пушкарев не придавал большого значения.

Он думал, что Гурий (так звали игумена у старообрядцев) только пугает его и, лишив его свободы, больше ничего не посмеет с ним сделать.

Пушкарев, пробыв еще день и ночь в избе, лишенной света и воздуха, почти без еды, несмотря на свое здоровье и молодость, сильно ослабел; голова у него кружилась, ноги отказывались служить, во всем теле он чувствовал боль, утомление.

Он сказал своему старику сторожу, что желает видеть игумена и говорить с ним.

– Что, или удумал покориться и принять нашу правую веру? – с любопытством спросил у него старик.

– Удумал, – коротко ему ответил стрелецкий полковник.

– Давно бы так.

– Что же, можно мне видеть вашего игумена?

– Можно.

– Так проводи меня к нему.

– Пойдем.

Раскольник привел молодого Пушкарева к игумену в ту же избу, в которой он был раньше.

– Что скажешь? – не совсем дружелюбно спросил Гурий у вошедшего Пушкарева.

– Я пришел тебя спросить…

– О чем?

– Скоро ли ты выпустишь меня из сарая?

– Где ты сидишь, это не сарай, а называется «домом испытаний»; туда мы сажаем провинившуюся и согрешившую братию, а также готовящихся к принятию нашей святой веры.

– Повторяю, когда же меня ты выпустишь?

– Это зависит от тебя самого…

– Как?

– Да так! Если ты удумал принять нашу правую веру, выпустим хоть нынче.

– Старообрядцем я никогда не буду.

– Ну тогда погибель тебя ждет… Так ты и будешь до самой смерти сидеть в «доме испытаний».

– Ты не посмеешь этого сделать!

– Весь ты, говорю, в нашей власти! Что хотим, то с тобой и сделаем, – совершенно спокойно промолвил Гурий.

– Может, тебе нужны деньги? Я дам за себя выкуп.

– Денег у нас и без твоих много.

– Так что же, старик, тебе нужна моя смерть? – громко крикнул Владимир Пушкарев, выведенный из терпения спокойным тоном старика фанатика.

– Я пекусь о твоей заблудшей душе. Соединись с нами и получишь спасение…

– Пекись о себе, а не обо мне.

– Ты сам к нам пришел и просил, чтобы мы показали тебе путь.

– Я просил, чтобы показали мне дорогу, я заблудился в лесу и…

– Не в лесу ты заблудился, а в миру, и мы покажем тебе путь ко спасению, – прерывая Пушкарева, промолвил Гурий. – А знаешь ли, что ждет супротивников? – быстро спросил он.

– Что?

– Голодная смерть.

– Что же, и меня хотите уморить? – не скрывая своего ужаса, спросил стрелецкий полковник.

– А ты не упорствуй – и будешь спасен! Повторяю тебе: ни в каком случае ты из нашей обители живым не выйдешь, если не примешь нашу веру и не соединишься с нами. Вот тебе последнее мое слово.

– Дай время мне подумать, – проговорил Пушкарев.

Он хотел выиграть время, найти случай себя спасти, убежать.

– Пожалуй, дам тебе еще три дня на размышление.

– Прикажи не запирать меня в той избе, я задыхаюсь, и не мори голодом! Я так ослаб, что едва могу ходить. Я за это заплачу. Вот возьми, тут деньги, – сказал молодой Пушкарев и положил на стол перед раскольничьим игуменом кошель с деньгами.

У Гурия разгорелись глаза при взгляде на серебряные монеты.

– Ладно. Хоть мне и не должно тебе мирволить, ослаблять наш строгий устав, но ради твоей немощи я сделаю тебе облегчение: трапезу буду присылать с моего стола и запирать тебя будем только на ночь, а днем дверь твоей кельи будет отворена. Только ты никуда не ходи, сиди в келейке смирно, – промолвил Гурий.

Он с жадностью схватил и спрятал в свой карман кошель.

– А ты не упорствуй, ведь с нами хорошо тебе будет жить! Тепло, сытно, у нас спасешься, а в миру погибнешь, в миру несть спасения, – уже совсем ласковым голосом говорил старообрядец. – Примешь постриг, и живи себе спокойно.

– Ты отпусти меня, я дам еще денег.

– Невозможное глаголешь.

– Почему?

– А потому! Я не один, а со старцами живу. Что они скажут, если я тебя отпущу? Это у нас собор решает сообща. Да, отпустить тебя не можно! К нам пришел – будь нашим, а не то ступай в могилу. Ну, прощай, время трапезовать, и тебе сейчас обед пришлю.

Пушкарева давила мучительная тоска. Жилище его казалось ему гробом, хотя Гурий и сдержал свое слово – в продолжение дня дверь «дома испытаний» была отворена и Пушкарев мог наслаждаться воздухом сколько ему угодно.

Дверь его тюрьмы была отворена, но приставленный старик сторож не спускал с него глаз и следил за малейшим его движением.

С ним, разумеется, молодой Пушкарев мог бы сладить. Но кроме старика за Пушкаревым присматривали еще двое парней-раскольников, вооруженные толстыми дубинами.

Их Гурий дал на подмогу старику.

Таким образом, стрелецкий полковник не мог думать о сопротивлении.

Волей-неволей пришлось ему подчиниться и ждать дальнейшей своей участи.

Глава XIV

Старик Пушкарев напрасно поджидал возвращения своего сына с охоты. Наступила ночь, а Владимир все не возвращался.

Иван Михайлович стал беспокоиться.

«Уж не случилось ли какого лиха с сыном, не заблудился ли он в нашем лесу? Леса непроходимые, долго ли до греха. А может, лютый зверь напал на него? Надо послать в лес людей, может, нападут на след сына!» – так думал старик Пушкарев и не мешкая послал половину своих дворовых разыскивать Владимира.

Иван Михайлович стал с нетерпением ждать их возвращения. Вернулся из города и Влас.

– Влас, ступай и ты в лес! – обратился к нему старик Пушкарев.

– Зачем, господин?

– Искать боярича.

– Как, разве…

– Вторые сутки пошли, как он не возвращается из леса. Пошел на охоту и пропал, – со вздохом проговорил Иван Михайлович.

За верную и преданную службу он был расположен к Власу и многим его отличал от прочих своих дворовых.

– Я побегу… я пойду, господин! Он, наверное, плутает в лесу дремучем, не зная дороги заблудился, – торопливо проговорил Влас.

– А может, его и в живых нет?

– Господь спасет молодого боярича! Я побегу, господин.

– Ступай, Влас, ступай. Помоги тебе Бог! Разыщешь сына – награду получишь.

Влас вооружился ружьем, взял в руки толстую палку и отправился в лес разыскивать молодого Пушкарева. По дороге ему попались возвращавшиеся из лесу другие дворовые. Их тщательные поиски ни к чему не привели. Они обшарили почти весь лес, но до раскольничьего скита не дошли.

Скит, где игуменствовал Гурий, находился верстах в двадцати от Лихоборья, то есть от усадьбы Ивана Михайловича Пушкарева. К нему, окруженному вековыми деревьями, трудно было пробраться.

Влас дал себе слово найти стрелецкого полковника живым или мертвым. Все лесные дороги и тропинки были опытному охотнику хорошо известны; он заходил в самые чащи, кликал Пушкарева, осматривал кусты, думая, не лежит ли где под кустом его молодой господин.

Но все было тщетно – Пушкарев как в воду канул.

Незаметно в поисках Влас прошел несколько верст.

Как ни длинен был летний день, а стал клониться к вечеру.

В густом лесу было почти темно. Влас устал, его стали морить голод и жажда.

Свой голод он утолил, потому что был запаслив и захватил с собой на дорогу съестного. Но воды не было, и взять ее негде было. Ему пришлось искать в лесу родник или ключ.

Блуждая по лесу, Влас совершенно случайно наткнулся на высокого и худого как скелет старика с суровым лицом, с глазами, сверкавшими и хитростью, и силой воли.

На старике надета была поповская ряска, голова покрыта скуфейкой, в одной руке у него была суковатая палка, а в другой – лестовка.

– Добрый путь, отче, – проговорил Влас, кланяясь старику.

Старик в поповской ряске шел задумчиво, опираясь на палку. Он, очевидно, не ожидал встречи, и на его сухом лице появился не то испуг, не то удивление.

– Я, кажись, напугал тебя, отче? Прости, Христа ради, – с низким поклоном проговорил Влас.

– Нет, ты не волк, чего бояться!

– Благослови, отче.

Молодой парень сложил руки, желая принять благословение у старика в поповской ряске.

– Постой, постой…

Старик отстранил его руки.

– Как, разве ты не поп? – спросил у него Влас.

– По милости Господней я есмь недостойный иерей. Только прежде чем благословить тебя, молви мне: как веруешь? Как знаменуешь себя крестом? – пронизывая своим взглядом Власа, спросил у него старик.

– Как все, так и я, – не понимая вопроса, ответил парень, с удивлением посматривая на старика.

– Покажи, как крестишься!

Влас сложил на руке крест по-православному, то есть в трехперстное сложение.

– Никонианин! – с ужасом воскликнул старик и отбежал от Власа.

– Чего?..

Влас был мужик совершенно безграмотный и чуждый всяких споров о преимуществах старой веры; крестился он так, как научили его крестные отец с матерью; для него не составляло важности различие икон старого письма от новых.

Слышал он, что на Руси появился раскол, что нашлось много людей, недовольных нововведениями патриарха Никона, но и только. В чем состоял раскол, он не знал и не понимал.

Старик Пушкарев хоть и придерживался старины и косо смотрел на новшества, но к старообрядцам не пристал, и его дворовые могли молиться как хотели, то есть двуперстным и трехперстным сложением креста.

– Ты отступник! – кричал на Власа старик старообрядец.

– Отступник?.. Ну, отче, уж это ты врешь. Я не отступник, а такой же крещеный, как и ты, – обиделся мужик.

– А зачем так крестишься?

– Как же мне креститься?

– Смотри – вот истинный крест!

Старик сложил крест по-старообрядчески.

– Сим крестом знаменуй себя – и спасен будешь!

– Меня батька с мамкой научили так молиться с малых лет, так я и молюсь доселе.

– Молитва твоя Богом не примется.

– Я ведь неграмотный, Бог с меня не взыщет. Скажи, отче, не попадался ли тебе мой боярич? – меняя разговор, спросил Влас у Аввакума (это был он).

А как Аввакум очутился в лесу недалеко от усадьбы Пушкарева? Он как глава раскола был сослан в дальнюю ссылку, но у него при дворе государевом нашлись доброжелатели, которые и выпросили у государя ему помилование и разрешение жить в Москве.

Глава XV

Возвращаясь из ссылки, Аввакум захотел побывать в скиту, где начальствовал Гурий, его приятель, один из самых закаленных его учеников и последователей.

Дорогу по лесу, очевидно, он знал хорошо и, не доходя несколько шагов до скита, повстречался с дворовым мужиком Власом.

– Так как же, отче? Не попадался ли тебе навстречу мой боярич, стрелецкий полковник? – спросил еще раз у Аввакума Влас.

– Нет, мне никто не попадался, – хмуро ответил ему глава раскола.

– Беда, да и только! Вторые сутки пошли, как боярич не возвращается.

– А как его звать?

– Владимир Иваныч Пушкарев прозывается.

– Как? Владимир Пушкарев? – переспросил Аввакум.

– Да, да…

– Твоего боярича я давно знаю…

– Неужели, отче, знаешь? – обрадовался мужик, не зная сам, чему обрадовался.

– Знаю… парень он хороший… Только никонианин… вот что плохо… По ложному пути идет… А ложный путь ведет к погибели…

Аввакум знал Владимира Пушкарева, когда он жил в Москве и был еще стрелецким сотенным. Молодой Пушкарев часто ходил в тот приход, где Аввакум священствовал, и познакомился с ним, даже бывал у Аввакума в гостях и подолгу с ним беседовал.

– Как же боярич Пушкарев очутился в этом лесу? – спросил Аввакум у Власа.

– У его отца близко отсюда есть вотчина, прозывается Лихоборьем. Боярич-то и приехал погостить, значит, – пояснил Влас. – А ты, отче, куда пробираешься? – спросил он у Аввакума.

– Обитель тут есть близко… скит. Туда иду.

– Отче, а как звать-то тебя?

– Аввакумом.

– Возьми меня, отче, с собой в скит. Скоро ночь, а к ночи домой мне не вернуться. Право, возьми!

– Не должно входить тебе в нашу обитель, ты никонианин.

– Возьми, отче, я в скиту-то поспрошаю про боярича. Может, монахи его где видали?

– Ну, пожалуй, пойдем, – несколько подумав, сказал Аввакум.

– А далеко, отче Аввакум, идти?

– Недалече.

– Я и не знал, что здесь есть обитель. Видно, недавно построили?

– Недавно.

– А пустят меня туда?

– Пустят.

– Переночую, а ранним утром опять за поиски!

Аввакум шел молча, наклонив голову и опираясь на палку; он о чем-то думал.

Влас несколько раз с ним заговаривал, но глава раскола отвечал неохотно и коротко.

Было уже совсем темно, когда подошли они к воротам раскольничьего скита, где игуменствовал Гурий.

Ворота были заперты.

Аввакум шибко постучал три раза.

К воротам подошел сторож и спросил:

– Кто стучит?

Аввакум ответил ему каким-то изречением Священного Писания.

Калитка у ворот быстро отворилась. Сторож-раскольник встретил его земным поклоном и принял благословение.

Аввакум истово его благословил и спросил:

– Что игумен?

– Отошел ко сну, отче. Прикажешь разбудить?

– Не надо. Чай, скоро утреня?

– Скоро, святой отче. Всего два часа до утрени осталось.

– На время дай пристанище этому мужику, – повелительно сказал Аввакум сторожу-раскольнику, показывая на Власа.

– А он из наших?

– Не спрашивать, а исполнять твое дело! – строго заметил ему Аввакум.

– Прости, Христа ради, святой отче.

Раскольник опять поклонился в ноги Аввакуму.

– Пусть парень переночует в твоей хибарке.

– Слушаю, святой отче. Пойдем! – обратился сторож-раскольник к Власу и ввел его в свою сторожку, показывая ему на постель.

Усталый и измученный Влас скоро захрапел богатырским сном. Он не знал, что несколько саженей отделяют его от Владимира Пушкарева, который все еще томился в тяжелом заключении.

Глава XVI

Было утро, когда проснулся Влас. Он поспешно встал и вышел из сторожки.

Солнце ярко горело на лазоревом небосклоне.

На дворе раскольничьего скита не видно было ни души.

Из большой избы, на которой был водружен восьмиконечный крест, доносилось протяжное, унылое пение.

Там происходило богослужение.

Влас от нечего делать стал бродить по монастырю.

Он подошел к той избе, где находился в заключении его молодой господин, Владимир Пушкарев. Дверь в избу была только притворена, но не заперта.

Власу хотелось узнать, что это за странная постройка без окон.

Он взялся было за скобку двери. Вдруг перед ним выросли как из-под земли двое здоровых мужиков с дубинами.

– Тебе что? – крикнул на Власа один из мужиков, отстраняя его от двери.

– Я… я посмотреть.

– Чего тебе смотреть?

– Да так.

– То-то так. Да как ты попал в нашу обитель? – сурово спросил у Власа другой мужик-раскольник.

– Я с отцом Аввакумом пришел, – не запинаясь, ответил Влас.

– Не врешь?

– Чего врать – хоть самого Аввакума спроси.

– Коли с ним пришел – другое дело. Выходит, ты наш гость. Отца Аввакума мы все чтим и любим и Бога за него молим.

– А где же отец-то? – спросил у раскольников мужик-охотник.

– В церкви… утреню слушает.

– А для чего у вас такая чудная изба построена?

– Сюда сажают провинившуюся братию ради очищения от греха.

– А теперь кто-нибудь там есть?

– Есть.

– Кто? – расспрашивал раскольников Влас.

– Один мирянин.

– Да кто?

– Не знаю, кажись, из бояр.

«Уж не мой ли боярич угодил к раскольникам?» – подумал Влас.

– Дозволь, брат, мне на него взглянуть, – обратился он с просьбой к мужику-старообрядцу.

– Что же, взгляни, если охота, дверь не заперта.

Влас приотворил немного дверь. Крик радости и удивления вырвался у него – он увидел там Владимира Пушкарева, спавшего на соломе.

Этот крик разбудил стрелецкого полковника. Он сел и, закрывая лицо от света, тихо спросил:

– Что случилось?

– Боярич, родной, ты ли?

– Влас! – удивился молодой Пушкарев, узнав своего верного слугу.

– Я… я, родимый, наконец-то тебя нашел… Да скажи, боярич, как сюда попал? – спросил Влас радостным голосом.

– Пошел в лес на охоту, далеко отошел от усадьбы, заблудился, подошел к этому скиту, попросил приюта… Меня впустили раскольники, а отсюда не выпускают… держат как колодника, – со вздохом проговорил молодой Пушкарев.

– Да как они, проклятые, смеют! Я все их логовище по бревну разнесу! – крикнул не своим голосом мужик-охотник.

– Ну ты, потише! – остановил его один из раскольников.

– Пойдем, боярич, со мной, никто не посмеет нас остановить!

– Ну, брат, это ты напрасно! Ни тебя, ни твоего боярича с монастырского двора мы не выпустим!

– Посмотрим, кто посмеет нас удержать!

Проговорив эти слова, Влас ринулся на одного раскольника, вырвал у него дубину и стал размахивать ею. Другой раскольник бросился бежать с донесением к игумену.

Раскольники, не окончив своего богослужения, во главе с игуменом окружили Владимира Пушкарева и Власа. Некоторые из раскольников вооружены была топорами и дубинами.

Гурий, узнав, в чем дело, приказал связать Власа, и, сколько сильный мужик ни сопротивлялся, его все-таки крепко связали.

Влас ругался и проклинал раскольников на чем свет стоит.

Пушкарев вступился за своего слугу. На шум пришел и Аввакум.

– Что такое здесь творится? – сурово спросил он у раскольников.

Ему объяснили.

– Выпусти меня! Ты не смеешь держать меня в неволе! Я – стрелецкий полковник! – кричал Пушкарев.

– А, старый знакомый!.. Что шумишь? – ласково проговорил Аввакум, слегка ударяя по плечу Владимира Пушкарева.

– Отец Аввакум, и ты здесь? – удивился Пушкарев.

Он узнал главу раскола, несмотря на то что не видел его несколько лет.

– Узнал… Не позабыл?

– Зачем забывать!

– На том тебе, добрый молодец, спасибо.

– Прикажи, отец Аввакум, меня и моего слугу отсюда выпустить! Меня держат ровно колодника.

– Тебя выпустят, но только с условием.

– С каким? – спросил молодой Пушкарев.

– Ты должен дать клятву, что никому ни словом, ни делом не выдашь нас, не скажешь, что здесь в лесной глуши есть скит и что тебя в нем держали… Даешь клятву?

– Даю.

– Слуга твой должен сделать то же, и с него возьмем мы клятву.

– И он поклянется! – ответил за Власа Пушкарев.

– Если вы измените своей клятве, то оба будете прокляты. Гнев и ярость Божия да поразят вас тогда! Проклятие будет напечатано на челе вашем. Оба вы, как Каин-братоубийца, будете скитаться по земле и не находить себе покоя! – грозно произнес Аввакум.

Говоря эти слова, он был страшен: выпрямился во весь свой рост, выразительные глаза его горели каким-то особым огнем, исхудалые руки поднял кверху, как бы призывая самого Бога в свидетели.

– После всего слышанного из моих уст даешь ли ты клятву? – опять спросил у Пушкарева Аввакум.

– Даю… – тихо ответил стрелецкий полковник.

– И ты даешь? – обратился с вопросом Аввакум к Власу.

– Знамо, даю… Как боярич, так и я…

После этого их обоих вывели за ворота и там завязали им крепко глаза.

– Не думайте снять с глаз повязку, иначе вас убьют! – предостерег Аввакум Владимира Пушкарева и Власа.

Их повели за руки от ворот с завязанными глазами. Вели их несколько времени густым лесом по узкой, извилистой тропинке.

Человек десять раскольников, вооруженных кто чем попало, сопровождали Пушкарева и Власа до самой лесной проезжей дороги.

Ни молодой Пушкарев, ни мужик Влас и не думали развязывать себе глаза; они были уверены, что сопротивление и непослушание их погубят.

– Садитесь на землю и сидите смирно! – приказал им кто-то из раскольников.

Пушкарев и его слуга повиновались.

– Прощайте, не забудьте своей клятвы… Мы уйдем, тогда снимете с глаз повязку, – проговорил Пушкареву и Власу тот же раскольник.

Раскольники оставили их. Скоро не слышно стало и шагов.

Власу надоело сидеть с завязанными глазами.

– Боярич, долго ли нам так истуканами сидеть?

– Снимай повязку! – приказал ему Пушкарев.

– Боязно…

– Чего?

– А раскольников. Ишь их какая орава… убьют!

– Они ушли, – проговорил стрелецкий полковник и сорвал с своих глаз повязку. Влас последовал его примеру.

Они осмотрелись.

Кругом была мертвая тишина.

– И то, проклятые, ушли… Ну, боярич, слава богу, вывели нас на дорогу. Эта дорога прямехонько приведет нас в усадьбу, я знаю! – радостным голосом проговорил Влас.

Пушкарев хоть за последнее время и не голодал у раскольников, но все-таки, потрясенный событиями, был слаб и едва мог ходить.

Он шел тихо, задумчиво опустив голову. Аввакум произвел на него сильное впечатление; этот глава раскола мощным своим словом заставляет десятки, нет, сотни людей следовать за собой во имя его идеи. Во имя этой идеи ему приходится страдать. Страдание Аввакума в глазах его последователей дает ему мученический венец. Он еще более возвышается среди толпы мнимых ревнителей благочестия, перед ним благоговеют; его благословение ценят выше всего. Аввакум, до фанатизма преданный старообрядчеству, требует того же и от своих последователей.