Двойник. Путешествие Юлиуса Пингвина. Повесть о Диком Человеке (сборник)

Доктор Вотье уехал из Парижа в конце декабря, вполне успокоенный насчет сотрудничества Меркера и Бержана. Он знал, что Меркеру нечего бояться. И действительно, в течение января, февраля и марта все шло без перебоев, к великому удовольствию Меркера, у которого была свобода, и Бержана, испытывавшего радости удовлетворенного самолюбия, радости, конечно, немного искусственные, но тем не менее очень острые. По сравнению с его теперешней жизнью его прежняя провинциальная жизнь казалась ему мрачным кошмаром. Он с восторгом погружался в новый мир, от которого Меркер бежал с неменьшим восторгом.

3 апреля был большой благотворительный базар, устроенный в пользу пострадавших от наводнения на юге Франции.

Он происходил в морском министерстве, в красных гостиных, отделанных золотом и со знаменитыми гобеленами, которые министр, адмирал Лестангль, предоставил в распоряжение организационного комитета.

Жильберта Герлиз входила в состав комитета, и у нее был один из самых главных киосков. Как и остальные дамы на базаре, она собрала вещи для продажи у своих знакомых, разослала приглашения всем, кого знала, и рассчитывала, что к ней приедет много людей, принадлежащих к высшему политическому миру. И прежде всего, она особенно рассчитывала на Клода Меркера, который на последнем вечере в испанском посольстве определенно обещал ей приехать.

Исполнит ли он свое обещание? Хоть вспомнит ли? Он поглощен таким количеством всевозможных забот, что все его время занято до последней минуты. И все же, в глубине души, Жильберта была уверена, что он не пришлет пожертвование, а приедет сам, и приедет из-за нее… Вот уже несколько недель, как он был по отношению к ней совсем не такой, как раньше. Теперь, всякий раз, как он встречался с ней, он казался очень счастливым, был так любезен, так предупредителен по отношению к ней, выказывал ей и симпатию, и восхищение, конечно, в очень сдержанной форме, но все же она не могла этого не видеть… Он уже был не прежним Клодом Меркером, резким и скрытым, озабоченным и равнодушным, который так долго приводил в смущение Жильберту, хотя и сильно интересовал ее…

Она ждала его с самого начала базара и слегка волновалась. Она знала, что красива, и ухаживала за своей красотой. Но до этого дня она это делала для себя, а сейчас для Клода Меркера. На ней было темно-синее атласное платье, все в мягких складках, с блестящей вышивкой; большая, тоже синяя тюлевая шляпа прижимала ко лбу ее черные волосы; сегодня она была особенно хороша, она видела это в зеркалах и узнавала по взглядам окружающих. Она чуть-чуть подрумянилась. В тридцать лет у нее сохранился цвет лица юной девушки, сохранились и чистые линии стройной фигуры. Она сама удивлялась тому, что так волнуется в ожидании этого человека. Было ли тому причиной его положение, которое становилось с каждым днем все более и более значительным? Или же его популярность? Или власть?.. Она спросила себя об этом. Конечно нет! Другой в таком же положении, с такой же властью не внушал бы ей подобного волнения.

Тут совсем не было никаких честолюбивых надежд, она не выносила честолюбия… значит – из-за него самого. Тогда почему же только теперь, ведь она так давно его знала?

По гостиным пробежал шепот. Густая толпа зашевелилась… «Меркер!.. Вот Клод Меркер!»… Он появился, как воплощение физической и умственной силы, крепко сложенный, в простом и строгом костюме, с властным лицом, орлиным профилем и пронизывающими темными блестящими глазами. Его окружали люди, жаждущие поздороваться с ним, показаться ему, показаться рядом с ним. Резкий, но, как всегда, любезный и в этот день даже улыбающийся, что с ним случалось редко, он продвигался вперед, пожимая множество рук. Он подошел поздороваться с председательницей комитета, госпожой Делагерс, женой председателя совета: сама она не продавала на базаре. При виде его у нее сжалось сердце; она знала, что Меркер, при первом удобном случае, заменит ее стареющего мужа; но ничем не выказала обиду уходящих со сцены на тех, кто приходит на смену. Она была с ним очаровательна, с жаром благодарила его и сама отвела к киоску вице-председательницы, красавицы Вона, ярко-рыжей женщины, у которой волосы, зубы, цвет лица так и сверкали в глубине зала. Он заплатил сто франков за какую-то скверную гравюрку, которую он мог засунуть в карман, не обременяя себя пакетом.

И только тогда он мог пойти в другой зал к киоску Жильберты Герлиз.

Она спокойно ждала его, быстро поборов легкое волнение, охватившее ее, когда она увидела, как он входил в зал. Он склонился над протянутой ему рукой.

– Благодарю вас, – сказала она, – я почти не надеялась…

– О, – пробормотал он, – я бы все бросил для… – Он не посмел сказать «для вас». – Для того, чтобы прийти сюда.

Их слушали. Две барышни, одна в желтом, другая в розовом, которые продавали в киоске Жильберты, так были взволнованы присутствием великого человека, что забыли про прибыльную продажу, которую они вели до сих пор с изящным и неудержимым усердием, опустошая карманы своих гостей.

Меркер подошел к длинному прилавку, заваленному в причудливом беспорядке рыночными вещами и произведениями искусства, со множеством подушечек для булавок, неизбежных на всяком благотворительном базаре.

– Если разрешите, я что-нибудь выберу, – сказал Меркер после краткого молчания.

Жильберта услышала в его голосе легкое волнение, которое, конечно, только она одна заметила, что смутно и польстило ей, и взволновало ее. И она стала весело расхваливать товар, как продавщица, желающая продать его.

– У нас прекрасные вещи, металлические, фарфоровые, есть бумажники, портсигары…

– Вот именно портсигар; это-то мне и нужно!

Он протянул руку к портсигару из тисненой кожи, которого в это время касалась рука Жильберты. Она была без перчаток; их пальцы слегка прикоснулись. Меркер сдержался, чтобы не вздрогнуть, и его взгляд встретился с большими серыми глазами, смотревшими на него и не сразу оторвавшимися от него.

– Нет, нет, не берите этот, он без монограммы; у нас, наверное, есть с вашими инициалами, – быстро заговорила Жильберта, и ее голос был, быть может, не такой спокойный, как всегда.

– Да… Именно… Вот этот, – сказал он.

Она посмотрела на вещь в его руках и рассмеялась.

– Кажется, ваша фамилия начинается не на букву «Б», господин Клод Меркер. Сознайтесь, что ваша рассеянность ясно доказывает, как далеки ваши мысли от нашей несчастной продажи.

Она смеялась, чтобы скрыть смущение. Она была и тронута, и горда тем, что производила на этого сильного человека такое впечатление, что он совсем растерялся.

Он вздрогнул и сейчас же взял себя в руки. На портсигаре была буква «Б». Какая оплошность! Надо было сойти с ума, чтобы сделать такую ошибку! Неужели эта женщина до такой степени волновала его, что он забыл?!..

Конечно, все это произошло так быстро, что никто ничего не заметил: публика отхлынула к буфету, где начинался концерт.

– Конечно! – воскликнул он. – Где у меня голова? Вот как раз и «М».

Он взял другой портсигар, опять взглянул на Жильберту и после некоторого колебания тихо сказал:

– Уверяю вас – это произошло не потому, что я был мыслями далек отсюда.

На этот раз она слегка покраснела, но ничего не ответила. И взяла сложенный банковый билет, протянутый им.

– Что вы думаете делать на Пасху? – спросил он, помолчав немного, развязным тоном человека, продолжающего светский разговор. – Вы не уезжаете из Парижа?

– Да! Меня приглашают в разные места. Но я еще никому не дала согласия… Все колеблюсь. Я рассчитываю скоро уехать, но еще не знаю куда. Одна подруга зовет меня в Турень, другая хочет увлечь в Биарриц, и наконец, моя кузина Демази настаивает, чтобы я провела несколько дней у нее, в Фонтенбло… но я еще не знаю…

– А, – пробормотал он, – вы еще не решили… Очень жалко… Я на второй день Пасхи должен ехать в Оксер на открытие памятника. По возвращении я воспользуюсь тем, что, из-за роспуска палат, у меня будет свободное время, и я поеду на несколько дней в деревню… Я становлюсь смешным, оттого что никогда не пользуюсь каникулами… Я похож на прилежного ученика. И так как я, наверное, выберу Фонтенбло, то, может быть, мне и повезет: мое пребывание там совпадет с вашим.

Он замолк. Полная, слишком намазанная дама, в волнах шелка шанжан, шумно бросилась к ним.

– Как я опоздала! Поцелуй меня, Жильберточка! Господин министр, наша знаменитость, как я счастлива вас видеть. Ах, ваша последняя речь! Что за чудо! Я была в местах для публики и едва сдержалась, чтобы не аплодировать! Бедный Фраппель! Вы его совсем огорошили! Жильберта, дорогая моя, я в отчаянии, мне страшно стыдно! Я вам обещала быть здесь с утра. Меня так глупо задержали, пришла белошвейка. Но мы наверстаем потерянное время!.. Скажите: это решено – вы едете с нами в Турень? Мы рассчитываем на вас. Я вас увожу в моем автомобиле в будущий вторник.

Жильберта Герлиз сделала вид, что она в страшном огорчении.

– Дорогая моя, я в отчаянии. Это невозможно. Вы знаете, моя кузина раньше приглашала меня в Фонтенбло… она так настаивала, что я ей окончательно обещала… вот только вчера… Существуют, увы, родственные отношения… Я только что говорила об этом господину Клоду Меркеру. Я должна ехать послезавтра.

Она еще раз взглянула на него и прочла в его глазах радость и благодарность. Она чуть заметно, но весело и ласково улыбнулась. Он простился и вышел. Как и при появлении его, в теснившейся вокруг него толпе шептали: «Клод Меркер!.. Это Клод Меркер!..»

Он в первый раз, с тех пор как придумал это замещение и с таким мастерством проводил его в жизнь, увидел обратную сторону его. Его сразу охватило жгучее, мучительное чувство: тут были и ревность, и унижение, и возмущение… Он побледнел.

Экипаж ждал его перед министерством. Рауль Бержан отослал его и большими шагами пошел на остров Сен-Луи, где подлинный Клод Меркер, тот, кого он только замещал, ждал его.

Бержан шел долго, чтобы успокоиться от новых чувств, волновавших его… Он так был погружен в свои мысли, так боролся с противоречивыми чувствами, охватившими его, что шел вдоль реки, совершенно не отдавая отчета, где находится. И вдруг увидел, что дошел до Аустерлицкого моста; он перешел его и левым берегом, по набережной Сен-Бернар, добрался до острова Сен-Луи, через мост де-ля Турнель. Наступали сумерки.

Три дня играл он роль Меркера, и теперь тот, читая, ждал его. Увидя вновь этого человека, который был реальной величиной, тогда как он был его тенью – Бержан, без сомнения, еще более остро почувствовал всю горечь только что появившейся в нем зависти. Но, во всяком случае, он сумел скрыть ее. Он снова всецело поддался авторитету Меркера. Он своим обычным фамильярно-почтительным тоном доверенного чиновника, делающего доклад, рассказал Меркеру, что он делал за эти три дня, когда был на его месте, и какие новости были ему сообщены.

Меркер внимательно слушал его, прерывая время от времени то каким-нибудь вопросом, то замечанием.

– Я совсем забыл, дорогой мой Бержан. Я должен вам сделать небольшое замечание. В сегодняшних утренних газетах опять говорят о моем остроумии… Оказывается, я был очень остроумен на приеме третьего дня в городской думе… Что вы им там наговорили? Пожалуйста, не забывайте советов моего друга Вотье… Не надо об этом, – продолжал он, останавливая рукою Бержана, чтобы тот не отвечал. – Только не забудьте, что у меня совсем нет репутации светского человека… А что это за благотворительный базар, о котором вы не рассказали мне?

– Я только что хотел рассказать, – ответил Бержан. – Я только что оттуда. Вас очень благодарила госпожа Делагерс. Она сказала, что ее муж – председатель совета – сегодня уже не так страдает от астмы; госпожа В она просит вашей протекции для своего юного племянника… Он хочет идти по дипломатической дороге… Она напоминала вам об ордене, обещанном ее зятю… Она была очень интересна. Вы купили у нее, за сто франков, вот эту гравюру.

– Но ведь она ужасна, – сказал Меркер.

– А у госпожи Герлиз вы купили вот этот портсигар… Изменился ли голос Бержана, когда он говорил о госпоже

Герлиз, или Меркер, услышав ее имя, очень взволновался – только между ними пробежало что-то, какое-то мгновенное ощущение, непреодолимое, неуловимое, но оно с быстротой молнии осветило их взаимную враждебность.

– Госпожа Лаландель приехала очень поздно, – продолжал Бержан, – она поздравила вас, что вы зажали рот – собственное ее выражение – Фраппелю. Она была в публике… Вот, кажется, и все… Ах, забыл! По данному мне указанию, вы заявили разным лицам, что после открытия памятника в Оксере, вы уедете на несколько дней в окрестности Фонтенбло. Когда же ехать?

– Очень скоро. Это выходит как-то чрезмерно странно: не давать себе ни минуты отдыха. Над моей неистовой работой уже смеются. Но благодаря вам этот отдых, впрочем, довольно относительный, так как и за городом ко мне будут приставать не меньше, чем в Париже, мне даст здесь неделю полной свободы. Хотя это, пожалуй, и не совсем осторожно. Может случиться какая-нибудь неожиданность, или, если – это невероятно, но все-таки… если вы вдруг там заболеете…

– У меня прекрасное здоровье, – живо прервал его Бержан, – и всегда хватит сил уехать по железной дороге или в автомобиле, вернуться сюда и стать Бержаном. Точно так же я поступлю, если случится что-нибудь неожиданное, как это и бывало два или три раза. Мне будет это нисколько не труднее сделать в Фонтенбло, чем в Париже.

– Ну конечно. Все же признаюсь вам, что провести несколько дней на лоне природы, меня очень соблазняет, сам не знаю почему. И если бы у меня не было столько работы… Но это невозможно!

Меркер встал. Он вышел в соседнюю комнату, в несколько минут переоделся и стер краску с усов.

Бержан в это время принял тот облик, с которым только что расстался Меркер.

– До субботы, – сказал ему Меркер. – Завтра у меня заседание, послезавтра запрос в парламенте. Эти два дня я сам должен быть там…

Меркер быстро вышел. Он перешел через мост и на углу Сен-Жерменского бульвара подозвал извозчика и сказал свой адрес. На него напало раздумье. Какое-то глухое раздражение, причины которого он не мог уяснить себе, волновало его. Вдруг он понял, что это раздражение вызывается Бержаном. В нем зародилась злоба на этого человека, который так часто и с таким успехом изображал его самого. Значит, так просто быть Меркером, если какой-то провинциальный ничтожный чиновник мог так легко заменять его. Конечно, здесь необходимым условием было их необыкновенное физическое сходство, но ведь не в физическом же облике заключалась сильная индивидуальность Клода Меркера?

Он закурил папиросу и, обиженный, оскорбленный и униженный тем, что так легко было заменить его, стал размышлять о тщете славы.

Глава V

Любовь

В этот вечер Рауль Бержан одевался с особенным вниманием в нарядной спальне своего номера, который он занимал в одном из роскошных отелей. Он, с наивностью юнца, желающего нравиться и думающего, что хорошо завязанный галстук и тщательная прическа могут повлиять на любимую женщину, долго стоял перед зеркалом: если бы Клод Меркер узнал про это – он нашел бы его смешным. Так, по крайней мере, подумал Бержан, надевая смокинг. Правда, что наряду с этим он подумал, и не без раздражения, что мнение Клода Меркера не имеет для него никакого значения.

Вот уже неделю, что он в Фонтенбло – в роли Клода Меркера. Он видит Жильберту Герлиз каждый день и часто по два раза в день, потому что кроме их встреч у кузины Жильберты, госпожи Демази, с восторгом принимавшей этого великого человека, он часто встречал Жильберту и случайно; эти случаи были так приятны и так часто повторялись, что, вероятно, тут помогал кто-то из них обоих, а может быть, помогали и оба.

Теперь он любил Жильберту очень глубоко, той любовью, которая дает и наслаждение, и страдание; он даже и не пытался бороться с нею – так непобедима казалась ему эта привязанность. Он не смел сделать до сих пор прямого признания Жильберте, не смел молить ее об ответе, но до отъезда оставалось только два дня, и он знал, что не уедет из Фонтенбло, не поговорив с ней.

Он вышел из дому в половине седьмого, чтобы идти к госпоже Демази, дававшей в этот день обед в его честь. Она с торжествующей настойчивостью преподносила его всем своим знакомым. Она приглашала нарочно из Парижа друзей, чтобы показать им, насколько близка она со знаменитым государственным деятелем. Бержан подчинялся этому с такой охотой, которую Клод Меркер в продолжение всей своей карьеры не выказывал никому; но Бержан и не на то был бы готов ради сближения с Жильбертой. Все находили, что Клод Меркер сделался проще, не такой далекий и холодный, как прежде, стал любить светские удовольствия. Бержан нисколько не заботился о том, что в этом случае он подводил человека, роль которого играл.

Впрочем, у него лично не было той высокомерной суровости, с какою Меркер до их договора защищал свое время. Он любил общество, придавал значение большому свету, был очень счастлив, когда мог появляться в нем, как всемогущий человек, окруженный восхищением и приветствиями, он – бедный провинциальный чиновник, знавший только обеды в трактирчиках да тоскливые вечера дома, когда ему становились противны ничтожные прелести местных кабачков и он укрывался в своем одиноком жилище, отупевший от скуки и от несбыточных желаний.

У госпожи Демази было в этот вечер человек двенадцать, среди которых старый товарищ Меркера по колледжу, Буфремон. Он сам, без всякой церемонии, выпросил у Жильберты честь быть приглашенным на обед. Он надеялся воспользоваться этим интимным собранием, где его знаменитый друг будет, конечно, доступнее, чем в другом месте, чтобы добиться красной розетки, которую он жаждал все более и более страстно, безрассудно, почти болезненно.

После обеда, как только все перешли в салон, он ловкими и смелыми приемами завлек министра в один из уголков… После нескольких банальных фраз и восхищения он сделал сначала несколько туманных намеков, затем заговорил о своем желании уже яснее. Бержан, всегда склонный к шутке, притворился, что не понимает его. Буфремон стал настойчивее и, придя в отчаяние при виде, что у него уплывает этот знак отличия, без которого жизнь для него не имела никакой прелести, решил действовать прямо. У него на лбу выступил пот; он так дрожал от волнения, что не мог говорить, не мог связно сказать несколько фраз и мешал товарищеское «ты» с торжественными формулами официальной вежливости; он говорил об увенчании его карьеры, о жене, об услугах, которые он мог бы оказать, если бы увидел поощрение, о правах дружбы, идущей с тех счастливых дней, когда они сидели бок о бок на школьной скамье… Да! Эта детская дружба одна только настоящая и вечная!.. И он с гордостью напомнил, как Меркер хватил его кулаком в глаз, когда они были в шестом классе. Он долго говорил по поводу красной розетки, затем снова вспомнил жену, детей, которые так бы гордились…

Раздраженный Бержан вдруг вспомнил обычную фразу Меркера и сухим, как у того, голосом сказал:

– Мы поговорим об этом. – И повернул ему спину.

Несчастный Буфремон, отлично знавший смысл этих слов, был совсем убит; он ведь уже думал, что добился своего…

А Бержан, в ту же минуту как несчастный отошел от него, увидел возле себя Жильберту. Она удивленно смотрела на него.

– О! Какой жестокий тон! – сказала она. – Я едва узнала ваш голос. Это голос министра? Ведь так?

Он немного покраснел и, смущенный – как всегда в присутствии этой женщины, нашел сказать ей только:

– Я не знал, что вы слышите меня… – И после минутного молчания прибавил, стараясь улыбнуться: – Здесь нет министра. Перед вами просто человек, который… – Он не окончил фразы.

– Да, – сказала Жильберта, – спросите-ка несчастного Буфремона, он так умолял вас… спросите его: есть ли здесь всемогущий министр?..

Бержан пожал плечами:

– Он настаивает на получении того, что по справедливости нельзя дать ему.

– Боже мой! – сказала она. – Я, кажется, знаю, чего он просит, и, право, это было бы благодеянием! Он, конечно, заболеет, если не получит… Я очень дружна с его женой и горячо люблю ее… И знаете: когда несправедливость никого не обижает, а, напротив, может доставить только радость… то она, по-моему, извинительна.

– Ну, так это будет исполнено! – сказал он, совершенно забывая, что распоряжается властью, не принадлежащей ему. – Будет исполнено, потому что вы желаете этого… Я очень счастлив.

Он так откровенно радовался возможности повиноваться и служить ей, доказать ей, какую власть она имела над ним, что Жильберта покраснела и не знала, что ответить ему.

Он же, без всякого перехода, сказал ей тихо:

– Я уезжаю послезавтра… Вы знаете… Вы тоже возвращаетесь в Париж… Мне надо поговорить с вами раньше… Надо видеть вас одну… Можно завтра? Пожалуйста! Я должен поговорить с вами…

Она опустила глаза и ответила очень тихо:

– Хорошо… Приходите сюда в три часа. Я знаю, что кузины не будет дома.

И, отходя, она взглянула на него. Он взглянул также, и оба затрепетали. И оба уже знали, что завтрашнее свидание не скажет им ничего нового. И все-таки они с бьющимся сердцем думали о нем все время, пока оно не состоялось.

Когда на другой день Бержан позвонил у решетки виллы госпожи Демази и старик-слуга, отворивший ему дверь, скрылся, он увидел на крыльце дома Жильберту. Она легко и грациозно сошла с лестницы и двинулась к нему навстречу.

– Останемся в саду, хотите? – сказала она не очень уверенным голосом.

Он сам страшно волновался; горло у него сжималось, руки дрожали. Они прошли прямо в аллею.

Это был громадный запущенный сад. Перед домом, среди цветочных кустов, был пруд, на котором плавали лебеди. Между зелеными кустами белели статуи. Дальше шли большие деревья, темнели заросшие травой аллеи между пышными кустами жасминов. Утром шел дождь; на ветвях еще дрожали капли, но апрельский день, весь насыщенный влагой и знойным солнцем, был теплый, как летом.

Жильберта и Рауль шли рядом, молча, прямо в пустынную тень аллей. Какая-то сила, подчинявшая себе волю, овладела Бержаном. Он ясно видел все безумие своих поступков, видел, в какую пропасть страдания, разочарования и унижения бросается он по собственной воле; но он знал также, что никакая власть в мире не может помешать ему сказать ей, что он любит ее… Но он еще колебался… Его удерживала только одна боязнь: дать ей страдания… когда-нибудь позже… когда узнает… потому что возможно ли, чтобы она не узнала? Но она была здесь, рядом с ним, она уже была его, потому что она уже любила его, он не сомневался в этом. Весь мир, вся жизнь сосредоточивались для него в настоящем мгновении, во властном чувстве страсти, в гордом упоении ожиданием ее признания в любви.

Жильберта видела, как он волновался. Приписывая это единственной причине, какую она только и могла допустить, она была трогательно взволнована. Эта скромность у такого человека являлась самым ярким доказательством его любви к ней.

Он заговорил вполголоса, отрывисто, не смея взглянуть на нее:

– Вы знаете, зачем я попросил вас прийти на это свидание?.. Ведь знаете? Да?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Я очень смущен… А не привык смущаться. Простите меня… Вот я не нахожу слов, которые хотел сказать вам. При вас я совершенно не узнаю себя… Я теряюсь… Вы меня подавляете… Я совсем не умею владеть собой. Вы должны находить меня очень комичным, вот теперь, когда я иду рядом с вами и молчу. А ведь, клянусь вам, когда я один и, думая о вас, осмеливаюсь говорить с вами – я нахожу очень красноречивые слова… А сейчас я точно застенчивый ребенок. Скажите: можно ли мне говорить? Вы знаете, что я хочу вам сказать. Если вам неприятно – запретите мне говорить… ради вас, ради меня…

Они остановились около густой купы кустов. Она подняла глаза. И он увидел тот же взгляд, который поймал накануне. Он забыл и Меркера, и Бержана. Был только мужчина, лицом к лицу с женщиной.

– Я люблю вас, Жильберта, – сказал он глухим от волнения голосом. – Я люблю вас всеми силами, люблю вас так, что без вас жизнь не может иметь никакого смысла. Я вас люблю.

Она прямо стояла перед ним, вся залитая влажным, мягким светом. Никогда еще не видал он ее такой красивой. Она не отвела от него своих светлых глаз, но легкий румянец покрыл ее щеки, и грудь стала подниматься все быстрее и быстрее.

– Я тоже люблю вас, – просто сказала она.

– Значит, вы согласны разделить со мною жизнь, – пробормотал он, весь дрожа от радости.

– Да! Я прежде не знала вас. Теперь – знаю и люблю вас.

– Я полюбил вас с первого дня, как увидел…

Она весело улыбнулась:

– И так долго ждали, чтобы сказать мне?

– Долго?!. Но…

– Прошло по крайней мере пять-шесть лет с тех пор, как мы с вами встретились в первый раз. Я не говорю, что мы были знакомы…

Конец ознакомительного фрагмента.