Несравненная Жозефина

– Какая тварь! – громко выругался Александр, возмущенный до глубины души. – Я тут подыхаю от скуки среди дикарей, а она там развлекается на званых обедах и пляшет на светских балах. Ну, погоди!

Этого желанного момента долго ждала мадам де Лонгпре. Развязка наступила 8 июля 1783 года.

…О рождении дочери Александр Богарне узнал, конечно, не от Розы – та продолжала молчать как рыба, – а из других источников.

В салоне мадемуазель Юро в Фор-де-Франс гости дружно поздравляли отца, который пыжился, выкатив грудь колесом. И тут мадам де Лонгпрё выпустила свое жало.

– Эта девочка не ваша, мой друг, – громко, чтобы все слышали, сказала она. – Она появилась на свет раньше срока на двенадцать дней, бывает, конечно, что роды наступают позже… Но раньше… вряд ли…

Пораженный этой вестью новоиспеченный отец стал мысленно лихорадочно подсчитывать дни. Из Италии он вернулся 25 июля 1782 года, Гортензия родилась 10 апреля 1783 года. Да, все точно, – восемь месяцев и шестнадцать дней. Выходит, Роза до его возвращения побывала в объятиях какого-то ловеласа, утешавшего ее в разлуке с ним, Александром, ее законным мужем. Выходит, она наставила ему рога и ребенок не его.

Ослепленный абсолютно беспочвенной ревностью, разъяренный капитан 8 июля написал Розе грозное письмо, ставшее прологом их скорого расставания:

«Если бы я взялся за перо в ту минуту, когда меня охватил дикий приступ гнева из-за вашей неверности, боюсь, раскаленное перо сожгло бы листок бумаги, – рьяно начал он, не забывая об элегантности стиля. – Сдерживая себя насколько возможно, я тем не менее заявляю вам на основании того, что я разузнал о вашем чудовищном постыдном поведении на острове, что вы – самая порочная, самая бессовестная и самая извращенная тварь на свете. Вы еще имели при этом наглость родить второго ребенка без моего участия в этом процессе. Какой же младенец рождается спустя восемь с небольшим месяцев после зачатия? Нет, в жилах этой несчастной девочки течет кровь чужака, вашего гнусного любовника…

Больше я не желаю жить с вами под одной крышей, и соблаговолите по получению этого моего письма немедленно отправиться в монастырь. Это – мое последнее слово. Ничто, никакая дьявольская сила на земле не заставит меня вернуться к вам!»

Можно только догадываться о реакции Розы на такое оскорбительное для нее послание. Была ли она на самом деле в чем-то виновата, заслужила ли поток грубых упреков и обвинений со стороны мужа?

Или же там, на острове, будучи неопытной девчонкой, она и совершила мелкие, необдуманные поступки, раздутые впоследствии хитроумной мадам де Лонгпрё до поражающих воображение сцен распутства на древнеримский манер?

Если обо всем судить с высоты далекого будущего, когда она станет императрицей и когда о ее многочисленных любовных связях будут ходить легенды, то, вероятно, что-то могло на самом деле произойти, – дыма без огня не бывает. Но это, скорее всего, был дым от тлеющих угольков, а не от полыхающего пожара.

Как бы там ни было, Роза после возвращения в Париж в октябре предпринимала через своих друзей из высшего света попытки примирения, но высокомерный Александр холодно их отверг, отрезав себе пути к отступлению. Покоритель женских сердец и мастер задирать юбки смазливым девушкам не желал больше утрачивать вновь обретенной свободы.

Нужно сказать, что коварство и злоба интриганки мадам де Лонгпрё не принесли ей желанных плодов. Понимая, что ей, быстро стареющей любовнице, не удержать возле себя молодого Александра, она решила сама его бросить и вернулась во Францию в объятиях графа Лийона, за которого она вскоре выйдет замуж.

Огорченная Роза, не видя другого выхода, отдала своего сына Эжена на попечение мулатки Эвфемии, а Гортензию пристроила в пансион для девочек в Нуази. 27 ноября 1783 года она в сопровождении мадам Реноден удалилась в монастырь бенедектинок (цистерцианок) в аббатстве Пантемон, где провела целых два года.

В те времена во Франции расторжение брака было делом неслыханным, такого института просто не существовало. Брачный союз, осененный Всевышним, Церковью, считался святым и нерасторжимым. Для тех, кто страстно желал снять с себя ненавистные оковы, существовал только один юридический способ – так называемое «раздельное проживание» по постановлению парламента.

11 декабря Роза подала прошение в парламент. Началась обычная, почти двухлетняя парламентско-судебная волокита, которая все же завершилась победой истицы. В конце концов было вынесено постановление о «раздельном проживании» супругов, парламентский суд к тому же заставил виконта принести своей бывшей жене извинения за нанесенные ей оскорбления из-за его подозрений в ее супружеской неверности. Струсив перед властями, он лицемерно признал, что «заблуждался на этот счет и сожалеет о своем обвинительном письме от 8 июля 1783 года». Он признал Гортензию своей родной дочерью.

В феврале 1784 года главный судья Парижа вынес решение по этому делу, заставив Александра де Богарне выплачивать ежегодно по 6000 луидоров на содержание детей и его бывшей жены, не имевшей никакого дохода.

Роза не верила собственному счастью. Ей всего двадцать один год, и вот она обрела полную свободу, да еще столько денег в придачу. Теперь она могла жить там, где хотела, заниматься тем, чем хотела, и говорить все, что ей заблагорассудится.

– Свобода, свобода, свобода, – как завороженная шептала она.

Она не спешила расставаться с монастырским одеянием, тем более что ей там было очень хорошо, – никто ее там не притеснял, и она в любое время могла выходить за стены обители. Лишь в сентябре 1785 гола она решилась наконец покинуть аббатство, сохранив все же за собой на всякий случай скромную келью, за которую ей приходилось выкладывать по 300 луидоров, и последовала за маркизом де Богарне и своей теткой мадам Реноден, которые по соображениям экономии (так как ушлый Александр оттяпал у отца с любовницей почти все движимое имущество) продали свой особняк в Нуази и переехали из Парижа в предместье, где купили небольшой уютный домик с двориком и садом на улице Монморен.

Теперь Роза стала вольной птицей, но ее будущее было укутано завесой густого тумана, ничего не разглядеть…

…В том же сентябре 1785 года, когда Роза собиралась переехать на постоянное местожительство в Фонтенбло, в военном училище в Париже состоялся очередной выпуск воспитанников. Один из них, обучавшийся за казенный счет, на средства, пожалованные королем Людовиком XVI, невзрачный, маленького роста, чуть смугловатый корсиканец, после успешной сдачи экзаменов нацепил на мундир погоны лейтенанта артиллерии. Ему было шестнадцать лет, и его звали Наполеон Буонапарте. По распределению он получил назначение в полк Ла-Фер, расквартированный на юге, в Балансе, на берегу тихой Роны. В начале октября расхлябанный дилижанс, в котором он следовал до Лиона, сделал остановку на постоялом дворе в Фонтенбло. Наполеон там пообедал в придорожной гостинице. Здесь, где-то поблизости, вот уже две недели жила мадам де Богарне.

Так впервые по воле судеб их жизненные пути подошли очень близко. Но скрестятся они позже, под грохот артиллерийских залпов при подавлении Наполеоном в Париже роялистского мятежа.

…Фонтенбло – главный уголок Франции, знаменитый своим заповедным густым лесом, раскинувшим свои угодья на территории 10 000 гектаров. Его в середине XIII века облюбовал французский король Людовик VII Святой, где повелел срубить для себя скромный охотничий домик. Но истинным творцом Фонтенбло, ставшего летней резиденцией французских монархов, был Франциск I (1494–1547). Соперничавший всегда и во всем с Италией, он превратил этот маленький городок в центр французского Ренессанса. Он построил в нем роскошный дворец, разбил великолепный парк с просторной площадью, с фонтаном посредине. Здесь во дворце хранились собранные им в ходе многочисленных боевых походов выдающиеся произведения европейского искусства. Его сын Генрих II постоянно украшал Фонтенбло, и здесь состоялась свадьба его сына Франциска II с шотландской королевой Марией Стюарт. Немало внимания уделял королевскому загородному ансамблю и первый Бурбон на французском троне – Генрих IV, придавший ему особый блеск.

Фонтенбло пришелся по вкусу и императору Наполеону I, который проводил здесь большую часть свободного времени. Здесь обретался в заточении несговорчивый Папа Пий, здесь по настоянию Наполеона он подписал с ним конкордат (от которого потом, правда, отказался). Здесь 2 апреля 1814 года Наполеон в первый раз отрекся от престола. Здесь 26 апреля он со слезами на глазах прощался перед отъездом в ссылку на остров Эльба со своей преданной гвардией.

…Осенью королевский двор обычно на несколько дней выезжал в Фонтенбло, где проходили шумные выезды на охоту на кабанов и на лося. Роза часто видела на узких улочках города скопление золоченых королевских экипажей, гарцевавших на холеных лошадях высокомерных придворных в дорогих охотничьих костюмах и шляпах с перьями, с узорчатыми ружьями поперек седла, и вот однажды ей пришла в голову идея: почему бы и ей не поохотиться с парижской знатью? Как-никак, она все же виконтесса, а один из ее предков, Армин де Таше, принимал участие в Крестовом походе в Палестину с Людовиком XII Святым в 1248 году, да и свекор у нее – маркиз. Она была неплохой наездницей, и в грязь лицом перед этими напыщенными вельможами, конечно, не ударит.

Там в лесу в погоне за затравленным зверем можно поближе познакомиться с кем-нибудь из сильных мира сего, а это ей в неопределенном положении полувдовы было просто необходимо. В Париже она почти не бывала, так что на нужные, полезные знакомства можно было рассчитывать только здесь, в Фонтенбло.

Через маркиза ле Богарне ей удалось выхлопотать разрешение на участие в королевских охотах, и уже через несколько дней, получив нужную бумагу, она лихо скакала по лесам на взятом напрокат еще нестаром жеребце.

Смуглую, порывистую, смелую амазонку, конечно, не могли не заметить похотливые царедворцы. По свидетельству Андре Гавоти, биографа императрицы Жозефины, составившего подробный список всех мужчин, которые побывали в постели Розы, а потом и на императорском ее ложе, именно здесь, в Фонтенбло, завела она своих первых высокопоставленных любовников. Ее сексуальной свободе теперь ничто не мешало. Первым на ее прелести клюнул маркиз Монморанси, пожилой управляющий королевским замком. Его жена была фрейлиной брата короля, графа д’Артуа (будущий король Франции Карл IX). У этого своего первого любовника она познакомилась со вторым – сорокадвухлетним графом де Креннэ, бригадным генералом, хранителем гардероба графа де Прованс, брата казненного короля (будущий король Людовик XVIII). Его жена была фрейлиной невестки короля. Сблизилась Жозефина и с герцогом де Лоржем, пэром Франции.

Ее «третьим завоеванием» стал брат герцога де Куаньи, кавалер по прозвищу Мими, веселый, озорной молодой человек, насмешник и фат, и он больше всех нравился Розе. Он пользовался ее особой благосклонностью и позже, когда она уже стала женой первого консула. Она и тогда помнила о проведенных с ним божественных ночах, и благодаря ее заступничеству этот человек не был казнен за участие в заговоре против Наполеона. По ее настоянию ему выплачивали небольшую пенсию при новом режиме – даже после того, как он за свою мятежную деятельность был выслан за пределы Франции.

Мадам Бонапарт своей щедростью пыталась замолить грехи, совершенные мадам Богарне…

Таким образом, у нее было три постоянных «утешителя», целая армия претендентов на ее любовь, но в кармане, увы, пусто. Ей становилось все труднее жить, содержать двоих детишек, хотя Александр, нужно отдать ему должное, хоть и с опозданием, но платил ей алименты. Приходилось утешаться поговоркой «бедность не порок». Ввиду того что никаких доходов в ближайшем будущем не предвиделось, Роза все чаще стала подумывать о возвращении на родину, на Мартинику. Там ей будет куда легче в кругу семьи, там жизнь дешевле, спокойнее, приятнее, без излишних треволнений. А в Париже да и здесь, в Фонтенбло, становилось все тревожнее. Голодные люди требовали хлеба, работы, на улицах города то и дело происходили стычки черни со стражами порядка, с армейскими частями. Начинали вызревать первые, брошенные на благодатную почву мятежа семена грядущей кровавой революции.

Наконец решение было принято. Всё, она едет. 2 июля 1788 года она со своей пятилетней дочуркой Гортензией поднялась на корабль «Султан» в Гавре. Причем с самого начала их корабль чуть не потерпел крушение. И где? В устье Сены!

Берега находившейся в тревожном ожидании страны скрылись за кормой. До кровавых событий Великой французской революции оставался год и двенадцать дней…

…Вновь началась прежняя, такая привычная, лениво-тягучая жизнь в родных местах возле трех островков. Все шло размеренно, без спешки, по давно заведенному неторопливому распорядку – утренняя чашка кофе в постели, легкий завтрак с обилием тропических фруктов, сытный обед, долгие сиесты в раскачивающемся гамаке, купания в теплом море, вылазки на острова. Маленькой Гортензии там очень нравилось, она была на седьмом небе от счастья.

Роза довольно часто, чтобы не умереть с тоски, ездила в столицу – Фор-де-Франс, где веселилась и танцевала до упаду на балах с морскими офицерами, и даже в одном из писем просила мадам Реноден прислать ей с оказией «ее бальное платье с глубоким декольте и дюжину вееров».

От своих знакомых моряков она узнала, что ее муж, виконт де Богарне, после созыва Генеральных штатов выставил свою кандидатуру от дворянского сословия в Блуа, чтобы стать одним из двух депутатов от этого города. Она ужаснулась. Неужели ее Александр – сторонник новых революционных идей? Нет, на него это не похоже. И он сам, и все его родственники всегда были заядлыми роялистами. Скорее всего, он, как опытная гончая, держал нос по ветру, чтобы первым оказаться в нужный час в нужном месте, где будут делить добычу. Обычный авантюрист, каким был всегда. Неужели начинается его возвышение? Неужели оправдаются слова Элиамы о том, что «королевство франков погрузится в пучину несчастий, и ваш муж трагически погибнет»?

Кстати, вдруг осенило ее, почему же она до сих пор не встретилась с этой колдуньей, мулаткой, напророчествовавшей ей столько несчастий? Вот теперь она, считай, вдова с двумя детьми на руках!

– Где сейчас Элиама? – спросила она у какой-то негритянки.

Та в глубоком отчаянии закатила глаза.

– Разве вы ничего не знаете? – удивилась она. – Несчастная матушка Давид сломала ногу, и ее принесли в хижину без сознания. Как все мы любим ее, как уважаем! Знаете, в колонии не происходит ни одного события, которого она не предсказала бы заранее. Ничто не может избежать ее ясновидящей силы. Даже самые глубоко хранимые людские тайны она видит как на ладони. Никаких секретов для нее не существует. Вот она какая!

Повернувшись, Роза пошла по знакомой тропинке к убогой хижине колдуньи, стоявшей все там же – возле устья речонки Мышкин Ус.

Постояв в нерешительности перед дверью несколько мгновений, она толкнула ее, вошла. Гадалка на этот раз не сидела на грязной циновке, а лежала на большой деревянной кровати. Одна из ее тумб-ног была забинтована. С потолка свисала горящая лампадка. Элиама заметно постарела, кожа на лице во многих местах обвисла, глаза казались еще мутнее от царившего в хижине тревожного сумрака.

Колдунья смотрела в упор на непрошеную гостью и, видимо, ее не узнавала. Еще бы! Тогда перед ней стояла робкая пятнадцатилетняя девочка, а сейчас взрослая двадцатипятилетняя женщина, мать двоих детей. Роза назвалась. Ее имя, казалось, не произвело на сивиллу абсолютно никакого впечатления.

С безразличным видом она продолжала ее разглядывать.

– Если помните, – начала, чуть смутившись, Роза, – вы мне напророчествовали, что я стану больше чем королевой, но пока на мою голову сыплются одни несчастья.

– Терпение, милочка, терпение, – наконец прохрипела колдунья. – Все будет так, как я сказала.

Она вдруг впала в забытье и начала бормотать что-то несвязное, и из произносимых ею отрывочных фраз Роза, к своему леденящему ужасу, поняла примерно следующее: «твой муж возвысится в силу своих заслуг и дарований, но его враги однажды попытаются лишить его жизни, и в конце концов ему отрубят голову острым мечом».

Роза попыталась было задать ей еще несколько вопросов, но Элиама упрямо качала головой, отказываясь ей отвечать. Только повторяла иногда, словно очнувшись:

– Уезжай отсюда скорее, если хочешь остаться в живых, уезжай! Очень скоро наши жестокие и коварные враги придут сюда и все порушат огнем и мечом. Они ждут лишь твоего отъезда.

Вся дрожа от страха, Роза выбежала из хижины. А что, если сбудется и это ее зловещее предсказание? «Что будет со мной, с маленькой Гортензией? – спрашивала она себя. – Нет, лучше не искушать судьбу».

Через несколько дней после встречи с мулаткой Роза начала собираться в обратный путь – на континент.

…Грозные раскаты французской революции докатились и до Мартиники, правда, с большим опозданием. Тут тоже началась пока еще бескровная вакханалия, точно такая, как на первых порах в обезумевшем революционном Париже. Идеи революции о равенстве и братстве возбуждали угнетенных негров и мулатов, и те все настойчивей стали требовать равенства с белыми. В своем освободительном угаре они часто преступали границы дозволенного. На Мартинике была создана своя Национальная ассамблея, повсюду возникали комитеты, подкомитеты, избирались депутаты, уполномоченные, комиссары. Эти резкие политические перемены будоражили чернокожих, звали их к еще более решительным действиям. «К оружию, граждане!» – этот парижский лозунг уже повсюду гремел над островом.

В феврале 1790 года восставший народ разграбил казармы Мартиникского полка, повернул на город пушки укрепленного форта, грозя открыть огонь в любой момент.

Наступил сентябрь. Восставшие все бесновались, никак не могли успокоиться. Им не терпелось пролить кровь белых господ. Роза понимала, что больше ждать чего-то на острове небезопасно, и по совету своего дядюшки, начальника порта, захватив с собой Гортензию и Эвфемию, укрылась с ними в трюме фрегата «Разумный». Несколько других французских кораблей готовились к отплытию к берегам Франции. Повстанцы решили их не пускать и без предупреждения открыли по ним огонь из пушек. Но корабли были уже далеко, на рейде, вне пределов досягаемости снарядов, выпущенных неопытными артиллеристами.

Подождав еще сутки, чтобы удостовериться, как будут развиваться события, корабли стали поднимать якоря. К «Разумному» подтянулись еще два корабля – «Просвещенный», «Ла Левретт» и корвет «Эпервье». Маленькая французская эскадра с будущей императрицей на борту на всех парусах понеслась к Бермудским островам, а оттуда с помощью Всевышнего и попутного ветра – прямиком во Францию.

Когда они благополучно прибыли 29 октября 1790 года в Тулон, Роза, к своему удивлению, узнала, что гадалка снова оказалась права.

Александр де Богарне стал знаменитой в стране личностью. Он был не только влиятельным членом Национальной ассамблеи, но и одним из самых активных якобинцев. Все его внимательно слушали, а он, войдя в раж и почти не покидая трибуны, распинался перед депутатами обо всем на свете – о легитимности королевской власти, о правах народа, о положении ненавистных ему евреев, о конце монашеской жизни, о строительстве дорог и наведении мостов. В общем, не было такой темы, о которой он не рассуждал бы с видом знатока.

– Боже, какого эрудита я потеряла, – с наигранной горечью усмехнулась Роза.

Глава III

Дорога на эшафот

Ее честолюбивый первый муж, псевдовиконт де Богарне, упрямо карабкался по крутой политической лестнице наверх, к власти, в запале азартного игрока не отдавая себе отчета, насколько опасен этот путь, какими непредсказуемыми поворотами он изобилует. Многих корыстолюбцев он привел на эшафот, и Александр не стал исключением.

Летом 1791 года он стал председателем Учредительного собрания, по сути, вторым человеком в государстве после короля.

Вдруг по странному капризу судьбы он на целую неделю вошел в историю Франции, так как фактически правил страной, когда перепуганный насмерть народными выступлениями Людовик XVI, этот жирный каплун, этот пленник революции, тайно бежал из Парижа со всей своей семьей в ночь на 21 июня 1792 года.

Все были в растерянности, никто не знал, что следует предпринять в такой экстраординарной ситуации, которая могла в любой момент взорваться бунтом черни. И тут в голову этого калифа на час пришла блестящая идея. Вместе с генералом Лафайетом он кинулся в Тюильри. Убедившись, что короля на самом деле проворонили, он как ни в чем не бывало не моргнув глазом отважно солгал депутатам собрания:

– Граждане депутаты! Сегодня ночью враги народа похитили нашего короля и членов семьи.

Один ловкий ход, и цепная волна народного гнева накатилась уже не на прогнившую насквозь королевскую власть, а на мифических «врагов народа».

22 июня Людовик XVI со своей королевой Марией-Антуанеттой и двумя детьми был арестован в приграничном городке Варен-ан-Аргон, всего в нескольких километрах от германской границы.

В субботу, 25 июня, толпа парижской черни бежала за каретой короля-узника и орала во все горло:

– Мы заставим пекаря и пекаренка печь для нас хлеб!

Александр с удовольствием мстил за годы своего унижения Версалем. Он, которому запрещалось даже ступить ногой в карету короля, теперь, почуяв свою власть над этим жалким правителем, выдвигал против него и королевы самые невероятные обвинения и допрашивал их перед депутатами с возмутительной наглостью зарвавшегося плебея.

Неожиданно перед особняком маркиза де Богарне в Фонтенбло на улице Франс, в котором жила «семья председателя ассамблеи», собралась улюлюкающая толпа. Откуда было знать этим дикарям, что у Александра официально уже нет ни жены, ни детей? Толпа требовала появления мадам Богарне с детьми.

Когда Роза с Эженом и Гортензией появились перед ними в раскрытом окне, все громко зааплодировали и истошными, громоподобными голосами заорали:

– Вот они, наши наследные принц и принцесса!

От этих криков у Розы закружилась голова. Выходит, она – королева, коли она мать этих детей? «Ты овдовеешь, а потом станешь больше чем королева!» – звучали у нее в ушах слова мулатки Элиамы. Она пока не вдова, Александр жив-здоров, витийствует на трибуне. Значит, у нее будет кто-то другой, кто даст ей корону. Но кто он, этот другой?

22 сентября 1791 года армии Австрии и Пруссии вторглись на территорию Франции. Страна вступала в долгую изматывающую двадцатипятилетнюю войну. Об объявлении войны с Австрией с трибуны ассамблеи 20 апреля 1792 года провозгласил первый муж мадам де Богарне, а завершится она сокрушительным поражением второго мужа – при Ватерлоо[1] в 1815 году.

Александр понимал, что не к лицу ему, председателю ассамблеи, в такое трудное для республики время торчать на трибуне, поражая всех своей велеречивостью. Он, как и всякий добропорядочный республиканец, правда, с монархическим душком, вступил в армию, и там тоже, как и следовало ожидать, его взлет по служебной лестнице был стремительным и неудержимым.

Он хватал один чин за другим – подполковник, полковник, генерал-адъютант, генерал-лейтенант.

В конце апреля 1792 года он прибыл в действующую армию на границе с Пруссией, в Валенсьенн. Там, в боевой обстановке, под пулями, гонора у него поубавилось. Одно дело – призывать к революционным, беспощадным действиям с трибуны, другое – действовать самому на передовой с ружьем в руках. Этот новоиспеченный полководец строго придерживался выработанной им же стратегической заповеди – держаться как можно дальше от поля боя и не ввязываться в драку. Александр, превратившись в армейского писца, строчил одно за другим бодрые донесения в Учредительное собрание, чтобы ни у кого там не возникло ни малейшего сомнения в его беспримерной храбрости и отваге: «Знайте же, моя судьба, как и ваша, неразрывно связана с успехами революции. Несмотря на поражение, я остаюсь солдатом. Я остаюсь в строю и умру в строю, ибо не переживу порабощения родины».

10 августа 1792 года в результате народного восстания пала монархия. Людовик XVI, Мария-Антуанетта, их дети и близкие родственники были арестованы и отправлены в Тампль. Отчаянный республиканец Александр требовал, бия себя в грудь, казни «тирана». Его революционная непримиримость не осталась незамеченной кровавым Конвентом, пришедшим к власти в октябре 1792 года, и он осыпает его щедрыми милостями: 8 марта 1793 года Александр получает чин генерала, 11 мая становится командиром дивизии Верхнего Рейна, 21 мая он уже главнокомандующий Рейнской армией. И все это без единого выигранного им сражения. Несмотря на более чем скромные заслуги, ему даже предлагают пост военного министра, но он лицемерно от него отказывается. Нет, он не может сидеть в тихом кабинете в Париже, его место здесь, на передовой.