За святую обитель

Отошел Ананий к дверям, поклонившись в ноги старцам. Начал воевода, князь Григорий, опять про ограду обительскую да про свою силу ратную:

– Укрепил я, отцы, на диво монастырские башни. На Водяной да у ворот Красных поставил я отборных пушкарей. На Плотнишной тоже стоят воины не хуже. Так же и на Келарской башне…

Речь воеводы прервал спешно вбежавший сотник стрелецкий, Лешуков Степан, из передовой сторожевой сотни.

– Отцы и воеводы! – крикнул он. – Посланец от ляхов!

Всколыхнулись все; князь-воевода приосанился.

– Пусть войдет… Поглядим, что скажет.

Расступилась толпа и пропустила в покои высокого широкоплечего воина в ляшском панцире и шлеме, с кривой саблей на боку. Не по себе было послу, косился он с опаской на послушников и богомольцев.

– Благослови, отче, – молвил он архимандриту, снимая шлем. – Православный я…

– А ляхам служишь! – вздохнул, благословляя его, отец Иоасаф.

Промолчал пришелец, только брови сдвинул.

– С чем послан? – спросил князь Долгорукий.

– Послан я, сын боярский Бессон Руготин, к вам, иноки обительские, и к вам, воеводы, от пана гетмана литовского Петра Сапеги да от пана Александра Лисовского с грамотами. Нас великая сила стоит под монастырскими стенами. С панами Сапегой да Лисовским пришли: князь Вишневецкий Константин, четверо панов Тышкевичей, пан Талипский, пан Казановский, князь Горский, да атаман донской Епифанец. А ратных людей, с пушками и иным огнестрельным боем, жолнеров, казаков, немцев, татар и русских – три десятка тысяч будет. Покоритесь, иноки…

– Давай грамоты! – сурово крикнул князь Григорий.

Толпа зашумела, понадвинулась; замолк, озираясь пугливо, ляшский посланец, вынул из сумки грамоты, подал князю и архимандриту. Стихли все, безмолвно понурились в ожидании иноки…

Отец Иоасаф читал ляшское послание без гнева и волнения; князь-воевода то и дело кусал губы, хмурил брови, и дрожал, как от ветра, в его руках ляшский лист.

– Ах, злодеи! Чем похваляются! – загремел он во всю широкую грудь. – Слушайте, отцы, слушай, народ православный!.. Пишут ляхи нам, воеводам, – покоритесь-де вору Тушинскому… Именуют его сыном царя Иоанна… Сулят нам: коли сдадим обитель, будем-де наместниками Троицкого града, владетелями богатых сел. А ежели супротивничать будем, падут-де наши головы…

Пуще прежнего загудела толпа; кое-кто уж к Бессону Руготину подступил.

– Стойте! – властно молвил архимандрит. – Поведаю и я, что ляхи инокам пишут… Сулят они обители великие милости от царя Димитрия и от царицы Марины! От еретички-то[18] ляшской!..

Не выдержал степенный отец Иоасаф – и отплюнулся при этом имени, которое вся Русь проклинала. Заволновались и все иноки: иные крестное знамение творили, иные тоже с гневом отплевывались.

– Многим еще нас прельщают ляхи нечестивые… Ужели поддадимся соблазну, отцы и миряне?..

Старцы поднялись со своих мест; крики раздались у дверей:

– За обитель-матушку!

– Постоим! Живот свой положим!

– Бейте ляшского посланца! Бейте перебежчика!..

Дюжий послушник железной рукой схватил за ворот Бессона Руготина, десятки других рук потянулись к побледневшему, трепещущему боярскому сыну. Еще миг один, и конец пришел бы ему.

– Прочь! Слушайте воеводу!

Смутилась и остановилась толпа от грозного окрика князя Григория. Воевода собой заслонил Руготина.

– Не дело, братцы! Посланцев негоже убивать да калечить. К тому же он и нам пригоден будет: есть с кем ответ ляхам послать. Отходи, молодцы!

Воеводу послушались.

– Отец архимандрит, есть ли в обители инок, в письме искусный? Надо отписать ляхам.

– Отец Гурий, вспомни-ка старые года, – подозвал архимандрит высокого худого инока.

Старец Гурий молча подошел к воеводе.

– Ты, отец Гурий, про то ляхам отпиши, что попусту они нас прельщают. Да укори их побольнее да посердитее, чтобы поняли нехристи, что никто их здесь не боится.

– Отпишу как следует, воевода, – ответил инок князю Долгорукому. – Не впервой мне грамоты писать; послужил я в приказе Посольском[19] при царе Иване.

– Дело! – весело сказал князь. – А теперь, отец архимандрит, по мне вот что сделать: пойдем-ка прочтем всему народу, что нехристи пишут… Пусть знают православные все коварство прельщения ляшского… Эй, сотник, ты посланца-то вражьего побереги – как бы его не изобидели наши…

Совсем уже рассвело, когда вышли из покоев архимандрита старцы да воеводы. Еле пробирались они сквозь густую толпу богомольцев; народ знал уж, что ляхи грамоту прислали, и валом валил за властями обительскими. Отца Иоасафа со всех сторон обступили, лобызали ему руки, целовали полы его рясы. Гудела встревоженная толпа: что-де будет?..

С наступлением дня богомольцы кое-как разместились, пристроились по всем уголкам обители. Под навесами, под лестницами, в клетушках да амбарах – везде люди гнездились. Близ церкви Троицы Живоначальной, в уголке, приютилась и старуха-богомолка из села Здвиженского с дочкой Грунюшкой. Который раз принималась старуха рассказывать православным людям, как спас ее с дочкой Господь от рук вражеских…

– Как загремели пищали, как зазвенели мечи, тут я – спаси господи! – сомлела совсем, глаза закрыла… А взглянула потом – вижу, гонят наши стрельцы ляхов… Дай им Бог здоровья, нас взяли, не забыли…

– Матушка, – перебила ее Груня, – да оставят ли нас в обители? Ночью, слышь, говорили, что негодного народу набралось много. И то – что с нас толку?..

– Полно, девушка, не кручинься, – ласково сказал Ананий Селевин, подходя к ним. – Эй, православные, – крикнул он богомольцам, – соборные старцы так положили, что никому отказу не будет, никого из обители не прогонят. Ради святого Сергия всем приют и защита будет…

Матери с грудными детьми, старики да больные, что совсем было приуныли, ободрились при доброй весточке. Все иноков благословлять начали…

– Сохрани, Боже, обитель святую!

– Помоги, Господи, архимандриту да старцам.

Радостно улыбнулся Ананий и дальше пошел – туда, где медленно двигалась черная вереница иноков. Выше всех головою был богатырь молоковский; умиленным, благодарным взглядом проводила его Груня.

Загремел большой колокол, мощно призывал его могучий голос православный люд, сулил он надежду, сулил крепкую, нерушимую оборону. Каждая рука подымалась сотворить крестное знамение, молитва сама из сердца шла.

На паперти[20] большого храма издалека виднелась черная мантия архимандрита Иоасафа; блестел в его высоко поднятой руке серебряный крест.

Притих народ, смолкли люди обительские, внимая пастырскому слову. Ближние передавали дальним – так расходилась речь архимандрита по всей обители.

– Слышь, Грунюшка, – ловила бегучие толки старуха. – Хотят нас ляхи нечестивой царице Маринке отдать!..

– Сгинь она совсем! – вмешался седой купец. – Бесам она свою душу продала. Колдунья она, оборотень. Когда мы на Москве Самозванца казнили, в ту пору, православные, обернись Маринка совой серою – и в окно из дворца улетела!..

– Ишь ты, нечисть какая! – крестясь, буркнул посадский. – Так и не поймали?..

– Прямехонько в Тушино пустилась, злодейка. Она же и надумала самозванца-то нового…

– Гляньте-ка, гляньте! – зашумели кругом голоса. – Это никак воеводы на паперть взошли… В самую церковь идут…

– Крест пошли целовать, – отвечали ближние к паперти…

– Чтобы без измены в осаде сидеть…

– Над мощами угодника Божьего крест целуют.

– А доблестен князь-воевода!

– Не впервой ему! Не выдаст обители!

За воеводами начали входить в церковь для крестного целования низшие начальники – сотники, есаулы… Потом потянулись стрельцы, дети боярские, пушкари, казаки верные – и простой народ туда же валил…

А колокола обительские гремели все звончее, все радостнее, словно ликовали: есть-де кому нашу обитель-матушку оборонять, отстаивать…

Добрались до церкви и молоковские молодцы. Ярко горели глаза у Тимофея Суеты, у Данилы, у Анания; только Оська Селевин словно бы скучен был, глядел он все в землю.

Вот пахнуло на них ладаном[21], засверкали пред иконами лампадки и свечи; вот и рака[22] святителя… Взял Ананий крест из рук инока и молвил:

– Братья, товарищи, святой крест целую, нерушимую клятву даю – и за себя и за вас! Не изменим обители!

Истово крестясь, сотворили целование и Данила и Тимофей. После всех Осип Селевин приложился… Темновато было в храме, а то приметили бы, что побледнело в тот миг его лицо, скривились тонкие губы…

Шумела и радовалась толпа богомольцев, гудели колокола. В покое отца Иоасафа старец Гурий вручал Бессону Руготину ответную грамоту за печатью архимандрита. И в самом начале той грамоты таковая отповедь ляхам значилась: «Да весть ваше темное державство, гордии начальницы Сапега и Лисовский, и прочая ваша дружина, векую нас прельщаете, Христово стадо?.. Богоборцы, мерзость запустения, да весте, яко и десяти лет христианское отроча в Троицком Сергиевом монастыре посмеется вашему совету безумному, а о нихже есте к нам писаете, мы, сия приемше, оплевахом. Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света?.. Но иже всего мира не хощем богатства противу своего крестнаго целования…»

Видно, не забыл старец Гурий, как грамоты пишут: пристыдил и опозорил он ляшских начальников…

В польском стане

Разноязычный, шумный говор перекатывался по стану вражьему, что раскинулся за турами, рвами да валами земляными вокруг Троице-Сергиевской обители. Крепко оскорбились ляхи той грамотой, где иноки их пристыдили и опозорили, и с того самого дня работали, рук не покладая: землю рыли, туры готовили, валы насыпали. Так спешили, что к третьему дню октября месяца была святая обитель крепко-накрепко заперта непроходимым кольцом. Между турами чернели жерла пушек, словно ждали их медные пасти, когда им изрыгнуть с огнем и дымом каленые ядра в монастырские стены. Но польские военачальники еще хотели войску передышку дать. Пока молчали пушки и на Волкуше-горе, где стояли полки Сапеги, и на опушке рощи Терентьевской, где разбил свои таборы хищник-удалец – пан Александр Лисовский.

Был уже полдень. К стану Лисовского скакал на лихом коне черноусый воин в красном кунтуше[23], в красной заломленной кверху шапочке с соколиным пером. Не доезжая до ставки пана Лисовского, всадник услышал в роще, в самой чаще тенистой, веселые крики и звон кубков и чаш. Пришпорив скакуна, нарядный воин помчался туда.

Пан военачальник Александр Лисовский пировал с приятелями, расположившись на дорогих коврах вокруг бочонков с вином и наливкой.

– А! Пан ротмистр Костовский! – вскричал он, увидев вновь приехавшего. – Просим к нам… Кубок вина!

Ротмистр Костовский, приближенный гетмана литовского, ловко соскочил с лошади.

– Я к вам от пана гетмана, пан Лисовский.

– Чем могу служить его ясновельможности?

– Пан гетман скоро сам сюда будет. Он хочет с паном полковником совет держать…

Александр Лисовский, идя на монастырь, в надежде на богатую добычу собрал такую многочисленную рать, что сам себя переименовал из ротмистров в полковники.

– Совет? Чего тут советоваться! Грянем на монахов – и все!..

– Взгляните-ка на эти стены, пан полковник… – И Костовский указал на просвечивающие сквозь чащу башни и зубцы твердыни обительской. – Там ведь, как говорят, и пороху довольно, и пушкари искусные…

– Пустое, пустое, пан Костовский! Вот постреляем день-другой, оглушим-напугаем черноризцев, а там и на приступ… Я первый на стенах буду!..

– И мы ни на шаг от пана полковника! – закричали собутыльники Лисовского, и громче всех – пан хорунжий Тышкевич, через меру выпивший.

Ротмистр Костовский присоединился к пирующим. В серебряные кубки и в хрустальные бокалы полились венгерские и фряжские вина, зашипели русские меды, награбленные наездниками по монастырям и боярским палатам. Вольные шутки, хвастливые речи, несдержанный смех оглашали тихую рощу, где доселе звучал лишь псалом благочестивого прохожего инока да эхо монастырских колоколов. Эти колокола и теперь неустанно гремели, но заглушал их буйный говор иноплеменной рати.

Вскоре с шумом и звоном оружия подъехал к роще и сам гетман литовский Петр Сапега со свитою. Важный, толстый вельможа с длинными висячими усами, с горбатым носом, с высоким нахмуренным челом, поддерживаемый слугой, слез с коня.

– Vivat, гетман! – закричал Лисовский, спеша навстречу гостю с полным кубком в руках.

– Vivat! Vivat! – повторили гости.

Сапега выпил большой кубок венгерского, отер усы и обратился к пану Лисовскому.

– Не начать ли нам пальбу, пан полковник?

– Начнем, пан гетман, начнем! Только наперед отведайте этого меду; а потом пойдем и на окопы…

Ясновельможный не заставил себя просить и отдал-таки честь московскому старому меду.

– Готовы ли ваши люди, пан полковник?..

– Сами увидите, пан гетман… Еще кубок…

Выпивши вдоволь, веселые, с багровыми лицами, со сверкающими глазами паны вскочили на коней и понеслись к турам. Завыли сигнальные трубы…

Александр Лисовский любил повеселиться, но и ратное дело хорошо разумел. Не раз похвалил его Сапега за возведенные валы и туры. И жолнеры полковника хоть и подгуляли с утра, а все же быстро и стройно сомкнулись у своих значков. Пушки были давно заряжены, прислуга стояла с готовыми запалами.

Полковник Лисовский, бойко позванивая шпорами, повел гетмана к большому серединному укреплению, которое было возведено напротив Водяной башни. Целыми горами были навалены высокие, крепкие туры, и в широкую бойницу высовывалась огромная, старинная, позеленевшая медная пушка.

– Взгляните, пан гетман. Такой пушки у вас, наверное, не найдется, – похвалился полковник. – Ее взял еще наш славный герой Стефан Баторий, когда осаждал Псков. Вот тут пониже вырезано ее имя по московскому обычаю.

Гости с любопытством осматривали огромное орудие. На крепком медном устое славянскими литерами вырезано было – «Трещера».

– Посторонитесь, панове! – крикнул Лисовский. – Сейчас пошлем ядро монахам.

Рыжий пушкарь умело и ловко навел Трещеру и поджег затравку. Пушка хрипло громыхнула – чугунное ядро, засвистев, ударилось в каменный пояс монастырской башни и глубоко засело в ней.

– Хорошо намечено! – воскликнул Сапега.

– Какова пушка, таков и пушкарь! – заметил хвастливо полковник, указывая на рыжего воина, на лице которого изобразилась хищническая радость…

– Монахи отвечают…

Действительно, на Водяной башне показался белый клуб дыма. Ядро засело в передовые польские туры.

– Пан полковник, начинайте пальбу из всех пушек и пищалей, – сказал Сапега. – Мои тоже начнут…

Один за другим выстрелы слились в непрерывный гул, который еще увеличивался густым звоном обительских колоколов.

Словно сотни огромных, дымных змей поползли со всех сторон к стенам и башням. В ясном осеннем воздухе эти дымные змеи колебались, перекрещивались, сливались, таяли; на место их ползли из окопов новые. Со стен тоже заструились бело-дымные полоски – обитель отстреливалась. Колокола гудели по-прежнему.

– Славная музыка! – ликовал Лисовский. – Глядите, панове, сейчас опять грянет Трещера.

Пушка громыхнула, и один из зубцов Водяной башни, разбитый ядром, посыпался вниз пылью и осколками.

– Vivat! – крикнули паны. Пальба звучала беспрерывно.

– Еще по кубку венгерского, панове! – предложил Лисовский, махнув рукой своей челяди[24]. – Под ядрами оно вкуснее.

– Откуда у вас этот пушкарь, пан полковник, – спросил Сапега в то время, как им расстилали ковры под защитой тур. Гетман давно уже любовался рыжим стрелком.

– Долго рассказывать, пан гетман. Он родом с Литвы, что-то там сделал, напроказил и просил у меня приюта. Я его испытал – вижу: в военном деле великий мастер… Во всех походах со мной был… Скажу по правде: много у меня верных людей, а вернее Мартьяша нет!

– А если он убийца, святотатец?[25] – улыбаясь, сказал Сапега.

– Какое мне дело до этого? Уж не думаете ли вы, пан гетман, что я боюсь суда? Ха-ха-ха!

– Удалец вы, пан полковник!

Шумную и веселую беседу польских военачальников прервал опрометью примчавшийся гонец из стана Сапеги. Конь его был весь в мыле.

– Ясновельможный пан гетман! – крикнул гонец, еле-еле отдышавшись. – На казаков напали московиты!

– Бредишь, пан Велемоский! – воскликнул Сапега, вставая поспешно с ковра. Повскакали и остальные.

– Правда, пан гетман! Они словно из-под земли выросли там, у пруда, где наши туры стоят; так и посыпались из глубокого оврага. Теперь резня идет…

– На коней, товарищи! Выручим казаков, а то эти трусы сейчас разбегутся… Живей!

По одному знаку Лисовского отборная сотня его гусар через мгновение мчалась уже за своим полковником и за гетманом.

Место схватки было недалеко. Удальцы обительские прокрались по глубокому Сазонову оврагу, что начинался у самых стен, и с тылу нагрянули на беспечных казаков атамана Епифанца. Схватка еще длилась. Паны увидели с полсотни рослых молодцов, которые, сжавшись в плотную кучку, отстреливаясь и отбиваясь бердышами[26], отступали к оврагу; видимо, воины монастырские спешили укрыться под защиту выстрелов со стен и с Плотнишной башни. Лисовский и Сапега сразу заметили, что побоище было нешуточное: три-четыре пушки были попорчены, туры – опрокинуты и изрублены; груда казачьих тел чернела у окопов.

С яростными криками понеслись поляки к месту схватки, наклонив длинные, острые копья.

– Приналяг, братцы, напоследок! – зычно окликнул своих богатырь Ананий Селевин, что впереди всех бился.

Не отставали от Анания Данила и Осип; рядом с ними держался и Тимофей Суета с тяжелой пищалью в руках; были тут и Павлов Семен, из послушников, и Айгустов Меркурий, пушкарь, и Пимен Тененев, и другие ратники обительские.

– Пальнем разом, братцы! В коней меться!

Разумен был совет сметливого Данилы Селевина. Уж близко были ляхи, кони их, что стрелы, неслись; еще немного – и смяли бы они пеших защитников монастыря. Но как грянули разом пищальные выстрелы – мигом вздыбились передние кони, попадали, задним путь загородили. А пока гусары ляшские справлялись со скакунами, смельчаки в овраг соскочили и перебрались через кусты и каменья на другую сторону.

Пан Лисовский бранился и проклинал всех, лежа под своим убитым скакуном, который, упав, отшиб и придавил ему ногу. Гусары поспешили к нему на помощь.

– Вперед! В погоню! – бешено закричал он, с трудом влезая на нового коня.

– Пан полковник, нельзя идти прямо под пушки, – заметил ему гетман.

Несколько ядер, пущенных со стен, ударились неподалеку. Кучка удальцов бегом пробиралась к монастырю, изредка оборачиваясь и грозя врагам. Лисовский с гневом глядел им вслед.

– Ну, пан гетман, тогда осмотрим наши потери…

Отряд вернулся к полуразрушенным турам. Казаки уже убирали тела убитых товарищей; те, которые ударились в бегство при неожиданном нападении, теперь возвращались нехотя, пристыженные. Атаман Епифанец, смуглый, седоусый, с густым чубом, завернутым за ухо, сумрачно помахивал раненой рукой.

– Эй, атаман! – крикнул ему гетман. – Вы москалей-то проспали, что ль?

– Малость загуляли молодцы, пан гетман. А те невесть откуда взялись. Мне тот, передний-то, чуть руку не отсек…

Сапега нахмурил брови и глазами сверкнул. Но больше не стал ясновельможный упрекать и бранить казацкую вольницу: знал он, что коли захотят казаки, то сейчас уйдут, – грабить-то да разбойничать везде можно.

Тем временем Лисовский осматривал попорченные пушки. Вдруг из-под одной из упавших тур послышался стон раненого. Полковник нагнулся…

– Эге, остался один! – радостно воскликнул он. – Сюда, товарищи, – пленник есть…

Казаки и гусары бросились на призыв полковника. Из-под сломанной туры вытащили молодого монастырского воина. Голова его была рассечена ударом казацкой сабли; по бледному лицу текли ручьи крови; он едва мог держаться на ногах, но глядел прямо в лицо врагам, смело и бестрепетно.

– Кто ты? – спросил, грозно приступая к нему, Лисовский.

– Слуга обительский, Лешуков Иван, – твердо ответил тот.

– Ты был с этими, что на нас налетели?

– Был и вон ту пушку я топором разбил…

Пленник указал на большую поломанную пушку и радостно улыбнулся, глядя на сурового пана.

– А ведомо тебе, сколько в обители ратных людей?

– Ведомо, только про то я вам не скажу.

Лисовский взбесился и ударил пленника по лицу.

– Шутки шутить вздумал? А пулю в лоб?!

Пошатнулся Иван Лешуков от удара, еще сильнее заструилась кровь из раны его; но, как прежде, остался он светел и тверд лицом…

– За веру православную, за обитель святую готов я приять венец мученический… Стреляйте, ляхи…

– Я тебя в смоле сварю!.. Я тебе бороду по волоску вырвать велю! – бешено закричал полковник.

– Твоя воля, пан. Все снесу, а от меня слова не дождешься…

Пленник прислонился к соседней туре и умолк. Польские солдаты бросали на него свирепые взгляды, но казаки посматривали на удальца ласково – по сердцу была им его отвага и смелость.

– Взять его в мой стан, – велел полковник. – Там из него мой Мартьяш что хочешь вытянет. Не железом, так огнем доймет – он свое дело знает… А нам, пан гетман, пора и пообедать после такой скачки.

С привязанным к седлу пленником отряд снова полетел к стану Лисовского. На этот раз полковник пригласил гостей в свой шатер, что был разбит за холмом на опушке рощи. Под просторным полотняным наметом были навалены целые груды награбленного добра. Тут были боярские кафтаны и ферязи с золотыми застежками, и женские летники[27], и кокошники, расшитые жемчугом, и блюда серебряные, и драгоценные оклады со святых икон, сорванные безбожными руками… Сверкало насечкой и резьбой разное дорогое оружие, в кучу были свалены шлемы, кольчуги…

– Вы запасливы, пан полковник, – сказал Сапега.

– Все военная добыча, пан гетман. За все литовские жиды чистыми червонцами заплатят…

На зов полковника явились проворные, нарядные слуги в красных с золотом жупанах[28]. Они несли блюда, кубки и бокалы. Звон серебра, золота и хрусталя наполнил шатер; грохот пушек и перезвон монастырских колоколов доносились лишь как отдаленные раскаты грома. Перед гордыми, веселыми панами появились пироги с дичиною, жареное мясо, вареные овощи. Полные медом и вином фляги стояли целыми рядами.

– Настоящий пир, пан полковник! – воскликнул Сапега.

– Как же иначе? У меня пан гетман в гостях…

Но пирующие недолго обменивались любезностями – рты скоро были заняты приятной работой. Привыкшие к военной жизни паны угощались так же весело и беззаботно, как будто бы где-нибудь в замке, на родине.

– За нашу добычу и на погибель монахам! – провозгласил хозяин, поднимая кубок с венгерским.

– За добычу! – отвечали хором алчные наездники.

– А пленник, пан Лисовский? – спохватился через некоторое время Сапега.

– Пленник в хороших руках, панове. Теперь уже он наверняка заговорил, – полковник злобно усмехнулся.

Полы шатра слегка раздвинулись, показалось хитрое лицо пушкаря Мартьяша – рыжий литвин несмело вошел к пирующим; его маленькие глазки смущенно бегали по сторонам; он униженно и льстиво кланялся.

– Ну, что пленник? – крикнул ему Лисовский.

– Ясновельможный пан полковник, – запинаясь, хриплым голосом начал Мартьяш. – Я не виноват!

– Что случилось?

– Этот московит, пан полковник… Он был такой несговорчивый… Я его кольнул раза два кинжалом, а он…

Литвин перевел дух и опять начал кланяться…

– Говори! Говори! – наперебой закричали гости.

– А он, ясновельможные, упал… И гляжу – уж не дышит!..

Лицо полковника побагровело от гнева. Он вскочил с места и схватился за свою кривую саблю. Но Мартьяш рухнул к его ногам и завопил:

– Не гневайтесь, пан полковник! Этот москаль был простой жолнер… Он ничего не знал! Я сам разузнаю все что нужно ясновельможным панам. Только повелите, пан полковник…

Лисовский так же скоро успокоился, как вспылил. Он выпил кубок меду и вопросительно взглянул на рыжего литвина. Мартьяш, почуяв, что опасность миновала, стоял уже на ногах.

– Ясновельможные, – заговорил он уже смелее, с хитрой улыбкой, – клясться я не буду, да моей клятве даже ни один ксендз не поверит… А скажу вам попросту: отсыпьте мне сотню червонцев, и я монастырь возьму. Пан полковник давно знает Мартьяша, частенько я ему пригоден был…

– Говори дальше! – сказал Лисовский, видя, что хитрый литвин ждет ответа. – Двести дукатов получишь.

– Верю слову пана полковника… Ясновельможные паны, может, не знают, что я служил в войске королевском, как король Баторий Псков брать хотел. Был я при немце, что королю окопы строил и под псковские стены да башни порох подкладывал. Научился я у немца, как подкопы вести, и готов вам, ясновельможные паны, той наукой услужить. Давно уж у меня эта дума была, с той поры как мы здесь станом стали… И место я уж высмотрел, ясновельможные: всего лучше под угловую башню подкопаться; ветха башня, еле держится…