Иоанн царь московский Грозный

В том, куда деваются прибытки от подаренных сел и от прикупов новых сел и земель, кто ими корыствуется и достойно ли иноков впутываться в бессчетные тяжбы о праве владения спорной или прямо неправедно приобретенной землей, Макарий просто-напросто не почитает нужным отчитываться, поскольку не может не знать, какие хищнические доходы получает он сам и с какой стремительностью разрастаются владения митрополичьего дома, а следом за ними разрастаются владения и доходы своекорыстных святителей. Чтобы ликвидировать самый корень запроса о доходах и землях, по его указанию зачитывается не один десяток будто бы исторических документов, разъясняющих те основания, отчего-то упущенные составителями Евангелия, на которых покоится неприкосновенность церковных имуществ, среди них так называемая грамота императора Константина Римскому папе Сильвестру, о подложности которой Макарий, возможно, не знает, ярлык хана Узбека митрополиту Петру, тоже поддельный, состряпанный в канцелярии митрополита, послания православных святителей, среди которых, естественно, не оказывается ни одного послания нестяжателей, в особенности самое свежее послание новгородского архиепископа Феодосия, объявившего святотатцами всех, кто попытается освободить церковь от её недвижимого имущества, после чего, облегченно вздохнув, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты единогласно принимают решение, которым воспрещается кому бы то ни было владения церкви восхитить или отъять, причем каждому посягнувшему на владения церкви грозит отлучение, то есть, в переводе на реальный язык, отлучение грозит молодому царю и великому князю, который с тем и собрал архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов, чтобы они своей волей поделились с его тощей казной своими чрезмерными, можно сказать, противоестественными имуществами.

В итоге, Иоанн остается ни с чем. Может быть, он ещё тешится слабой надеждой, что, внявши наставленьям собора, православное духовенство само собой очистится от скверны порока и поселит в душах своих благочестие, а по делам и примеру православного духовенства благочестие затеплится и в душах многих русских людей, всё ещё твердо приверженных возлюбленной языческой старине, без чего не видать никакого Святорусского государства, он не получает от церкви земельных угодий, необходимых для прокормления служилых людей, чтобы они по первому зову царя и великого князя выступали в поход конно, людно и оружно и не с пустыми руками, с воодушевлением и жаждой победы, а не безучастно и с многими нетями, также не получает и денег, необходимых для литья пушек и вооружения стрелецкой пехоты, без которой, как он дважды убедился на горьком и поучительном опыте, никакую крепость не взять. Дьяк Иван Выродков со товарищи уже валит под Угличем тысячелетние сосны и готовится по весне заложить русскую крепость на речке Свияге, а ему в третий раз предстоит вести под Казань всё те же плохо вооруженные, скверно организованные полки, тогда как у него уже не остается права на поражение. Либо он победит, либо подручные князья и бояре вновь оттеснят его на задворки кремлевских плат и во всю прыть и сласть бросятся грабить беззащитную от них Русскую землю, как в плачевные времена его сиротливого детства.

Глава двадцать пятая

Напряжение

Иоанн сознает, что он кругом прав, и как государь и как верующий христианин, и что архиепископы и епископы, игумены и архимандриты его провели. В его положении государя, затеявшего трудную, затяжную войну не на жизнь, а на смерть, необходимо сосредоточить в своих руках все наличные средства Русской земли и на эти средства создать боеспособную, несокрушимую армию, и если громадные средства в нарушение евангельских заповедей перекочевали в кладовые монастыре, где они употребляются без всякого толку, без малейшей пользы для Московского царства, большей частью на чревоугодие, распутство и пьянство, то он прямо обязан в интересах Московского царства, которое необходимо обезопасить вперед на века от набегов разбойных кочевников, эти громадные средства хотя бы частично изъять. Как верующий христианин, получивший первоначальное воспитание под руководством митрополита Иоасафа, достаточно хорошо знакомый с историей христианства, он убежден, что инокам и попам недостойно жить жизнью порочной, соблазняя мирян, вымогать привилегии, стяжать и прямо захватывать земли захватом, жить корыстно, давать деньги в рост под чудовищные проценты, прибирать к бездельным рукам в счет погашения долга и процентов на долг недвижимое имущество должника, пускать по миру вдов и сирот, и тоже прямо обязан изъять эти громадные средства в интересах самой разжиревшей, пресыщенной церкви, которой только бедность воротит её первоначальную чистоту.

И кто ему станет противодействовать, если он решится эти громадные средства изъять? Церковь сама? Но православная церковь оттого с таким постоянным смирением покорствует власти царя и великого князя, что без его власти не в состоянии себя защитить. Землепашцы, звероловы и рыбари, которые насыщают до отвала прожорливых иноков своим тяжким, неустанным трудом? Землепашцы, звероловы и рыбари с удивительным постоянством бегут с монастырских земель, кто на вольную волю в казачьи станицы, кто в бесприютные гулящие люди, лишь подальше от слишком жадной, слишком корыстной, слишком жесткой монастырской руки, так что в иных монастырских владениях стоит пустыми треть деревень. Подручные, но непокорные, вечно готовые к смуте князья и бояре, которые чуть не все должны монастырям больше, чем могут уплатить даже потерей всех своих вотчин? Подручные князья и бояре рады радешеньки избавиться от долгов и сохранить за собой, тем более возвратить свои вотчины, отошедшие монастырям за долги. Служилые люди, больше половины которых довольствуется третью, четвертью, а то и десятой долей надела, тогда как монастырям принадлежат обширные пашни, ловли, луга и тысячи деревень? Служилые люди будут благодарны царю и великому князю, если он за счет монастырских земель обеспечит их полным наделом.

Тогда что удерживает его от прямого, в сложившихся обстоятельствах спасительного насилия? Молодость, неуверенность в себе ещё только подступающего к подлинной власти правителя? В какой-то мере и то и другое. Но ещё более удерживает его уже пробужденная трезвость политика. Он сознает, что было бы чистейшим безумием восстановить церковь против себя в тот момент, когда ведется война с басурманами, когда именно идеей торжества православия он пытается вдохновить на подвиг свое далеко не героическое, напротив, довольно шаткое воинство, когда в мечтах ему грезится Святорусское государство. К тому же, церковь грозит ему отлучением за малейшее посягательство на недвижимость монастырей, а отлученный он не царь, не великий князь, а по всей вероятности труп.

Его сильный, энергичный, изворотливый ум с поразительной быстротой отыскивает иное решение, мудрое, почти безболезненное и потому приемлемое для обеих сторон. Как только для него становится очевидным, что любостяжатели, возглавляемые митрополитом Макарием, не дадут ему ни гроша на войну с басурманами, он опирается на авторитет нестяжателей. Правда, нестяжателей к тому времени остается немного. Любостяжатели изгоняют их отовсюду как своих непримиримых и крайне опасных врагов. К тому же эти проповедники истинного благочестия мужественно отвергают всякую мысль попользоваться чем-нибудь от добрых мирян и живут единственно трудами собственных рук, а руки у них оказываются малоприспособленными к черному труду лесорубов и пахарей, отчего их повседневную пищу составляет хлеб из плохо смолотого невеяного овса, суп из капусты да рябина с калиной, под видом одежды они носят лохмотья, а достояния у них уда меньше, чем достояние побирушек, кормящихся милостыней, так что аскетическим мытарствам в глухих северных пустынях многие иноки предпочитают благоустроенные обители, где сытно и пьяно, где сотни, тысячи землепашцев, звероловов и рыбарей, оставленные братией без пашен и ловель, предоставляют им труды своих нестяжательных рук.

И всё же авторитет этих затерянных в заволжских дебрях пустынников, этих добровольных аскетов, фанатически преданных незамутненной евангельской истине, стоит высоко даже в среде самих слабодушных любостяжателей, а простые люди, всегда сердобольные к любому несчастью, относятся к ним с состраданием, поскольку все видят, что нестяжатели, обрекающие своей волей себя на крайнюю бедность, безусловно честны и чисты, благочестивы и благородны, бесхитростны и безобидны, немудрено, что некоторые из них пользуются куда большим почтением, чем сам митрополит и его подручные епископы и архимандриты.

Понятно, что не найдя понимания у митрополита и его подручных епископов и архимандритов, Иоанн за помощью обращается к униженным и гонимым, заранее уверенный в том, что нестяжатели безусловно поддержат его. Ещё продолжаются лукавые, сложные, не без притаенной враждебности прения между молодым царем и святителями в кремлевских палатах, А гонцы скачут в Перфильеву пустынь к знаменитому старцу Артемию, к ростовскому епископу Алексею, везут на просмотр запросы молодого царя и великого князя, первые ответы на них архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов и просят широко известных вождей нестяжательства высказать свое мнение в собственноручных грамотах на имя царя и великого князя, и этим мнением Иоанн до того дорожит, что в Троицкий Сергиев монастырь к бывшему митрополиту и своему первому воспитателю отправляет Сильвестра.

Вожди нестяжательства одобряют намерение молодого царя и великого князя возвратить многим стяжанием раздобревшие обители, где гнездится порок, к благородной бедности первого христианства и через бедность, через труды собственных рук привести иноков к благочестию, к беспорочному житию, а на запрос, из какого источника черпать средства на выкуп русских пленников из басурманского рабства, Иоасаф отвечает совершенно определенно:

«О искуплении пленных, чтобы не с сел имати тот окуп, имати бы окупы из митрополичи и из архиепископли, и изо всех владычных казн, и с монастырей со всех, кто чего достоин, как, государь, ты пожалуешь, на ком что велишь взяти…»

Не менее определенно вожди нестяжательства осуждают владение селами, ростовщичество и торговые операции монастырей, однако эти сугубо мирные люди, твердые проповедники ненасилия, противники насилия в любой его всегда грешной форме, своеобразные предшественники несмирённого Льва Николаевича Толстого, остерегают царя и великого князя от принуждения с его стороны, от властного захвата монастырских земель, полагая, что игумены и архимандриты сами собой, своим разумением, восприятием в душу истинной сущности Божественного Писания должны отказаться от корыстолюбия и любостяжания, от сел и земель, от сладчайшей жизни чужими трудами в грехе.

Призывы к ненасилию не расходятся с намерениями самого Иоанна. Молодому царю и великому князю и в голову не приходит ввязаться в войну против церкви, как по всей Европе с редким остервенением воют последователи учения Мартина Лютера. Его не прельщает и ловкое предприятие умного и беспощадного английского короля, в один прекрасный день объявившего себя единственным главой национальной церкви и на этом простом основании забравшего в государственную казну все монастырские земли, попутно упразднив и сами монастыри, с чего и началось стремительное возвышение Английского королевства. Иоанн, опираясь на авторитет нестяжателей, рассчитывает получить хотя бы малую часть монастырских земель и все те доходы, которые отняты у него бесчестными и бессчетными монастырскими привилегиями.

Первого мая 1551 года, уже своей собственной волей, лишь из приличия и в знак примирения ссылаясь на согласие митрополита и всех иерархов, он вписывает в решения Стоглавого собора в качестве новой статьи письмо Иоасафа о полонянных деньгах, отбирает все монастырские земли, пожалованные в смутные времена его беспросветного малолетства, прекращает пожалования из царской казны и без того чрезмерно богатым монастырям, возвращает владельцам их вотчины, незаконно присвоенные любостяжателями, наконец 101-й статьей, маия в 11-й день, ограничивает, почти останавливает приобретение новых земель:

«Царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Русии приговорил с отцем своим с Макарием митрополитом всея Русии, и с архиепископы, и с епископы, и со всем собором: что впредь архиепископом, и епископом, и монастырем вотчин без царева ведома и без докладу не покупати ни у кого, а князем и детем боярским и всяким людем вотчин без докладу им не продати же, а кто купит и кто продаст вотчину без докладу, и у тех, кто купит, денги пропали, а у продавца вотчин, а взяти вотчина на государя и великого князя безденежно. А которые люди наперед сего и по ся места вотчины свои давали в монастыри по своим душам и родителей своих по душам в вечный поминок, или которые впредь учнут потому же вотчины давати в вечный же поминок, и тех вотчины у монастырей никому не выкупати…»

Казалось бы, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты все как один должны восстать против таких чувствительных и необратимых потерь, однако Иоанн очень просто и безболезненно смиряет их неправедный гнев: он не касается земель и доходов митрополичьего дома, и митрополит, получи эту посильную мзду от царя и великого князя, прехладнокровно отворачивается от тех, кого только что с таким обилием подставных аргументов, так настойчиво защищал, разумеется, защищая себя самого.

Возможно, кое-кто из архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов все-таки возражает, причем из самых сильных, самых богатых и потому особенно влиятельных и опасных для власти царя и великого князя. Иоанн, только что так изворотливо напавший на земельные владения церкви, тотчас переходит в нападение и на некоторых её представителей. И что же митрополит? А митрополит, такой же самодержавный монарх в делах церкви, каким самодержавным монархом Иоанн ещё только намеревается стать в делах государства, но только что обеспечивший неприкосновенность земель и доходов митрополичьего дома, Без единого возражения выдает их молодому царю головой. Феодосия, автора послания, в котором святотатством именовалось любое отторжение монастырских земель, задерживают в Москве и низводят с архиепископской кафедры, а на его место в Великий Новгород отправляют близкого к нестяжателям Серапиона. В те же дни из Пафнутьевой пустыни спешно доставляют старца Артемия и поселяют в келье Чудова монастыря. Для задушевной беседы с Артемием Иоанн и на этот раз посылает Сильвестра, и протопоп удостоверяет его, что проповеди Артемия ни в чем не расходятся со всеми почитаемыми канонами христианства, после чего Артемия поставляют игуменом в Троицкий Сергиев монастырь, где он сменяет ярого любостяжателя Серапиона, затем, челобитьем Артемия, поставляют игуменом Спасо-Ефимьева монастыря, богатейшего в Суздале, его ученика и сподвижника Феодорита.

Поставив в нескольких ведущих епархиях и монастырях нестяжателей, заранее заручившись их безусловной поддержкой, Иоанн в том же мае 1551 года предпринимает общий пересмотр всех жалованных грамот, когда-либо данных как церковным, так и светским владельцам земли. Подготовленная загодя, после нескольких попыток и проб, новая проверка проводится организованно и широко, как событие первостепенной государственной важности, с заблаговременным уведомлением владельцев жалованных грамот, чтобы они были готовы к проверке, причем на этот раз, по всей видимости, проверка производится без Алексея Адашева, поскольку свои подписи под просмотренными и исправленными тарханами ставят дьяки Юрий Сидоров и Кожух Кротский.

Безоговорочно подтверждаются все жалованные грамоты на малозначительные, второстепенные привилегии, выданные главным образом дедом и отцом Иоанна. Ограничительно подтверждаются грамоты, освобождающие от уплаты посошной дани, ямских денег, тамги и мыта, выданные главным образом в правление великой княгини Елены Васильевны, то есть в несчастные годы боярского своевольства. Все грамоты, не получившие подписи Сидорова и Кротского с мая по сентябрь 1551 года, утрачивают свою охранную силу.

Реформа податного обложения проводится продуманно и в защиту государственных интересов, всюду упраздняя те привилегии, которые стесняют и обедняют казну. Привилегии монастырей, расположенных в городах, отменяются полностью, так что в городах все дани и пошлины становятся царевы. Естественно, стараниями нестяжателя старца Артемия полностью утрачивает свои привилегии Троицкий Сергиев монастырь, и без того богатый сверх всякой меры. Отныне вес монастыри уплачивают в казну ямские деньги, тамгу, посошные люди, мыт, а в ряде случаев также полонянные и пищальные деньги, причем для монастырей устанавливается жесткая норма выплат с шестисот четвертей пашни, тогда как служилые люди платят полонянные и пищальные деньги лишь с восьмисот, круче бремя даней и пошлин падает только на плечи черносошных землепашцев, звероловов и рыбарей, которые те же деньги платят с пятисот четвертей.

Это ещё не беда. Ему ещё придется не раз отступать, наделять привилегиями и снова их отбирать. Но всё же в этот переломный момент он получает назад разграбленные в период боярского самовластья владения, получает назад такие деньги с даней и пошлин, которые можно пустить на содержание стрелецкой пехоты и пушки.

События торопят его. В том же знаменательном мае возвращается его посланник Яков Остафьев, и возвращается не один. Будучи в Кракове, покорный воле молодого царя и великого князя, Остафьев отказывается принять королевскую грамоту на имя всего лишь московского великого князя. Так вот, вместе с ним этот оскорбляющий царское достоинство документ везет Гедроит, полномочный представитель польского короля и литовского великого князя.

Иоанн тотчас призывает подручных князей и бояр и вопрошает, как вопрошал два года назад, пригоже ли ту поносную грамоту взять, раз уж яков не взял её из рук самого Сигизмунда, и вновь, как два года назад, подручные князья и бояре не поддерживают своего государя в его столкновении с иноземным монархом, упрямо твердя, что необходимо додержать до урочных лет перемирие с ляхами и литвой, приговаривают поносную грамоту взять, хотя, после того как Остафьев от неё отказался, такой приговор ещё более роняет имя, а с именем и влияние московского царя и великого князя, как в самом царстве, так и во мнении и без того прегордых соседей его. Иоанну удается настоять лишь на том, чтобы в ответной грамоте прописать польского короля Сигизмунда Августа единственно великим князем литовским, по его же примеру сославшись на старину: мол, ты сам не извечно на королевстве, прародители твои были на великом княжении и писались великими князьями с незапамятных лет.

Это оскорбительное послание Иоанну вручает с подчеркнутой сухостью: не принимает подносимых подарков, на пир к столу не зовет, руки целовать не дает, что на языке посольского этикета означает его крайнее неудовольствие. Несколько испугавшись, что его неприкосновенность будет нарушена, Гедроит берет грамоту с таким недостойным поименованием уполномочившего его государя, он, едва оставив Москву, на втором яме, бросает её со словами, что за такую грамоту ждет его лютая казнь от его короля.

Иоанн понимает то, что подручные князья и бояре понять не хотят: рано или поздно предстоит война за исконные русские земли, захваченные Литвой, что польский король, он же литовский великий князь, не признает его права именоваться московским царем не из одних королевских капризов, а главным образом потому, что признание его царского имени на основании родства с обоими Мономахами неминуемо ведет к признанию его права на древние русские города, удерживаемые польским королем и литовским великим князем, как непризнание Сигизмунда Августа польским королем с его стороны означает прямое и непреклонное отрицание его права на те же древние русские города. Когда разразится война? Кроме Бога, это никому неизвестно. Война может разразиться в любой день и час. Чтобы отодвинуть её хотя бы на ближайшее время, нужны не двусмысленные уступки подручных князей и бояр, нужно как можно скорее покончить с беспокойной Казанью и победой над давним и всё ещё сильным врагом указать на свою возросшую силу, обезопасить себя от коварного внезапного вторжения с открытых восточных украйн, выгадать время для подготовки победоносного похода на запад, ибо чаще одерживает победу тот, кто хорошо приготовился и выступил первым.

И он не теряет времени даром. Он готовит свой третий по счету казанский поход. Пушечных дел мастера отливают новые осадные пушки. Стрелецкой пехоте устраиваются учения, каких не знает ополчение служилых людей. Он разыскивает мастеров, знакомых с успешным проведение осадных работ, русских мастеров, правду сказать, не находит, поскольку русское конное воинство привыкло брать крепости либо измором, либо наскоком, отыскивает приблудного немецкого мастера, дает ему в помощь русских учеников, разрабатывает с ними план стремительной и беспримерной осады Казани.

В те же дни являются посланцы ногайского хана Юсуфа, отца казанской правительницы, деда малолетнего Утемиш-Гирея. Юсуф предлагает дочь свою, вдову Сафы-Гирея, отдать в жены Шиг-Алею, давно перебежавшему на московскую службу, с тем, чтобы столь неожиданным браком скрепить дружбу между Москвой и Казанью и учредить мир на вечные времена. Иоанн отвечает уклончиво, что ответ даст тогда, когда в Москву прибудут вельможи казанские, верно, проволочкой надеясь удержать оголодавших татар от разбоя, а тем временем отдает приказы полкам.

С прежними оголтелыми наскоками на казанскую крепость покончено его властью и разумением. Он действует осторожно, обдуманно, с расчетом так направляя полки, чтобы скрыть движение каравана Белозерских ладей, которым сплавляется целый город вниз по Волге к Свияге. Для охраны каравана, погрузки и выгрузки выдвигается целое войско с многими знатными воеводами во главе, показавшими под Казанью всю меру своей безграничной и постыдной бездарности. Передовой полк ведет князь Петр Булгаков и окольничий Карпов, большой полк у князя Юрия Булгакова-Голицына-Патрикеева и Данилы Захарьина-Юрьева, брата царицы Анастасии, полк правой руки доверяется конюшему Федорову и князю Дмитрию Палецкому, с полком левой руки идут боярин Морозов и князь Нагаев, сторожевым полком командует боярин Хабаров и окольничий Карпов.

В его глазах всё это люди малонадежные, неумелые полководцы, его постоянные супротивники в Думе. Ни на одного из них не решается он вполне положиться и, точно в насмешку над ними, общее командование походом отдает татарину Шиг-Алею, а с ним отпускает пять сотен конных татар из Касимова, скорей всего для охраны, на случай, если воеводы затеют новую склоку или прямо вздумают бунтовать.

Пока служилые люди нагружают ладьи сработанными в течение долгой зимы срубами башен, стен, церквей и жилых изб и движется вниз по реке, отряды служилых казаков Бехтеяра Зюзина стремительно и без лишнего шума занимают все перевозы на Каме, Волге и Вятке, с повелением задерживать всех идущих из Казани или в Казань и тем оберечь тайну плывущего каравана. Одновременно от Мещеры степями на Волгу пробираются служилые казаки атамана Северги и Елки, которым надлежит нище татарской столицы построить ладьи и двинуться вверх на Казань, всего две тысячи пятьсот человек.

Самые надежные полки с Семеном Микулинским, Федором Адашевым, отцом Алексея, Петром Серебряным-Оболенским и Федором Ромодановским идут из Москвы привычной дорогой к Нижнему Новгороду. От Нижнего Новгорода князь Петр Серебряный-Оболенский, взяв один полк, стремительным маршем является под Казанью, побивает в посаде многих сонных татар, немногих живых берет в плен, отполонивает, сколько может, русский полон и, не мешкая, не давая татарам опомниться, возвращается к Нижнему Новгороду.

План удается на славу. Казань не подозревает о намерении московского царя и великого князя. Караван Шиг-Алея и Выродкова достигает устья Свияги двадцать четвертого мая, в день всех святых, в самое подходящее время, должно быть, заблаговременно рассчитанное в Москве: разлив Волги, Свияги, Щуки и озера Щучьего затапливает плоскую равнину в глубину на несколько метров, так что гора Крутая на неделю-другую превращается в остров и ладьи пристают к ней беспрепятственно, плывя легко, точно по морю.

Вся поверхность горы, приблизительно сто пятьдесят десятин, покрыта девственным лесом. Войско, предводимое Шиг-Алеем, около десяти тысяч воинов, тотчас берется за дело. Служилые люди валят лес топорами, в несколько дней очищают пространство будущей крепости, поют молебен, святят воду, обходят с иконами по всей окружности будущих бастионов, ставят стены, возводят башни воротные и башни глухие, закладывают церковь Рождества Пресвятой Богородицы, готовят избы для воинов гарнизона, амбары для хлеба и пороха, и четыре недели спустя на прежде безлюдной горе возвышается русская крепость, стены которой на восемь метров поднимаются над вымытыми природой обрывами, неприступная, грозная, наводящая ужас не одной прочностью, но самой дерзостью замышления.