Природа зверя

– Тот самый Джон Флеминг? – прошептала Мирна.

Габри, в отличие от нее, застыл на месте, словно превратился в гранит при взгляде на Антуанетту. На Медузу, затесавшуюся в их среду.

– Это неправда, – пробормотал он. – Скажите, что это неправда.

Оказавшись дома, Рут повернула ключ в замке и прислонилась к двери. Сердце ее колотилось, дыхание было учащенным и прерывистым. Она прижимала к груди Розу, наваливаясь на тонкое дерево двери. Это было все, что защищало ее и Розу от враждебного мира, который произвел на свет божий некоего Джона Флеминга.

Затем она задернула занавески и вытащила из авоськи украденный сценарий.

Приготовив себе чашку чая, Рут открыла пьесу и принялась читать.

Вечеринка закончилась, и Арман отправился в кухню. Рейн-Мари слышала шум льющейся из крана воды и позвякивание тарелок и приборов.

Потом позвякивание прекратилось, и остался только шум воды. Рейн-Мари пошла в кухню, но остановилась в дверях. Арман склонился над раковиной, вцепившись в нее большими руками, словно боялся, что его вот-вот вырвет.

– Ты все еще намерена пойти завтра на репетицию? – спросил Габри, пока они с Мирной шли домой.

– Пожалуй. Не знаю. Я… Я…

– Я знаю. И я тоже.

Габри поцеловал ее на прощание в обе щеки и отправился в бистро помогать Оливье обслуживать последних клиентов. Мирна поднялась по лестнице в свою квартирку на чердаке над магазином, надела пижаму и только тут поняла, что устала, а сна у нее ни в одном глазу. Она посмотрела в окно и увидела свет в доме Клары.

Было одиннадцать часов вечера.

Набросив на плечи шаль и натянув резиновые сапоги, Мирна прошла по краю деревенского луга, постучала в дверь и вошла.

– Клара?

– Я здесь.

Мирна нашла подругу в ее мастерской – та сидела перед незаконченным полотном. На нее смотрел призрак Питера Морроу. Полузавершенный. Получеловек в незаконченной жизни.

На Кларе был спортивный костюм, во рту она держала кисть, словно Франклин Рузвельт в юбке[10]. Волосы, по которым она слишком часто проводила пятерней, торчали в разные стороны.

– Обедала пиццей? – спросила Мирна, выуживая гриб из волос Клары.

– Да. Рейн-Мари меня приглашала, но я была не в настроении.

Мирна взглянула на мольберт и сразу поняла, почему Клара не в настроении. Ее подруга снова впала в одержимость портретом. Даже мертвый, Питер по-прежнему умудрялся разрушать искусство жены.

– Хочешь поговорить? – спросила Мирна, подтаскивая к себе табуретку.

Клара положила кисть и с такой яростью провела рукой по седеющим волосам, что из них посыпались кусочки пеперони и хлебные крошки.

– Я больше не понимаю, что делаю, – сказала Клара, показывая на портрет. – Словно впервые в жизни взяла в руки кисть. О боже, что, если я не сумею?

Она в панике посмотрела на Мирну.

– Сумеешь, – заверила ее Мирна. – Может быть, ты просто пишешь не тот портрет. Может быть, еще слишком рано писать портрет Питера.

Питер как будто наблюдал за ними. На его красивом лице застыла едва заметная улыбка. Мирна спросила себя, осознает ли Клара, что уже сумела передать главное в своем покойном муже. Мирна очень хорошо относилась к Питеру, но прекрасно понимала, каким сукиным сыном тот бывал. Вот таким, как на картине Клары. И еще Мирна не могла понять, добавляет ли Клара что-нибудь к портрету или убавляет от него. Не делает ли она Питера все менее и менее материальным?

Она отвернулась, слушая рассказ Клары о том, что произошло. С Питером. Мирна хорошо знала эту историю. Она была там, когда это случилось.

Но все же не прерывала подругу. Выслушивала ее снова и снова.

И с каждым разом Клара избавлялась от частички невыносимой боли. От собственного чувства вины. От печали. Клара словно вытаскивала себя из океана, она все еще источала горе, но больше не тонула.

Клара высморкалась и отерла слезы.

– Как у Гамашей – интересно было? – спросила она. – И вообще, который теперь час? Почему ты в пижаме?

– Сейчас половина двенадцатого, – сказала Мирна. – Мы можем пройти в кухню?

«Подальше от этой чертовой картины», – подумала Мирна.

– Чай? – спросила Клара.

– Пиво? – предложила Мирна и вытащила из холодильника две бутылки.

– Что случилось? – спросила Клара.

– Ты знаешь, что я поступила в Труппу Эстри, – сказала Мирна.

– Только не проси меня опять делать им декорации, – всполошилась Клара.

Поскольку Мирна не ответила, Клара поставила пиво и потянулась к руке подруги:

– Что случилось?

– Пьеса, которую мы ставим. «Она сидела и плакала»…

– Мюзикл?

Но Мирна не улыбнулась:

– Антуанетта вымарала имя автора на рукописи. Она хотела сохранить его в тайне.

Клара кивнула:

– Вы с Габри так радовались, думали, что автор, возможно, Мишель Трамбле или Леонард Коэн.

– Габри надеялся, что это Уэйн Гретцки.

– Уэйн Гретцки – хоккеист, – возразила Клара.

– Ну ты же знаешь Габри, – сказала Мирна. – Как бы то ни было, Антуанетта сказала, что она хочет привлечь внимание, разбудить интерес. Заставить людей говорить о постановке.

– А на самом деле? – спросила Клара, предчувствуя, к чему клонит подруга.

– Как выясняется, пьеса эта знаменита, – сказала Мирна. – Но не в том смысле, в каком мы надеялись. Ее написал Джон Флеминг.

Клара отрицательно покачала головой. Это имя ничего ей не говорило. Но все же ею овладело какое-то неясное чувство, довольно неприятное.

Мирна ждала.

Клара отвела взгляд, пытаясь вспомнить это имя. Этого человека. Джона Флеминга.

– Мы что, знакомы с ним? – спросила она.

Мирна помотала головой.

– Но мы его знаем?

Мирна кивнула.

И тогда Клара вспомнила. Заголовки. Телевизионную картинку: толпа фотографов, отталкивающих друг друга, чтобы сделать снимок маленького человека в аккуратном костюме, которого ведут в суд.

Как же настоящие монстры не похожи на кинематографических!

Джон Флеминг действительно был знаменит.

Рут закрыла последнюю страницу сценария и положила на стопку бумаги руку с набухшими венами.

Потом, приняв решение, она разожгла огонь в камине, взяла сценарий и какое-то время держала его над огнем, обжигающим ее тонкую кожу. Но все же не смогла сделать это.

– Оставайся здесь, – приказала она Розе, которая наблюдала за ней из своего фланелевого гнездышка.

Отыскав небольшую лопатку, Рут вышла во двор, опустилась на колени и принялась копать. Срезала траву и стала вгрызаться в почву, с трудом преодолевая каждый дюйм, словно земля знала о намерениях старухи и противилась им. Но Рут не сдавалась. Если бы она решила докопаться до твердой породы, то и тут бы не отступила. Наконец она достигла глубины, отвечающей ее целям.

Рут взяла рукопись и положила в ямку, потом засыпала землей, подгребая ее руками. Она уселась на пятки под темным небом и подумала, не произнести ли что-нибудь. Короткую молитву. Или проклятие?

Наконец она прошептала над перекопанной землей строки из собственного стихотворения:

Вот час настал,и тьма накрыла свет,и ничего другого нет;остались лишь воспоминания…

Она поднялась на ноги, посмотрела вниз и подумала о том, что сделала. И о том, что сделал он.

Воспоминания о страхе[11].

Наверное, ей следовало сказать что-нибудь Арману. Но может, все и обойдется. Может быть, оно останется похороненным.

Рут вошла в дом и заперла за собой дверь.

Глава четвертая

– Наверное, я не буду участвовать в постановке, – сказал Габри.

Утренний наплыв посетителей в бистро сошел на нет, а клиенты, останавливавшиеся в его гостинице на выходные, уехали. Габри сидел в удобном кресле у эркерного окна в книжном магазине Мирны. Мирна сидела напротив него в своем насиженном кресле, которое за долгие годы успело принять ее обширные формы. Рядом с ней на полу стояла стопка книг, ожидающих, когда она наклеит на них ценники и поставит на полки.

Заглянув в окно с улицы, Мирну и Габри можно было бы принять за манекены, если бы не мрачное выражение лиц.

– Я решила не участвовать, – сказала Мирна.

– Правильно ли мы поступаем? – спросил Габри. – Премьера совсем близко, а если мы откажемся, я не знаю, что будет делать Антуанетта.

– Сделает то, что и должна сделать, – раздался из недр магазина голос Клары, изучавшей полку с новыми поступлениями, хотя слово «новые» здесь имело лишь относительное значение. – Снимет пьесу с постановки.

– Ты знаешь, что эта книга была запрещена? – сказала Мирна, увидев в руках у подруги «451 градус по Фаренгейту».

– А ее, часом, не сжигали? – спросила Клара, присоединяясь к ним. – Может быть, огонь в аду из этого и состоит. Из горящих книг. Интересно, они там могут оценить такую иронию?

– Сомневаюсь, – ответила Мирна. – Но не делаем ли и мы то же самое?

– Мы не сжигаем пьесу, – возразил Габри. – Мы просто отказываемся в ней участвовать. Сознательный отказ по этическим соображениям.

– Слушай, если мы отказываемся, то должны посмотреть правде в глаза и сказать, что мы делаем и почему, – произнесла Мирна. – Мы требуем снять пьесу с постановки не из-за ее зловредного содержания, а потому, что нам не нравится человек, который ее написал.

– По твоим словам, тут какой-то личностный конфликт, – возмутился Габри. – Дело же не в том, что нам не нравится Джон Флеминг. Нам не нравится то, что он сделал.

– Тук-тук, – раздался знакомый голос от дверей магазина.

Они повернули голову и увидели Рейн-Мари, Армана и Анри.

– Вышли прогуляться и заметили вас в окне, – сказал Арман.

– Мы не помешали? – спросила Рейн-Мари, видя их лица.

– Нет, – ответила Клара. – Можете догадаться, о чем мы говорим.

Рейн-Мари кивнула:

– О том же, о чем и мы. О пьесе.

– Треклятая пьеса, – выпалила Мирна. – Противно. Я откажусь, и Антуанетта будет ходить с кислой миной. Я чувствую себя скотиной.

– Ты понимаешь, что говоришь в рифму? – спросил Габри. – Противно. Миной. Скотиной. Просто сонет Шекспира.

– Вам кажется, что вы подводите подругу, – сказала Рейн-Мари.

– Отчасти. Но у меня книжный магазин. – Мирна оглядела ряды стеллажей, стоящих вдоль стен и создающих коридоры в пространстве магазина. – Многие из книг были запрещены и сожжены. Вот эта. – Она показала на «451 градус по Фаренгейту», которую все еще держала в руках Клара. – «Убить пересмешника», «Приключения Гека Финна». Даже «Дневник Анны Франк». Все они запрещались людьми, которые считали, что делают благое дело. Может, мы ошибаемся?

– Вы ведь ее не запрещаете, – сказала Клара. – Ему позволено писать, а вам – поддерживать его или нет.

– Но результат тот же. Если мы с Габри откажемся от участия и сообщим правду всем остальным, то постановка будет похоронена. И знаете что? Я не против. Когда Антуанетта узнала об авторстве, она должна была выкинуть из головы все мысли о постановке. Я правильно говорю, Арман?

– Правильно.

Если кто-то ждал колебаний, размышлений над вопросом, то они ошибались. Ответ последовал быстро и не допускал двух толкований.

Арман Гамаш не испытывал абсолютно никаких сомнений. Пьеса никогда не должна увидеть свет. Так же, как и ее автор никогда не должен увидеть света дня.

– Но другие убийцы тоже писали книги, в том числе и пьесы, – возразила Мирна.

– Однако Джон Флеминг – другое дело. Мы все это знаем, – проговорила Клара.

– Вы – художник, – сказала Рейн-Мари. – Неужели вы считаете, что о произведении искусства можно судить по его автору? Или оно должно существовать само по себе?

Клара тяжело вздохнула:

– Я знаю правильный ответ на ваш вопрос. И я знаю, что я чувствую. Захотела бы я иметь картину Джеффри Дамера[12] или готовить блюдо по рецепту семьи Сталина? Нет.

– Дело не в этом, – сказал Габри. – Речь идет о том, чтобы у человека была возможность делать выбор. Может быть, пусть Антуанетта поставит пьесу, а там уж люди сами решат, захотят они смотреть или нет.

– Ты передумал насчет ухода из труппы? – спросила Мирна.

– Да нет же, черт побери, – ответил он. – Я к этой пьесе и близко не подойду. Пьесу написал говнюк, и она вся в говне. Справедливо или нет, но дела обстоят именно так.

– Возьмите, к примеру, Вагнера, – сказала Рейн-Мари. – Его имя так прочно ассоциируется с нацистами и холокостом, что его музыку, какой бы блестящей она ни была, многие считают замаранной.

– Нельзя забывать, что Вагнер к тому же проявил себя как воинствующий антисемит, – напомнил Габри.

– Но разве это причина, чтобы не исполнять такую возвышенную музыку? – спросила Рейн-Мари.

– Доводы разума тут ни при чем, – ответила Мирна. – Я первая готова признать, что проиграю любой спор о том, следует ли ставить пьесу Флеминга. Умом я понимаю, что у него есть право писать, а у труппы есть право ставить. Но просто я не хочу в этом участвовать. Я не могу защищать свои чувства – они такие, какие есть.

– Я возвращаюсь к своему вопросу, – сказала Рейн-Мари. – Следует ли судить о творении по его творцу? Имеет ли значение личность творца?

– Имеет, – ответил Гамаш. – Иногда цензура оправданна.

Все посмотрели на него, удивленные его уверенностью. Поразилась даже Рейн-Мари:

– Но ты же всегда выступал за свободу слова, Арман, даже если это вредило тебе.

– В свободном обществе существуют исключения, – отрезал Арман. – Исключения всегда существуют.

И он знал, что случай Джона Флеминга – случай исключительный.

– А пьеса… она об убийствах? – спросила Клара.

– Нет, – ответил Габри. – Откровенно говоря, пьеса довольно смешная. Ее герой – человек, который все время выигрывает в лотереях и пускает коту под хвост все шансы, которые ему предоставляются. И каждый раз возвращается в те же меблированные комнаты, к тем же людям.

– Местами пьеса забавная, – согласилась Мирна. – Но потом вы вдруг чувствуете, что она трогает вас до глубины души. Я не знаю, как он это сделал.

– Значит, пьеса не имеет никакого отношения к Флемингу и его преступлениям? – спросила Рейн-Мари. – Никакого отношения к его личности?

– Нет, имеет, от первого до последнего слова, – сказал Арман четким, напряженным голосом.

Все снова посмотрели на него. Никогда прежде они не слышали, чтобы он расходился во мнениях с женой.

– Если пьесу написал Джон Флеминг, то какие могут быть разговоры? Она непременно будет связана с ним. Может быть, неочевидно, но он присутствует в каждом слове, в каждом поступке персонажей. Творец и творение едины. – Арман переплел пальцы. – Так он ищет спасения. Через письменное слово и порядочность других людей. Так Джон Флеминг проникает в ваши головы. А он не должен там находиться. Поверьте мне.

Несколько мгновений он казался одержимым. Потом это прошло, потеряло интенсивность, и наконец на лице Армана Гамаша осталась только обеспокоенность. В книжном магазине воцарилась тишина, если не считать позвякивания ошейника Анри, который подошел к Гамашу и прижался к его ноге.

– Прошу прощения, – сказал Арман Гамаш, потирая лоб и слабо улыбаясь. – Извини меня. – Он взял Рейн-Мари за руку и сжал ее.

– Я понимаю, – произнесла Рейн-Мари, хотя и знала, что на самом деле ничего не понимает.

Дело Флеминга было единственным, о котором Арман ей не рассказывал, хотя она и следила за ним по прессе.

– Чем скорее мы сообщим Антуанетте о нашем неучастии, тем лучше. Мне нужно прибраться в бистро. Давай-ка я вернусь через час и заберу тебя, – сказал Габри Мирне. – Можем поехать туда вместе.

Мирна согласилась. Габри вышел, за ним последовала Клара, помахав на прощание книгой.

– Я иду в продуктовый, – сказала Рейн-Мари и вышла, оставив Армана и Анри в книжном магазине.

Мирна села в свое кресло и посмотрела на Армана, который устроился на том месте, где только что сидел Габри.

– Желаете еще поговорить о пьесе? – спросила она.

– Упаси бог, – отказался Арман.

Она хотела было спросить, почему он так разволновался, но не стала. И задала другой вопрос:

– Что вам известно такого, чего не знаем мы?

Арман ответил не сразу.

– Вы имели опыт общения с душевнобольными преступниками, – заговорил наконец он, поглаживая Анри по огромным ушам и глядя на урчащую от удовольствия собаку.

Но потом Арман посмотрел на Мирну, и она увидела в его умных карих глазах печаль. Неподдельную боль.

Он держался за собаку, как за спасательный плотик после кораблекрушения.

Мирна кивнула:

– У меня была частная практика, но я, как вы знаете, работала также на полставке в пенитенциарной системе.

– А в зоне для особо опасных преступников вы бывали?

– В ЗООП? – переспросила Мирна. – Меня просили поработать там. Я съездила туда один раз, но так и не вышла из машины.

– Почему?

Она открыла рот и тут же закрыла, собираясь с мыслями. Пытаясь найти слова, чтобы выразить то, что и мыслью-то нельзя было назвать.

– Вы знаете такое словосочетание – «забытый богом»?

– Конечно, – кивнул Арман.

– Вот почему. Я сидела на парковке ЗООП и смотрела на стены. – Мирна покачала головой. – Так и не смогла заставить себя войти в такое забытое богом место.

Оба они знали это здание – жуткого вида монолитное сооружение, поднимающееся из земли.

– В других местах заключения вы по-прежнему работали с преступниками, – заметил Арман. – С убийцами, насильниками. Но в конечном счете бросили все и приехали сюда. Почему?

– Потому что перебрала. Я их не виню – вина тут только моя. Они были слишком искалечены умственно. Я не могла им помочь.

– Может быть, некоторые из них не подлежали лечению, потому что вовсе не были искалечены, – предположил Арман.

За окном он видел всплески удивительных красок в лесу, покрывающем горы. Клены, дубы, яблони преображались. Готовились. Вот где начиналась осень. Высоко в горах. А потом она спускалась, настигая их в долине. Осень, разумеется, наступала со всей неизбежностью. Арман лицезрел ее приход.

– Кофе? – спросил он, поднимаясь из кресла и перешагивая через Анри.

– Будьте добры.

Наливая кофе, он продолжал говорить:

– Джона Флеминга арестовали и судили восемнадцать лет назад.

– Такие преступления не стираются из памяти, верно? – сказала Мирна, заканчивая его мысль, и взяла у него кружку. – Вы его знаете?

– Я следил за делом, – сказал Гамаш, возвращаясь на прежнее место. – Он совершил свои преступления в Нью-Брансуике, но судили его здесь, так как считалось, что в Нью-Брансуике суд не может быть объективным.

– Я помню. Он все еще здесь?

Гамаш кивнул:

– В зоне для особо опасных преступников.

– Вы поэтому спросили меня про ЗООП?

Гамаш кивнул.

– Он получает помощь?

– Помочь ему невозможно.

– Послушайте, я ведь не говорю, что из него когда-нибудь получится примерный гражданин, – сказала Мирна. – Я не говорю, что смогла бы доверить ему своего ребенка…

Мирна хорошо знала Армана, а потому не могла не заметить легчайшую тень, промелькнувшую по его лицу. Всего лишь тень.

– …но он человеческое существо, и его, вероятно, преследуют кошмары после всех совершенных им преступлений. Не исключено, что время и терапия помогут и ему. Я не говорю о его освобождении. Я говорю о том, чтобы помочь ему освободиться хотя бы от части его демонов.

– Джон Флеминг никогда не исправится, – тихо произнес Гамаш. – И поверьте мне, нам бы не понравились его демоны, отпусти мы их на свободу.

Мирна хотела возразить, но не стала. Если кто и верил во второй шанс, так это Арман Гамаш. Она была его другом и неофициальным психотерапевтом. Знала его сокровенные тайны, его неколебимые убеждения, его самые глубинные страхи. Но теперь она засомневалась, знает ли. И еще она спросила себя, какие демоны могут обитать в этом человеке, специализирующемся на раскрытии убийств.

– Что вам известно такого, чего не знаем мы, Арман?

– Я не могу сказать.

– Я тоже следила за судебным процессом… – Она замолчала и посмотрела на него.

И тут ее осенило. Она поняла, что именно он говорит, не говоря ничего.

– Мы знаем не все, верно, Арман? Состоялся еще один процесс, закрытый.

Процесс в процессе.

Мирна, сотрудничавшая с полицией, знала, что законодательство допускало такое, но сама никогда не слышала ни о чем подобном.

Один процесс был публичным, но за плотно закрытыми и запертыми дверями проводилось другое заседание. И на нем оглашались сведения, которые считались слишком страшными, а потому непосильными для общества.

Насколько же страшным должно быть преступление, если оно могло потрясти фундаментальные основы общества? Насколько страшна эта правда, если ее невозможно предъявить обществу? На таком процессе присутствовали только обвиняемый, судья, прокурор, адвокат, охранник и стенографист. И еще один человек.

Один человек, не имеющий никакого отношения к расследованию, но специально избранный, чтобы представлять всех канадцев. Он принимал на себя весь ужас. Он слышал и видел то, что невозможно забыть. А по окончании процесса жил с этим и уносил свои знания с собой в могилу, чтобы остальному обществу не нужно было нести на себе этот страшный груз. Одного человека приносили в жертву ради всеобщего блага.

– Вы не просто читали материалы дела, да? – спросила Мирна. – Проводился еще и закрытый процесс, верно?

Арман смотрел на нее, чуть сжав губы.

Гамаш и Анри вышли из книжного магазина и двинулись вокруг деревенского луга, вдыхая свежий, прохладный осенний воздух. Вдыхая запах перезревших яблок и свежескошенной травы, слушая, как шуршат под ногами только что опавшие листья.

Конечно же, он ничего не сказал Мирне. Не мог. Информация была засекречена. И даже если бы он имел право рассказать ей о преступлениях Джона Флеминга, то не стал бы этого делать.

Ему и самому хотелось бы не знать.

Каждый день, когда двери закрытого суда открывались и выпускали его, Арман возвращался в управление полиции в Монреале и смотрел через окно своего кабинета на горожан, снующих внизу. Они стояли под светофором, спешили кто в бар, кто к дантисту. Думали о покупках, о счетах, о начальстве.

Они не знали. Они читали газеты, смотрели телевизионные отчеты о процессе и считали Флеминга монстром, но они не знали и половины правды.

Арман Гамаш чувствовал, что будет до гробовой доски благодарен судье, которому хватало мужества рассматривать самые жуткие подробности дела. И еще он спрашивал себя, вычищают ли зал после каждого заседания. Дезинфицируют ли. Или сжигают дотла.

Или же просто закрывают двери и возвращаются к своей жизни, а по вечерам в темноте молят Бога, которого считают всемогущим, о том, чтобы Он даровал им забвение? Чтобы даровал им ночи без сновидений. Чтобы перевел часы назад – в то время, когда они не знали.

Знание не всегда сила. Иногда оно калечит.

Мирна предполагала, что терапия может со временем излечить Флеминга от его демонов. Но Арман Гамаш знал: это невозможно. Потому что демоном был сам Джон Флеминг.

И теперь ему удалось бежать из тюремной камеры. Проскользнуть сквозь решетку. В виде слов.

Джон Флеминг снова объявился в мире.

Пришел, чтобы сыграть в свою игру.

Глава пятая

– Что вам надо? – крикнула в темноту Антуанетта.

Она стояла на ярко освещенной сцене, приложив руку ко лбу и вглядываясь в темноту, как мореход в поисках земли.

– Поговорить с вами, – прозвучал в зале голос Армана.

– Мне кажется, вы уже и без того наговорили немало!

Брайан вышел из-за кулисы с бутафорской лампой:

– Ты с кем говоришь?

Арман поднялся по ступенькам:

– Со мной. Salut, Брайан.

– Ну, вы довольны? – спросила Антуанетта, подходя к нему. – Мирна и Габри отказались участвовать. Теперь главную роль, которую собирался играть Габри, придется исполнять Брайану.

– Мне?..

– Пьесу довольно трудно поставить, даже когда актеры не отказываются от ролей, – продолжила Антуанетта.

– Значит, вы не отказались от постановки? – спросил Гамаш.

– Конечно, – резко сказала она. – Несмотря на все ваши усилия. Остальные актеры появятся через несколько минут. Я прошу вас уйти, прежде чем вы нанесете нам еще больший вред.

– Вы скажете им, кто написал пьесу?

– То есть если не скажу я, то скажете вы? Вы поэтому здесь? Чтобы убедиться, что наверняка уничтожили постановку? Боже милостивый, да вы же настоящий фашист!

– Я не хочу дискутировать с вами, – произнес Гамаш.

– Ну конечно, потому что независимое суждение вам поперек горла, – сказала Антуанетта.

Брайан стоял у дивана, продолжая держать лампу. Словно неудавшийся Диоген.

– Габри и Мирна сами принимали решение, – сказал Гамаш. – Но я не стал их разубеждать. По моему мнению, постановка такой пьесы вредна.

– Да, я поняла. Но мы все равно ее поставим. И знаете почему? Потому что, как бы ни был ужасен автор, его пьеса – выдающееся произведение. Если вы будете продолжать в том же духе, то ее никто никогда не прочтет и не увидит. Тоже мне, поборник свободного общества.