На скамейке возле Нотр-Дам

– Как Танечка?

– У нее болит голова, – был почти неизменный ответ. Меня он вполне устраивал.

Сейчас мать стояла в коридоре с вытертой старой сумкой. Когда-то из этой сумки мне выдавались деньги на завтраки в школе, потом на кафе в институте.

– Отдашь, когда сможешь, – сказала мне мать, подавая пачку денег. Если бы она не сказала, что «в долг», я бы их никогда не взяла. Но сейчас я неуверенно протянула руку.

– Я очень рада, что ты поедешь. И даже не спрашиваю – куда. Куда бы ты ни поехала – это должно пойти тебе на пользу, – сказала мать. Я ничего не ответила на это. Почему она все время вмешивается в мою жизнь? Какое ей дело, куда я собираюсь? Это она нарочно сказала, что ничего не спрашивает, а потом с отцом наверняка будут обсуждать это каждый день, пока я не уеду. А если я скажу, что собираюсь в Париж, она наверняка припомнит ту мою давнюю поездку…

Язык мой не повернулся сказать «спасибо». Я стояла с деньгами в коридоре, как ледяной столб, пока она не ушла. Потом я вернулась в свою комнату и долго сидела, разглядывая деньги. Они жгли мне руки, застилали глаза. Несколько раз я порывалась встать и вернуть их. Но мысль о том, что если я не поеду сейчас, то я уже никогда в Париж не поеду, заставила меня остановиться. Я и сама не подозревала, как много значила для меня сама эта идея – Париж. Я ведь была там счастлива. Несколько дней сплошного счастья. За это, в принципе, можно было бы отдать жизнь. Если пересчитать на Москву – здесь за десять лет у меня вряд ли набралось бы столько дней такого безоблачного, щенячьего восторга. А ведь я там плакала. Да, сейчас я вспомнила, что я плакала в Париже. А здесь, в Москве – слезы не лились. Они окаменели внутри меня. Я вдруг вспомнила, что в Англии жила такая королева – Виктория. Она после смерти своего мужа, принца Альберта, устроила в своем дворце траурный зал, в котором просидела несколько лет, почти никуда не выходя. Она носила черное и все плакала по своему горячо любимому супругу. Она даже не приходила на открытия заседания парламента, и англичане стали этим очень недовольны, потому что они хотели видеть свою королеву. И вот однажды к ней пришли ее министры и сказали, что, посколько она является действующей королевой, ей пора выходить и приниматься за работу. И она вышла, видя в этом свой долг, но, видимо, печаль ее сидела в ней так глубоко, что она перестала влезать во все тонкости управления государством, и это как раз способствовало тому, что английская монархия стала выполнять больше представительские, чем управленческие функции. Конечно, это звучит как лекция, которую я читаю студентам, но это вообще-то моя особенность. И ОН тоже всегда говорил мне, что нужно «повышать образность языка». Боже, как я была благодарна ему за замечания! Не хуже, чем сама Виктория, которая почти во всем следовала советам своего принца Альберта. Но я – не королева. Какое уж тут государство? Я все никак не могу управиться с собственной жизнью. А впрочем, собственная жизнь – разве это тоже не госудаство, в котором ум – парламент, а руки-ноги – армия? Господи, как ОН бы посмеялся надо мной за эти мои фантазии… ОН был гениальным поэтом.

Он был безумно талантлив, мой друг. Но зарабатывал деньги тем, что писал какую-то халтуру. Сценарии сериалов. Он сам даже не говорил никогда о том, что пишет. Когда я приходила к нему и с благоговением спрашивала, над чем он сейчас работает, он отрывался от компьютера, прищуривал глаза и рисовал мне словесные картины, будто смотрел через видоискатель камеры. Он мог рассказывать что угодно – я слушала и восхищалась, потому что его рассказы были и в самом деле достойны восхищения. Он рисовал мне картины: как голубеют и блестят на солнце вершины гор, как спотыкаются измученные лошади, и краснокожие воины с раскрашенными лицами ведут их под уздцы, и камни падают из-под копыт прямо в пропасть. Как достойно сидят в повозках под шерстяными пологами их женщины, завернутые в красные одеяла, и держат у груди сморщенных, смуглых детей. И эти картины были совершенно отличны от тех, которые потом воплощались в экранной жизни.

– Танька, деньги еще никто не отменял, – говорил он.

Но, как я могла заметить, денег у него почти никогда не было. Он не умел с ними обращаться. Он их не любил. И когда они появлялись, растрачивал их, не считая, на всякие глупости. Мы тогда и в Париж поехали на неожиданно свалившийся на него гонорар. Он вел переговоры, чтобы открыть в Париже выставку своих фотографий – он ведь еще чудно фотографировал. Правда, когда мы туда приехали, того человека, с которым мой друг вел переговоры, на месте не оказалось, тот зачем-то должен был срочно улететь в Штаты. Но, как оказалось, мой друг нисколько из-за этого не расстроился. Уже потом я узнала, что в Париж он, похоже, сбежал. Его третья жена вроде бы родила ему ребенка. А он говорил, что ребенок не от него, и поэтому он не хочет ехать в роддом. Я была счастлива, потому что надеялась на его развод…

Но это я узнала потом, а в Париже я даже не знала, что он, оказывается, в третий раз официально женился. По большому счету, это не имело для меня никакого значения. Ведь мы и познакомились, когда он уже был женат. Только на своей первой тогда жене. Однако любил он всегда только меня. Только меня…

Кстати, это именно он пристрастил меня к кофе. Он пил его постоянно. Он обожал жевать кофейные зерна. Он говорил, что они придают ему бодрость, как индейцу на горном перевале, уставшему от трудного пути. Это было правдой. Ему было от чего устать. Вся его жизнь была войной. За себя. Он много лет искал себя, и он искал тех, кто сможет его оценить в полной мере. Он выдавал халтуру на-гора, но я-то знала, что в его столе лежат прекрасные куски никому не нужных произведений. Гениальные отрывки чудесных сценариев, сотни страниц незаконченных романов, целые действия брошенных пьес. Он почему-то не мог ничего закончить. Бросал, загораясь новой идеей, работу, на которую потратил много времени.

– Почему ты бросил? – спрашивала я его.

– Потому что это – говно. – И он расписывал мне замечательные новые проекты. Восхитительные идеи. Они были чудо как хороши. Только чтобы их воплотить, у него всегда не было времени и не было денег. У меня тогда денег тоже было немного. Как, впрочем, и сейчас. И вот я смотрела на эти бумажки, что дала мне мама, и думала – как это гадко с моей стороны – пользоваться ее деньгами. Она ведь терпеть не могла ЕГО. С другой стороны, мой друг часто брал деньги в долг. Я возьму в долг, – решила я. И обязательно отдам, что бы ни случилось. После этого мне стало легче. И вся моя затея с поездкой с этого дня получила реальное воплощение. Я доведу дело до конца. Я поеду. Может быть, в Париже мне повезет, и я снова увижу ЕГО, хотя бы во сне. Мне очень не хватало снов, в которых я была бы вместе с ним. Я потихоньку начала собираться.

* * *

Внезапно оказалось, что у Лены в Париже была двоюродная или троюродная тетка. Нельзя сказать, что Лена совсем не слышала о ней, но редкие разговоры в семье о какой-то Маше, которая была намного старше ее и когда-то давным-давно неудачно вышла замуж за какого-то француза, Лену не очень волновали. Однако мама вдруг сказала:

– В случае чего, в Париже есть к кому обратиться. Маша живет там уже лет двадцать. Совсем ее теперь, наверное, не узнать, – и вздохнула.

Лена засомневалась:

– Она о моем существовании и знать не знает.

У матери в кухне подгорали оладьи.

– Не знает – напомним. Родных-то нехорошо забывать. Она и у своей-то матери не была лет десять.

У Лены возникло чувство раздражения. Зачем ей еще какая-то тетка?

– Стоит ли беспокоить? – сказала она. – Я ведь еду не одна, можно сказать, с подругой. И у Валерия будет совсем мало времени. Мне хочется там с ним больше побыть.

– Посмотришь по обстоятельствам. Но Машин телефон я тебе все-таки дам. И сама ей позвоню. На всякий случай, мало ли что. – Ленина мама за свои сорок пять лет за границей так ни разу и не была. Некогда было, да и больше ей хотелось куда-нибудь в Трускавец, подлечиться. Да и сама Лена только пару раз отдыхала в Турции и один – в Египте. Поэтому поездка в Париж ее тоже волновала. Как оно все там будет?

– Ладно, позвони.

– Вот и хорошо. А сейчас иди, ешь оладьи.

Мамины оладьи всегда были объедение – нежные внутри, снаружи с хрустящей корочкой. Но сейчас у Лены кусок не лез в горло. С тех пор, как объективно наметились у нее перемены в личной жизни, Лена места себе не находила. Кажется, и понимала – вот она, судьба, а в то же время настроение было какое-то паршивое. И все время на душе скребло – правильно ли она поступает, не ошибается ли?

«Ну что я извожу себя? Что неправильно?» – стараясь успокоиться, спрашивала она себя каждую свободную минуту, как только оставалась одна. И сама себе отвечала: вроде все правильно, вроде повезло – я встретила хорошего человека. Надежного, достойного. Но это были не ее собственные слова, а будто она слышала, как кто-то этими словами говорил про Валерия со стороны. Ей же самой хотелось другого. Ей хотелось любить очертя голову, бежать на свидания не раз в неделю по расписанию, а как только зазвонит телефон. Ей хотелось получать эсэмэски с безумными словами, слышать милые глупости и самой наговаривать их в телефон…

Но ты тоже уже не семнадцатилетняя дурочка, – уговаривала себя Лена. Тебе самой-то сколько? Уже двадцать пять! А Валерию вообще под сорок, что же ты хочешь, чтобы он каждый день приезжал встречать тебя после работы с цветами? Да у него на это совсем нет времени. То он на полетах, то еще где-то… Но в то же время в ответ на все эти разумные слова сердце ее бешено колотилось: хочу! Хочу и эсэмэсок, и цветов, и глупостей, и прогулок под дождем, хочу всего! Хочу, потому что в семнадцать лет у меня этого не было. Мне пришлось много учиться, чтобы всего добиться самой. Самой поступить в университет, самой найти работу, самой зарабатывать и еще по дому маме помогать. И я очень хочу, чтобы у меня все было, как у других. Как у моих подруг, как в кино, как в книгах. Красивая любовь. Это так здорово!

Это так глупо! – сказала бы ей мама, если бы Лена ей рассказала о своих мыслях. Но мама ничего не говорила, потому что дочка все понимала сама. Понимала, и все-таки тосковала. Валерий оказался мужчиной солидным и обстоятельным. Он ничего не делал не обдумав и впопыхах. Он ей всегда заранее звонил и обо всем обстоятельно договаривался. Он просчитывал заранее разные мелочи, вплоть до всех возможных вариантов развития самых незначительных событий. Например, когда они ехали в кино, он проверял маршрут по трем разным источникам. Лену это и умиляло и раздражало одновременно.

– А если проверить по одному источнику, что-нибудь изменится? – спрашивала она.

– Один источник может не учесть все варианты подъезда к назначенному месту. Мы попадем в пробку и не будем знать, как выбрать другой путь, – не понимал Валерий.

– И пусть. Постоим в пробке. Разве ты не хочешь побыть со мной?

– В пробке? – смеялся он. – Не хочу. Для этого есть более приятные места.

Она смеялась тоже, но все-таки, все-таки… Проницательный человек сказал бы, что Лене не хватает романтики. Возможно, она как раз была из числа не часто уже теперь встречающихся девушек, для которых внешние проявления любви составляют самую суть отношений, а может быть, она действительно «пробежала» тот возраст, когда взгляды и слова важнее, чем дела. Во всяком случае, безоглядно, безмерно счастливой Лену в этот период ее жизни назвать было нельзя. Хотя она и уважала своего жениха, и гордилась им, и, по старой русской женской привычке всех жалеть, даже жалела его. Хотя, спрашивается, в чем было жалеть молодого здорового мужика, к тому же занимающегося своим любимым делом и собирающегося жениться на прелестной, тоже здоровой и неглупой девушке? А вот жалела. Жалела даже за то, что, когда незадолго до отъезда была с ним в гостях, на юбилее у Валериного командира, жена именинника, отловив Лену в уголке, спросила:

– Я слышала, ты, девочка, замуж за него собираешься? – И, не получив вразумительного ответа, потому что Лена даже не нашлась, что сказать этой полной женщине с участливым лицом, так непривычен и неожидан был вопрос, услышала: – Это хорошо. Будешь за ним, как за каменной стеной. Хотя Валерий человек не простой…

Надо же, какие у них тут отношения. Какое дело этой тетке, на ком он женится и кто за кого замуж выходит? Можно подумать, она может что-нибудь изменить? Лена и не подозревала, что жены командиров в военных гарнизонах все равно что королевы-матери – законной власти не имеют, но влиянием обладают огромным. И когда поделилась с Валерием своим недоумением и узнала реальное положение вещей, тогда и пожалела его. Боже, под каким же прессингом находятся эти люди! Мало того, что в небе каждый день приходится рисковать жизнью, так еще на земле никакого покоя! Естественно, что давно привычная Валерию гарнизонная среда была абсолютно по духу непонятна Лене, нигде, кроме родной столицы, никогда не жившей.

– Пошли к столу! – обняла Лену тогда за плечи хозяйка. – Радоваться надо, что такой парень тебя полюбил. А будешь кукситься – и не заметишь, как уведут!

Лену напугали ее слова. Нет, она не хотела потерять Валерия. Конечно, он был из другого мира, в котором шла некая таинственная, очень важная и ответственная работа. Этот мир населяли сложные и умные летающие машины, призванные выполнять некую таинственную миссию – секретную и опасную. И вместе с тем в виде неких подводных течений постоянно присутствовали какие-то внутренние интриги, постоянные разговоры о повышениях по службе, переводах и окладах, о служебных и «настоящих» квартирах…

Это все вместе Лену тяготило. Она тогда весь вечер молча просидела рядом с Валерием за юбилейным столом, воспитанно улыбалась шуткам, значения которых не понимала, и думала, что все это – жизнь Валерия. И она должна отдать свою жизнь ему. Иначе ничего не получится. И нужна ли ей его жизнь? Положа руку на сердце, Лене было страшновато.

И еще ее тяготило то обстоятельство, что некоторые из гостей наверняка знали первую жену Валерия. А все то, что было связано с прежней его жизнью, Лене хотелось отмести, вычеркнуть. Не знать ничего самой и дать забыть ему. Начать с нуля. Это был самый лучший выход для них обоих – так ей казалось. Ей вообще казалась странной эта история – молодая женщина приехала с мужем и сыном отдыхать в санаторий, вдруг идет купаться ночью, одна, чуть ли не в шторм… В комнате остаются муж и ребенок, которому уже давно пора спать…

Расспрашивать у кого-то подробности этой истории было неприлично, поэтому Лена делала вид, что прошлая жизнь Валерия ее совершенно не касается. Она даже не подозревала, что ей хотят устроить негласные смотрины. Ей было бы странно узнать, что ход ее жизни мог бы зависеть от мнения командира Валерия и его жены. Конечно, не настолько, что Лена рисковала своим замужеством, однако мнение командира имело для Валерия огромное значение – от этого человека зависело и продвижение по службе, и получение квартиры, да и в общечеловеческом смысле мнение командира, его жизненный опыт, а также опыт его супруги невозможно было обойти вниманием. И хоть тот вечер прошел для Лены ужасно скучно, на самом деле он сыграл важную роль в ее жизни. Прощаясь с командиром, Валерий невольно сделал легкую паузу, слегка задержав свою руку в его руке. Тот весело и со значением хлопнул Валерия по плечу. Его жена возле двери ласково поправила на Лене косынку.

И после этого вечера Валерий в разговорах с Леной стал совершенно откровенен относительно планов на будущее, и вообще стал с ней говорить о таких вещах, которые должны быть интересны только близким людям. И Лена уже относилась к нему, как к родному человеку. А когда Валерий сообщил ей о своем плане их совместной поездки в Париж, у нее на глаза даже навернулись слезы восхищения. Вот оно – романтическое путешествие! Впереди ее ждали приятные хлопоты и великий город, в котором она будет себя ощущать не обыкновенной туристкой – Валерий обещал, что она поедет в Ле Бурже на авиасалон. Как это должно быть здорово! А впереди ее еще ждала красивая свадьба. Валерий продумывал все детали до мелочей. Нет, с какой стороны ни посмотри, а жизнь сделала удивительный поворот. И сердце Лены замирало не только от тревоги, но и от восторга.

* * *

Если Лениной тетке Маше, то есть теперь уже давно Мари, к тому времени, когда началась эта история, исполнилось сорок лет, мне было тридцать четыре, а Лене – двадцать пять. Таким образом, три разновозрастные российские, как бы это получше выразиться, «тетки» – молодая, постарше и еще раз постарше – встретились однажды осенью в парижском аэропорту Шарля де Голля, не представляя, к чему это их приведет. Мы совершенно друг друга не знали и не жаждали узнать. Если бы не обстоятельства, мы никогда не увидели бы друг друга и не стали бы друг другу близкими и нужными. И мы не разошлись бы потом с таким непредсказуемым результатом. Короче, когда наш самолет приземлился, мы с Леной вышли, разинув рты следуя указателям со словом «sorti»[1], каждая в своих мыслях, как две чокнутые дурочки.

У меня в голове вертелось «сортир». И эта вбитая в меня со школьных времен неопределенная форма французского глагола «выходить» приобретала в моих мыслях простейшее утилитарное глумливо-практическое значение. О чем думала Лена, я не знала. Тем не менее, следуя указаниям «к выходу», мы оказались в зале прилета в толпе встречающих. Много там было разных людей, в том числе и представителей турфирм с табличками с соответствующими названиями. Мы быстро отыскали свою, но до времени остановились в сторонке. Лена искала глазами женщину, которая могла бы быть похожей на ее троюродную тетку. Я тупо стояла возле нее. Воспоминания пока не одолевали меня, аэропорт я не помнила, свой прежний приезд сюда – тоже. Может быть, это было оттого, что прошлый раз мы с НИМ по горло накачались виски в дьюти-фри, а потом еще и вином в самолете. И начальный этап поездки остался, если можно так выразиться, за пределом моего сознания. Смутно я помнила, что нас кто-то тоже встречал, а потом до гостиницы мы ехали в автобусе. Потом, добравшись до комнаты, целовались и обнимались как безумные. Подробности же стерлись из памяти, как становится нечетко-тусклой иллюстрация в очень старой книге. Поэтому, лишенная воспоминаний, я просто стояла как столб, ожидая, куда меня дальше поведет Лена. Лена же с затравленным видом все озиралась по сторонам, пока не увидела элегантную молодую даму, решительно шагнувшую к ней через толпу.

– Леночка?

– Тетя Маша! – Лена кинулась в раскрытые незнакомые, но вроде бы родные объятия. Встреча в Париже состоялась. История началась.

2

Ленина тетка оказалась хрупкой, невысокой блондинкой. Я знала, то есть Лена сказала мне в самолете, что в аэропорту нас будет встречать ее родственница, которая живет во Франции уже двадцать лет, но почему-то воображала себе Машу именно теткой – полной, пожилой, небрежно одетой и возможно даже с усиками над верхней губой. Когда же мы с Леной увидели, что изящная женщина в светло-сером костюме, с голубой косынкой на шее под цвет ее глаз подходит к нам с листком с отпечатанными на нем Лениными именем и фамилией, мы обе удивились. Лена – тому, какой неожиданно приятной внешне оказалась ее родственница, а я – своим наивным представлениям о том, какими должны быть тетки.

– Тетя Маша, – после объятий Лена затараторила так, будто боялась, что Мари сейчас бросит ее и уйдет. – Вам вся Москва передает привет: и тетя Олеся, и дядя Игорь, и…

Впервые за несколько лет мне стало неудобно: зачем я мешаюсь у них под ногами? Мне захотелось тут же уйти – как-нибудь добраться до гостиницы (я даже забыла, что нас ждал автобус, впрочем, ваучер все равно был у Лены) и дальше быть одной, но… Я услышала голос Мари и опомнилась. Она стояла передо мной и протягивала мне руку. Рукопожатие Мари было прохладным и суховатым.

На фиг я ей сдалась, а она – мне.

– Аншанте! – тут же выскочило вперед меня слово из моего школьного прошлого.

– Аншанте, – улыбнулась Мари. Вокруг глаз у нее, конечно, были морщинки, но, положа руку на сердце, я никак не дала бы ей лет больше моих.

Лена, торопясь, извлекала из сумки кулек.

– «Мишки на севере», «Мишки косолапые», «Белочка» и «Столичные», – она нелепо суетилась возле Маши. – Мама сказала, что вы, наверное, соскучились по московским конфетам.

– Почти все туристы в сборе, но нет… – Я вдруг услышала наши с Леной фамилии. Это полноватый мужчина в желтой футболке с логотипом нашей турфирмы, надетой прямо поверх куртки, разговаривал возле меня с кем-то по мобильному телефону.

Я опомнилась:

– Лена, нас ищут! Ты поедешь с нами в гостиницу или как? – Лена осторожно взглянула на Мари. Та только вежливо и немного холодно улыбнулась.

– Конечно, в гостиницу! Мы ведь решили! – Лена засмеялась будто чему-то веселому, тряхнула головой в повязанной косынке – она, как я поняла, любила носить косынки завязками на затылке под волосами – они ей шли – делали этакой озорной девчонкой, и отыскала в сумке наши документы.

– Вы в нашем списке последние. – Наш трансферист проверил свои бумаги и повернулся к Мари:

– А вы, мадам?

– Нет, я только встречаю.

– Как жаль, мадам, – он окинул Мари тем одновременно вежливым и восхищенным взглядом, каким большинство мужчин смотрят на хорошеньких женщин, и я почувствовала что-то вроде малюсенького укола ревности. Про меня бы он так не сказал. И одновременно с этим я поняла, что его взгляд – это не только мое впечатление о внешности Мари. Пожалуй, она не просто хорошенькая, хоть уже, так сказать, и «в возрасте». В ней есть нечто, что привлекает мужчин и чего нет во мне. Я посмотрела на Лену. Есть ли это в Лене? Я не поняла. Мне показалось, что тоже нет. Лена была самая обычная, и только эта ее темная косыночка в веселенький цветочек придавала ей какое-то сельско-пейзанское очарование.

Парень в желтой майке пригласил всех в автобус.

– Вам нужно сначала устроиться в гостиницу, а потом поедем ко мне, – сказала Мари. – Я живу совсем рядом с Эйфелевой башней. Очень удобно – вечерами я могу читать, не включая свет.

Трансферист, прислушивающийся к ее словам, заметил:

– Это очень удобно, мадам, экономия электричества. Но, наверное, нужно иметь плотные шторы, чтобы свет не мешал ночью?

– Мне не мешает. Я хотела бы поехать с вами и подождать моих девочек в гостинице.

– Конечно, мадам! – Трансферист оглядел нас с Леной, как будто желал убедиться, что мы с ней достойны такой чести, и повел всю группу в автобус. Он хотел посадить Мари на первое сиденье поближе к себе, но она со скромной элегантностью отвергла его приглашение и прошла в самый хвост автобуса. Как раз туда, куда хотела бы сесть я.

– Садитесь с Леной. Вам, наверное, есть о чем поговорить, – и я с невежливой настойчивостью отодвинула Мари на ряд вперед. Она насмешливо взглянула на меня, но ничего не сказала, действительно села с Леной, а я устроилась у окна в одиночестве. Там, где хотела, в последнем ряду, и где окна наполовину были задернуты занавесками. И, когда автобус тронулся, я вдруг незримо почувствовала того, кто раньше сидел рядом со мной.

* * *

В тот ранний вечер, в который в квартире Мари раздался телефонный звонок из Москвы, она оказалась дома совершенно случайно – вот так оказываются наказуемы слишком ранние уходы с работы. Но Мари как раз не была халтурщицей и лентяйкой. Опять-таки случайно в тот вечер вырубился Интернет в ее небольшой конторе, и месье Дюпон, которому она верно служила уже лет семь и с которым вместе поднимала его фирмочку, оптом закупающую и доставляющую разнообразные сувениры во всевозможные парижские ларьки, отпустил ее домой. Мари была одновременно и секретаршей, и логистиком, и специалистом по рекламе, но зарплату получала только одну. Мари теперь сносно говорила еще на трех языках, кроме родного, так что Дюпону при необходимости она заменяла еще и переводчицу. Поэтому он и согласился отпустить ее пораньше. Но, несмотря на загруженность, Мари вовсе не жаловалась на свою жизнь. Платили ей, даже учитывая одну зарплату, неплохо, мужа у нее уже давно не было, детей тоже… Однако тем приятней обещал быть для Мари свободный вечер. Впрочем, Мари не считала себя одинокой. У нее была Лулу – маленькая беленькая собачка – лохматая и не особенно породистая, зато преданная хозяйке всем своим собачьим сердцем. Лулу было уже порядочно лет – никто не знал сколько, потому что она перешла к Мари по наследству – вместе с квартирой. Хозяева продавали квартиру с условием, что новая хозяйка возьмет их щенка, сами они куда-то уезжали. И когда Мари пришла за ключами, она увидела Лулу, вжавшуюся в угол возле входной двери. Казалось, собачка поняла, что она останется, когда другие уедут. Мари стало ее жаль. Она взяла ее на руки и стала говорить с ней по-русски. Собачка поняла слова утешения. Они стали неразлучны. Вернее, Лулу, будто понимая, что хозяйке необходимо работать, легко переносила одиночество в квартире по будним дням, но в воскресенье… О, воскресенье принадлежало безраздельно ей и Мари. В воскресенье Лулу категорически возражала, если Мари куда-то уходила без нее. Мари иногда даже казалось, что в ее отсутствие Лулу тщательно изучает календарь – так безошибочно она выделяла именно воскресенье из целой недели рабочих дней. Воскресенье было праздником для Лулу. В воскресенье они поздно вставали, валяясь вдвоем в постели сколько хотели. Потом шли пить кофе на крышу. Да, да. Из квартиры Мари, как и из некоторых других квартир этого дома, был выход на крышу. Крыша была поделена на небольшие отсеки перегородками, вроде тех, которыми у нас перегораживают лоджии в многоквартирных домах. Кстати приобретение этой квартиры Мари считала своим основным жизненным успехом. Иногда Мари задумывалась, чем еще она могла бы похвастаться в жизни? И как-то получалось, что, в общем, ничем. Ее внезапное и неожиданное замужество, казавшееся дома волшебным, быстро окончилось счастливым разводом без всяких сожалений. Уже через несколько месяцев совместного проживания муж произнес весьма обидную для ее слуха фразу: «Какие-то вы, русские, странные – не понимаете обычных вещей». И поскольку тут же оказалось, что своей молодой русской жене он предпочитает старую французскую любовницу, Мари с грустью констатировала, что она, наверное, действительно чего-то не понимает в их отношениях. И поскольку у мужа на поверку не оказалось ни денег, ни какого-то более-менее прочного положения, и это он, наоборот, рассчитывал, что Мари сразу же, чуть ли не с первых дней ее пребывания в новой стране начнет искать работу, что в принципе было невозможно, разве что как сразу пойти в уборщицы, Мари, может быть, даже несколько прагматично рассудила, что, по-видимому, ей лучше сразу расстаться с ним, не дожидаясь появления детей, и отправиться самой в свободное плавание. Лучшей доли – в смысле нового мужчину – Мари искать не хотела, к тому же ей было просто некогда. Переменив несколько работ, она наконец нашла Дюпона, взяла кредит в банке и купила вот эту свою крошечную студию с выходом на крышу. Сейчас кредит был практически уже выплачен, но Мари не хотела брать новый. Ей нравилась ее квартирка. Нравилась она и Лулу. И к сорока годам Мари как-то успокоилась. Решила, что будет жить спокойно, свободно, делать, что хочет, лишь бы была вместе с ней Лулу. О возрасте Лулу Мари предпочитала не думать.