Ночь

С жестянки на меня уставился роскошный белый кот. Глядя на него, я почему-то подумал про свою заячью шапку. Про ее засаленность и прожженность в двух местах. «Блеск и сияние здоровой шерсти», – обещал слоган на банке. Хотелось накормить этим кормом мою шапку, чтобы она стала элегантной и белоснежной, как кот на картинке. Герда нетерпеливо царапнула балконную дверь, мол, давай, мсье повар, заканчивай уже этот котиный вуайеризм! Собака и холодный корм в себя положит! Я до сих пор не понимаю, почему она с большей охотой набрасывается на кошачьи консервы, чем на сертифицированный временем и бывшим «Министерством сельского хозяйства» бывшей «Республики Беларусь» корм «Дружок». Если только собаке приятно символическое ущемление конкурентов (чем больше съем я, тем меньше достанется обладателям «блеска и сияния здоровой шерсти»).

Я заложил кубик сахара за щеку и с наслаждением хлебнул свекольной «Принцессы Нури». Кайф доставляла в первую очередь температура чая, во вторую – сладкий привкус во рту. Постоянный холод переносился бы всеми нами куда проще, если бы мы могли есть так же много, как когда-то, или хотя бы заваривать чай с помощью одного нажатия на кнопку чайника. Герда проглотила корм одним глотком, просто слизнув его со своей тарелки.

Завтрак окончен, пора отправляться на рынок. Я снял замок с сейфа, заглянул в бывший морозильник и с удовлетворением отметил, что цинком я обеспечен на долгие годы беззаботной жизни. Два полных лотка, верхний и средний. Вид нескольких тысяч металлических патрончиков, блеснувших в свете динамо-фонаря, оставил, как обычно, ощущение необъяснимого покоя. Цинк – это и еда, и свет, и относительное тепло, и безопасность Вольной муниципалии Грушевка. Пока есть цинк, меня отсюда не прогонят. Люблю время от времени отпирать свое хранилище и созерцать золотовалютные резервы, чтобы удостовериться в том, что не растаяли еще сокровища нашего королевства.

Наконец я достал три патрончика, проверил их на мультиметре и положил в карман. Пока хватит. Зажег налобник, захватил санки – сегодня они мне понадобятся, надо купить питьевой воды.

Герда нетерпеливо крутилась у выхода и припустила вниз по лестнице, как только я открыл дверь на лестничную клетку, по-прежнему пахнущую несвежей тряпкой.

Мой край родной. Грушевка. Лабиринт мурзатых пятиэтажек, между которыми натыканы замерзшие каштаны, неуклюжие вербы и высокие тополя. Когда дрова впервые подорожали в десять раз, деревья бросились пилить все, у кого в домашнем хозяйстве имелись бензопилы, ножовки, лобзики или хотя бы большие ножи. Но Бургомистр постановил выбрасывать за стену муниципалии любого, кто отломает хотя бы сухую ветку от любого зеленого насаждения. И после сожжения всей деревянной мебели, которую можно было отыскать в квартирах, подвалах и на барахолке, люди перешли на экспортную древесину. Иногда у торговцев углем и дровами попадаются действительно интересные вещи. Я когда-то приготовил прекрасный ужин на дубовой ножке от рояля, на котором когда-то играл белорусский предшественник Теслы, придумавший способ беспроводной передачи электроэнергии.

Отполированный лед тропинки поблескивал в свете фонаря, как слюда. Я знал каждый изгиб и неровность блестящей ледяной корки: вот тут стекло льда на тротуаре сморщилось, оголив щербатые плиты тротуара. Сразу на выходе из двора громоздился Хеопс – огромный снежный сугроб, оставшийся после трактора-уборщика, который сгреб сюда снег с нескольких дворов, когда трактора еще могли ездить и убирать. За Хеопсом располагалась огромная замерзшая лужа. В доисторические времена чья-то нога оставила в ней два выразительных следа. В ту пору, когда солнце еще вставало, утренние лучи растопили лед, покрывающий лужу, размягчили корочку на ее поверхности, после чего в воде кто-то увяз аж по щиколотку. А потом снова похолодало, и лужа замерзла навсегда. Человек, оставивший следы, состарится и умрет, а оттиски его ног, единственное свидетельство жизни, которая когда-то имела место, всегда будут тут, посреди вольной Грушевки, в вечном льде.

Мы прошли мимо продуктового магазина, сожженного после разграбления. Тогда еще никто не знал, надолго ли пришел блэкаут и не вернется ли день снова вместе с основами прежнего государства и эффективными следственными органами. Так что следы решили замести радикально. Герда бодро забралась вверх по высокой лестнице, проскользнула в щель между оплавленными пластиковыми дверями и огласила бывший магазин задорным лаем, в котором звучал триумф над чем-то явно достойным триумфа. Я не знаю, почему она делает это каждый раз, когда мы проходим мимо магазина. Может, ей просто нравится эхо лая в пустом бетонном помещении.

Собака спускается со ступенек, пасть раскрыта, язык на бок, глазки горят. Я знаю, что Герда улыбается. И пускай котоводы уверяют вас, будто собаки не смеются.

За магазином – парк, за парком – поворот на рынок. Прохожих тут больше: Грушевка наконец приняла душ и выбралась на улицу.

На углу, у поворота на рынок, коптит дымок. Это точка Корчина по прозвищу Цугундер. Или, может, зовут его Цугундер, а прозвище Корчин, кто его знает. Одно скажу уверенно: когда-то Корчин был при должности и, как всякий решительный мужчина на огромной черной машине, с собственным косноязычием не боролся. Те, на машинах, могли просто мычать – и все равно их боялись. Сейчас, увидев меня, Корчин старается выглядеть знатоком словес, отчего речи его выспренны, как «Ода на день восшествия на престол» Ломоносова.

– Лазоревых синес, брате вы мой волоокой! – крикнул Корчин.

– И вам многих раёв, товарищ Цугундер!

При слове «Цугундер» лицо моего собеседника немножко одеревенело. Может, это все-таки прозвище, причем как-то связанное с тем, чем он, собственно, занимался, разъезжая на той своей большущей черной машине.

– Как звездия? Сияют чрез яры? До недр плескание и клик? – вопросил он.

– Житие мое полно благолепствием.

– Благолепствием? – вскинул он брови. – Первый раз слышу такое слово.

– Это когда жизнь так хороша, что благодать вот прям лепится. – Я люблю иногда в шутку выдать ему какое-нибудь придуманное слово. – А кокмо ваши делеса, товарищ Корчин?

– Благолепно! Только чресла ноют. Застудил. Или отпил, может, во грехе, – искренне ответил он.

– Что ноет? – переспросил я.

– Чресла! – Он погладил себе область почек. – Прямо в пяты отдает!

Похоже, над словесами Цугундера шутил не только я.

– Может, медку хотите откушивать? – гостеприимно предложил владелец точки, показав на огромный закопченный бидон, под которым розовели угли.

Когда-то в колхозах такие бидоны использовались для молока, а сейчас их приспособили для уличной торговли медом. Ну как медом. Мед – это громко сказано. Словцо это – дань нашему славному прошлому и старинным традициям самогоноварения. Всем этим «старкам», «девяткам», «зубровкам» и другим настойкам, от которых сейчас остались только поэтичные названия для видов сивухи, которую стали варить в темные времена. Мед – похожее на кисель варево, в его состав входят хлебные сухари, подгнившие овощи, сахар и тмин (чтобы меньше воняло). Ему дают как следует закиснуть, а потом подогревают, чтоб сильней вставляло и прогоняло холод. Кружечка меда – и ты готов шататься по городу и приставать к людям до вечера, аж до самой шестой склянки, хотя выходил только на рынок за дровами. Две кружечки меда – и тебя самого можно продавать на рынке в качестве дров. Правда, бодун ожидает знатный, со всеми грандиозными битвами Великого Княжества Литовского, которые разыграны будут непосредственно у тебя в голове (победят враги).

– Спасибо, товарищ Корчин, но от медку принужденно отнекнусь, – покачал я головой. – У меня от него чресла отвалятся. Сначала правое, потом левое.

– Может, тогда полистаете прэссу? – Он указал на гостевой табурет около бидона.

За этим люди и приходят на уличные точки: почитать новости, бахнуть медку, поболтать.

– Совершеннейше для вас гратисно, брате Книжник! – на всякий случай в очередной раз уточнил Цугундер.

Цугундер – мой постоянный клиент. Берет в основном детективы и эротику в мягких обложках, то есть наиболее востребованный товар. Периодически получает скидку за старательное изучение словес. Отсюда и его предложение причаститься «прэссы» бесплатно.

Газета «Газета» (нет смысла изощряться с названием, когда производишь единственный продукт такого рода в муниципалии) – не самое дешевое удовольствие. Номер стоит один полный цинк, полистать на месте – полцинка. Цена обусловлена сложностью изготовления: экземпляр печатается на машинке, причем за раз под копирку наборщик может настучать только три копии, четвертая уже получается блеклой и нечитабельной. К тому же «сбор новостей» – та еще головная боль. А добавь сюда еще и нарисованные от руки иллюстрации!

Я взял с полочки номер и навел луч света от налобника на первую страницу. «ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ПАРАД НА ПРОСПЕКТЕ СВОБОДЫ», – сообщал набранный заглавными буквами заголовок.

«Сегодня после четвертого колокола Бургомистр и Верховный Главнокомандующий Вольной муниципалии Грушевка совместно с Комиссаром Внутренних и Внешних дел Народной диктатуры Кальвария примет с трибуны “Виталюра” на проспекте Свободы торжественный парад Вооруженных сил Вольной муниципалии Грушевка совместно с Вооруженными силами, делегированными Вольной муниципалии Народной диктатурой Кальвария в рамках заключенного на добрые времена межгосударственного соглашения об обмене теплом. В параде также примут участие три невольницы, переданные в дар Народной диктатурой Кальвария Вольной муниципалии Грушевка в знак демонстрации уважения и традиций добрососедства. Люди уже готовят костры».

Как обычно, из газетного текста невозможно было ничего понять. Именно для этого рядом с бидоном стоит гостевой табурет. Пока новость не обсудишь, в чем смысл ее, не сообразишь.

– М-м-м, и что это значит, товарищ Корчин? Я как-то запутался в причастных оборотах.

– Я сейчас все благолепнейше истолмачу! – Вот правда, иногда хочется, чтобы он бросил попытки освоить человеческий язык. – Намедни Бургомистр уложил договор с опричниками из Кальварии. Ибо же есть в нас великая потребность в обороне супротив супостатов с пустошей. Кальварии не вполне достает тепла. Оттого что котельной оне не богаты. А орудий у их весьма много есть.

Тут стоит отметить, что Народная диктатура Кальвария возникла в результате нападения группы не вполне интеллигентных товарищей на силовое ведомство, которое размещалось недалеко за нашей оградой. Произошло это почти сразу после того, как небо стало темным. Внутри РУВД – или что там было – оказался приличный склад с автоматическим оружием. В результате чего на западной границе Грушевки образовалось сильное государство. В котором почти сразу был провозглашен рабовладельческий строй. Разделение населения на классы произошло по самому предсказуемому принципу: у кого в руках оказались короткоствольные АК-74 или у кого хватило ценностей на то, чтобы «калашников» купить, тот оказался рабовладельцем. Все остальные перешли в статус невольников. Вместе с женами и стариками.

Что важно, доллары США, евро и китайские юани в список ценностей темного мира не попали.

При этом Кальвария – холодное государство, потому что у них не осталось отопительной инфраструктуры, которая могла бы обогревать квартиры с помощью носителей, в теперешнем мире все еще способных производить тепло. Поэтому диктатура жила во многих смыслах в черном теле.

– Батареи нашие еще поболе выстынут, – заныл торговец медом. – Но мозженствует быть, что нагребут те кальварийские стрельцы нам поболе углю. И котельщики обрящут можливости поболе прокипячивать теплоноситель. До больших температур. Благолепно. – Он не вполне удовлетворился сказанным и счел нужным продолжить: – А с ручными насосами проблем не повстанет. Комиссары из Кальварии подключат невольников своих для работы нашей. Благолепной.

– Грушевка – вольная муниципалия, – сказал я печально. – Тут всегда уважали человека. Не хватало, чтобы начали говорить, что мы греемся награбленным и моемся чьими-то слезами и потом.

Мое замечание не нашло поддержки у Цугундера, и он поспешил сменить тему. Было видно, что государственный строй Кальварии ему нравится. Тоскует человек по сильной руке. Не зря у него все же кличка Цугундер.

– Дня сегодняшнего, после четвертого звона, Филипп, Манька и бригада Кочевого пройдут по проспекту с ружьями, окомпаньённые стрельцами нашей новой армии! Говорят, Кальвария передаст по три взвода с калашами на каждые ворота!

Я перевернул страницу и увидел огромную, на весь лист, иллюстрацию к новости о параде: художник дал волю своим представлениям о величии военных смотров. Рядом с куцыми пятиэтажками проспекта Свободы ползли настоящие танки, за которыми шли тракторы и комбайны. К прицепам и жаткам были приделаны бомбы и ракеты. По-моему, художник подзабыл, как проходили военные парады в дизельную эпоху. Для перевозки ракет, кажется, использовалась совсем другая техника. Как же она называлась? Самосвал? Лимузин?

На широченных ступенях мавзолея «Виталюр» был изображен весь состав грушевского политбюро: Бургомистр, его секретарша Магдалена и звонарь Гацак. Вслед за танками и комбайнами по проспекту шли три невольницы. Их художник изобразил одетыми в облегающие спортивные костюмы, с длинными лентами в руках – с такими раньше выступали гимнастки.

– Зрите, узрите! Обок с кальварийскими стрельцами шествованием пройдут настоящие женщины-невольницы! Сиятельно, правда?

Я посмотрел на Цугундера. Носатое рыло раззявлено в полуулыбке, глаза вытаращены. Общее выражение примерно такое же, как у Герды, когда она, налаявшись, трусцой спускается из сожженного магазина. Чтобы побороть отвращение, я открыл страницу международных новостей.

Тут был краткий дайджест:

«Невры, превратившись в волков, опустошили двадцать поселений Брестской Конфедерации. После чего превратились в людей и сейчас могут находиться среди нас».

«В республике Чепетовка андрофаги вступили в битву со скифами и победили их. Шесть жителей Чепетовки съедены на празднике в честь победы».

«Гелоны уничтожили всех бобров в священном озере и вслед за будинами начали питаться сосновыми шишками».

«Город Света провозглашает достижение эры благоденствия, в связи с чем существенно увеличивает плату за вход».

«Козлоногие вырезали два торговых каравана».

«Экспедиция британских ученых, направившаяся на край земли, сообщила про выход к необозримому каньону, за которым видна только черная бездна. Как показали предварительные замеры, пропасть простирается на глубину, что значительно превышает их оценочные ресурсы (длинный шнур с грузилом). Экспедиция обследует обрыв по всей длине, чтобы оценить его протяженность. Британские ученые не исключают, что найденный ими впотьмах каньон может иметь отношение к краю Земли».

– И это – новости с нашей планеты? – Мне как-то захотелось срочно выпить варева из бидона.

– Истинно!

– То есть вы сами в это верите, Цугундер? Что дальше будет? Британские ученые обнаружат гигантских черепах, на которых лежит Земной блин?

– У меня нет фундаментов, чтобы этому не веровать, брате Книжник! Газета тщательно проверяет информацию. Сомневаетесь – загляните сегодня после четвертой склянки на проспект Свободы. Там все будет так, как тут написано. Однако ж без танков. Танки – се фантазии рисовальщика.

– Так-то оно так. Но «край земли», «андрофаги», «невры»? Как это возможно? Как в это поверить?

– А чему же веровать, когда не этому? Тому, что Земля кругла в своих формах и вертится вокруг Солнца, как волчонок?

– Волчок, – автоматически поправил я. Однажды я уже просил Цугундера изъясняться нормальным человеческим языком, не делая скидки на то, что обращается он к Книжнику. Но Цугундер меня не понял. Цугундеру нужно было объяснять, что такое «нормальный человеческий язык». – Это все очень похоже на – как там это называлось раньше? – на фэйк ньюз.

– Фальшивые вести были потребны тогда, когда народовью неинтереснейше было читать вести истинные. А когда теперь – зачемо выдумывать? На неби повзгляните!

Хозяин гостеприимно улыбнулся, открыл бидон и нацедил дырявым черпаком в жестяную кружку темной жидкости. А потом – действительно исключение – налил полкружки и себе.

– Будемствуем! – предложил он, и мы чокнулись.

– Будем! – выдохнул я, проглотив половину налитого. – Надо сказать, ваш медок стал гораздо лучше.

– Таинствы рецептов моих не топчутся на месте лобном, – усмехнулся Цугундер. – Экспериментирую с черным перцем и мятой. Что, чего греха таить, существенному удорожанию смеси послужило. Приходится брать с холопиев по полтора цинка за две чарки. Но для вас – бесплатно, – снова повторил он.

Этот человек даже душу дьяволу три раза продаст!

Медок достиг желудка и взорвался там изумрудным салютом. Я сдержал рвотные позывы. Герда жалостливо проскулила – она сразу чувствует, когда я вру из вежливости, а когда говорю правду. Несколько секунд спустя я ощутил, что у меня в голове образовалось нечто вроде водоворота, который принялся сносить сознание куда-то в сторону. Мысли и внимание будто оттягивались инерцией чужеродного и настойчивого течения и преобразовывались таким образом, что весь негатив находил позитивное толкование. Я посмотрел на Цугундера. Его морда уже не вызывала отвращения, и та самая внутренняя инерция шептала, что медок делает человеку настолько плохо внутренне, что на фоне этой дряни любая мировая проблема сама себя определяет как несущественную.

– Я вот на очи свое лицезрел караванщика, которого обкусал невр, – продолжил Корчин. – Он мне даже шрам показал.

– Может, волк шрам оставил. Или собака.

– Собак всех съели за царем Солтаном, брате Книгарь, – весело усмехнулся торговец. И подмигнул Герде: – Без обидок!

– И все же… – Я решил не высасывать остатки из кружки: пока мне хватит. – Мы жили на Земле столько тысячелетий. Почему не сталкивались с этими андрофагами?

– Слов нет сказать, как часто слышать принужден такие словеса людей, – вздохнул Цугундер. – На неби киньте взор.

– Послушайте, а вы можете еще раз объяснить, как работает их система сбора международных новостей? – попросил я, отставив недопитую кружку.

Цугундер быстренько влил остатки меда обратно в бидон.

– Ничегошеньки, еще подбродит, только наваристей станет, – объяснил он свой жест почти некосноязыкой скороговоркой. И вернулся к моему вопросу: – Журналист восседает на самой привышненной точке муниципалии – крыше небоскреба при лютеранском кладбище. Оттуда он лицезреет светловые вспышки, коие иидут с наивысшей окрестной точки, бывшей телевизионной башни Королевства Центр. Общение производится при вспомоществовании световой азбуки. Длинные и короткие вспышки. По договору с международной сетью световых новостей «Репортеры без границ» корреспондент в мановение ока же дарствует полученный дайджест дальше по цепочке. На те вышки небесные, коие способны его узреть. Производится сие не скажу что сильно мощными фонарями. Чем-то типа этого. – Он кивнул себе под ноги, где млел стандартный светодиодный панорамник с динамо-подкачкой аккумулятора. Я заметил, что после выпивки его язык ускорился и выпрямился.

Цугундер допил свою жидкость, кхекнул, снял с головы сильно засаленную бобровую шапку и занюхал ей. И продолжил:

– В абсолютной черности такие проблески могут быть узреты на расстояньях до ста километров, но приемники городов-государств находятся гораздо ближе.

– А откуда берут новости те, кто сидит на башне в Центре? – спросил я.

– Они призреют сигналы часового завода. Те – с Национальной библиотеки. Вы что, решили свою службу вестей открыть? – усмехнулся он.

– Но должен же быть первоисточник. Центр какой-то.

– Центр есть, – сказал Цугундер и нацедил себе еще половину кружки из бидона. – Как-то не уверовал я относительно вкуса. В нижеследующий раз попробую укропа вместо мяты отмерить, – добавил он рассудительно.

Глаза у него покраснели, движения стали нетвердыми.

– Так насчет Центра вы поспрашивали. Он где-то на юге воспокаивается. Далеко-далеко. – Он делал ударение на «о». – Там огроменная башния стоит. Многие километры вверх. Такая, что даже канатами железными поддерживается. Чтобы не упала. – Он показал руками, какая эта башня высокая, получилось примерно пятьдесят сантиметров. И тогда он развел руки еще шире, как рыбак-враль. – На башне покоится Оракул. И вот он, Оракул, – основной. Все остальные тут, в округе, цитирувают на него.

– А откуда Оракул все знает? – не отставал я.

– Как откуда? – Цугундер растерянно поправил бобра на голове. – Он же Оракул!

Я поблагодарил за угощение и новости и сказал, что мне пора уходить. Он резко схватил меня под локоть. Жест получился очень профессиональный, и пьяноватый собеседник, наверное, испугавшись смутных теней своего прошлого, быстро отдернул руку.

– Зазиждись! Что еще хотел произнести. Тут сегодня Немец прохаживал. Ваш закадыка. Который Физик. Он тоже газэту чтенью подвергал и тоже зело подрасстроимшись стал. Завещал вам передать, что приидет на поболтать.

Я поблагодарил и не очень ровной походкой зашагал по снегу прочь. Герда сочувственно ковыляла рядом. Мне казалось, что она пытается подпереть меня своим черным боком, чтобы я не навернулся в снег. Мол, угораздило к такому хозяину попасть. И этот алконавт нажрался в самый ответственный момент, перед закупом харчей для собаченции! А сейчас еще и череп себе разобьет, придется самой все покупать и потом ему купол чинить, чтобы банку с кормом открыл. И правда, даже кот лучше, чем такой хозяин! Хозяйка хорошая была, только не сберег, обидел, и где она теперь? «Ничего, Герда, найдем мы твою хозяйку», – сказал я вслух. Что я там говорил про одиночество? Одиночество – это когда тебе кажется, что твоя собака разговаривает с тобой.

Но кто-то сзади и вправду что-то кричал. Я повернулся.

– Берегите чресла! – Цугундер махал мне вслед руками.

– Благолепно оставаться! – крикнул я в ответ.

Раздел второй

Если бы в «Охотниках на снегу» Брейгеля кто-то выключил свет, а озеро внизу холма плотно окружил палатками торговцев со звездочками свечей, получилась бы панорама «Господин Книжник и госпожа Герда выходят к рынку». Книжник – любой из удрученных мужчин, которые спускаются к озеру. Герда – любая из черных собак, которые сопровождают неудачливых охотников.

То, что Брейгель очень подходит к этому городу, я понял еще в счастливую пору восходов и закатов. У Минска всегда был Брейгелев снег, Брейгелевы прохожие и Брейгелевы деревья.

Над прямоугольным озерцом нависает величественная «Колокольня» – высокая труба истлевшего и давно разграбленного завода. Именно отсюда Гацак каждый раз объявляет приход утра и вечера. Сразу за заводом начинается пограничная стена, которая отделяет наши земли от Кальварии. Сам рынок – центр общественной, политической и развлекательной жизни Грушевки. Что правда, забав тут мало: точки с брагой разных видов, газета «Газета» и каток, в который превратился прямоугольный прудик.

Две шеренги палаток рядом со спуском с холма торгуют одеждой. Чем теплей, тем дороже. Я протискивался через развешанные дубленки, шубы и шапки, заставы шерстяных носков и полигоны с ботинками и берцами.

Благодаря работающей котельной Грушевка считается самым зажиточным полисом в округе, и поэтому получить разрешение на торговлю на ее базарной площади очень сложно, а лезут на этот рынок все, у кого есть чем торговать. Хоровод незнакомых лиц, и каждый что-то сунет тебе в нос, и каждый нахваливает свою «почти соболью шубу», свой овечий кожух «всего за двадцать цинков». Есть и те, кто сразу видят: человек одет основательно, продать ему ничего не получится, и пробуют подойти с другой стороны: «Начальник, почем заяц? Начальник, за два цинка беру зайца! Купишь себе бобра!»

Не дураки, видят рядом собаку и мгновенно делают вывод про платежеспособность клиента. Герда прижалась ко мне, мы оба на рынке немного волнуемся, чтоб ее кто-нибудь не украл.

За меховыми рядами начинаются почти безлюдные палатки с платьями, рубашками, пиджаками и футболками: в сумраке можно разглядеть высвеченные фонарем или свечой отрезы роскошных тканей со сказочными узорами. Одежда фей и принцев, воспоминание о прекрасной эпохе, силуэт из Laterna Magica.

Когда-то такая шелковая блузка стоила больше, чем кожух из овчины, сейчас же красота не котируется. Продавщицы тут все как на подбор – миловидные девушки, которые своей красотой пробуют напомнить, что когда-то одежда должна была не только сохранять тепло, но и украшать. Но тьма и холод отняли все. И какой бы изысканный галстук ты ни купил, элегантность выбора смогут оценить только те же продавщицы и только в момент, пока ты за него торгуешься. Потому что, когда наденешь, запахнешь на себе пальто, замотаешься накидкой и, сгорбившись, пойдешь восвояси, всем будет безразлично, что за чудо украшает твое туловище спереди.