Засланцы

Александр Николаевич его успокоил, в кресло посадил. Сначала международное положение обрисовал.

Мужик головой кивал, делал вид, что всё понимает.

Царю в голову мысль трезвая пришла: «А понимает ли он действительно хоть что-нибудь?»

– Ты, братец, – сказал царь Прохору, – грамоте обучен?

– Так, немного есть, – солидно ответил Прохор.

– А скажи-ка ты мне, Прохор, сколько будет дважды два? – спросил царь.

Прохор почесал в затылке и сказал:

– А сколько вам, царь-батюшка нужно, столько и будет.

– Молодец, – сказал царь, – разумно отвечаешь. Соображаешь. – И все вокруг со смеху покатились.

Как же не смеяться, коли царю ответ понравился.

И Прохор осмелел, даже высморкаться оземь захотел, да вовремя ему платок принесли, избежали сраму.

Царь решил, что подготовил Прохора достаточно, и задал ему главный вопрос:

– А скажи-ка, Прохор, тут мне советуют одни люди уважаемые отменить крепостное право, а другие, не менее уважаемые, люди говорят, что право крепостное отменять ещё рано. Так вот я тебя и спрашиваю, как твоё мнение по этому поводу?

– Батюшка царь, – заговорил Прохор, – ума не приложу, про что вы. Ходим мы по воду, ходим, как не ходить.

Тут уж Александр не понял, о чём он говорит.

Я на помощь пришёл:

– Ваше величество, он говорит «ходим по воду», то есть за водой, потому что вы спросили его мнение по поводу. Ваше величество, такие сложные фразы ему не по умственным способностям. Мне кажется, не надо употреблять в разговоре с ним сложносочинённых и сложноподчинённых предложений, а также причастных и деепричастных оборотов.

Услышав мою тираду, Прохор заплакал и сказал:

– Батюшка, ни в чём не виноват. Единственный грех – в прошлом году корову из соседней деревни увёл, так мы же её тут же зарезали, и я её хозяину, как бы ко дню рождения, четверть самогона поставил, так совесть мучила.

– О чём это он? – уже в полном замешательстве спросил Александр Николаевич.

– Позвольте мне, ваше величество, задать ему вопрос в простой, естественной форме, – попросил я.

Царь позволил, и я задал этот непростой вопрос, разбив его на две части:

– Скажи, Прохор.

– Да, ваше высокобродие.

– Ты ведь сейчас крепостной?

– Крепостной, ваше высокобродие.

– Принадлежишь какому помещику?

– Князю Барятинскому.

– Хорошо. Царь-батюшка интересуется, не хочешь ли ты уйти от князя на свободу?

– Никак нет, ваше сиятельство.

– Ты не понял, – сказал я, – царь хочет всем вам, крестьянам, дать вольную. Всем, по всей России, чтобы вы больше не принадлежали помещикам, чтобы вы вольными были.

Прохор упал на колени, стал биться головой об пол и кричать:

– За что?! Батюшка, царь наш, Богом данный, чем прогневали? Живём, никого не трогаем. Верну я ему корову, вот подзаработаю и верну. Христом Богом прошу, не велите казнить, велите миловать.

– Постой, Прохор, э-э-э… любезнейший, – не выдержал царь, – мы же вам вольную дадим моим указом. Вольные вы будете по повелению моему царскому. Вы свободные будете.

– За что?! – кричал Прохор. – Князюшка нам как отец родной. Семья у меня большая, мужиков-то всего двое: отец мой да я с отцом. Куда мы пойдём?

– Никуда ходить не надо будет, – увещевал царь, – землю вам выделим. Помещик вам землю свою даст, а я за это помещикам заплачу, и вы будете свободно работать на своей земле. И платить государству налог.

– Ещё и налог? – зарыдал Прохор. – Батюшка царь, да зачем же это? Так ведь мы справно живём. С князем не ссоримся, работаем и на него, и на себя. Зачем же вам его-то обижать и нас нищими оставлять? Вот, – он показал на меня рукой, – и его высокородие не даст соврать.

И сколько мы с царем ни бились с этим Прохором, ничего не помогало, он стоял на своём.

И других приводили к царю: и бедных, и богатых, справных мужиков и лентяев – все они твердили одно и то же. Не хотели они свободы.

Один даже сказал: «Царь, отец наш родной, ежели нас отпустят силком, так мы все усадьбы барские сожжём. Я наш народ знаю. Вот ежели барин только скажет: «Идите от меня, более вы мне не дети», – так и сожжём».

Оттого и реформа забуксовала и шли эти нескончаемые совещания, бои между ретроградами и либералами годами, и ничего не мог царь поделать.

А что ты сделаешь, если сам народ не хочет, чтобы его освобождали?

Царь даже плакал, оттого что народ его не понимает.

– Как же так? – убивался он. – Для них же всё делается, а им это, оказывается, не нужно.

Шёл, как сейчас помню, 1860 год. Ехали мы с царём и со свитой, в которой были и противники, и защитники отмены. Остановились в каком-то небольшом городке. Царь – у купца в хорошем доме, мы тоже кое-как разместились. Вспомнил, городок тот Боровском звался.

Отправились мы пешей прогулкой за город, проходили мимо какой-то избы, и вдруг мне в голову ударило. Говорю царю:

– Ваше величество, не хотите воды деревенской из колодца попробовать?

Он так посмотрел на меня внимательно.

– Хочу, – говорит.

Подошли мы к колодцу, тут же крестьяне из ближайших домов сбежались. Налили нам воды. Стоим мы с царём, друг рядом с другом, пьём воду, и я ему тихо так говорю:

– Вот где про отмену крепостного права спрашивать надо.

Он на меня опять же внимательно посмотрел, вижу, понял он, чего я от него жду, выбрал самого на вид справного мужика и говорит:

– Скажи-ка нам, братец, только честно, хотел бы ты, чтобы крепостное право отменили?

Тот говорит:

– Конечно хотел бы, дак ведь как его отменишь?

– А почему бы ты этого хотел? – далее спрашивает царь.

– Так ведь свободные будем, работать будем на себя. На себя же по-другому работается. Ежели налог разумный будет, так и себя, и всю страну хлебом обеспечим. Только бы землицы получить.

– Вот, – сказал царь и оглядел приближённых.

Вы бы лица ретроградов в этот момент видели.

Будто у всех у них разом зубы заболели. Тогда царь ко всем остальным, рядом стоящим крестьянам обратился:

– А вы-то хотели бы свободными быть?

Те все упали на колени и кричат:

– Батюшка царь, ещё как хотели бы!

– Вот так, – сказал царь и всем выдал по пятаку. Не сам, конечно, а приказал, кому надо, всех наградить, а тому, первому, справному мужику лично рубль подарил. Быстро прогулку закончил, в Боровск вернулись, а затем прямым ходом через Москву в Петербург.

Тут же Госсовет собрал. Речь такую закатил. И что вы думаете, сдвинулось дело. Понял царь, что ему ретрограды своих запуганных крестьян доставляли, а те что им велено было, то и говорили.

Вот так, в 1861 году, крестьянское право и отменили.

Хороший царь был, чего только для народа своего не делал. И чем больше делал, тем больше не любили его. И тем больше и больше покушались на жизнь его, пока наконец не убили.

Вот ведь как бывает, а, допустим, другой царь, Иван IV, прозванный Грозным, как только он над своим народом не издевался. Казнил сплошь и рядом. Боялись его хуже, чем чумы. А поди ж ты, почему-то любили. Боялись и любили.

Но это совсем другая история.

В. И. Ленин

Году это было в 1917-м. Жили мы с приятелем недалеко от Петрограда, в деревне. Деревенька небольшая, окружённая лесами. В деревеньке в основном дачники жили. Народ местный летом переходил в сараи, летние кухни, а нам сдавали избы. Кто-то уже из городских и землю там выкупил да построился, так что и на дачах люди жили. Охота там была прекрасная. Мы с приятелем, Артём его звали, в лесу на опушке шалаш себе построили. Иногда охотились, рыбачили, да и ночевали в этом шалаше. Он не так далеко от деревни был, может, километра два, не больше.

И вот однажды сидим мы в шалаше. Приходят два приличных человека. Поздоровались, вежливо так разговаривают. Слово за слово, наконец к делу перешли. Предложили они нам за деньги шалаш уступить. Дескать, к ним друг приезжает из Швейцарии, и они ему хотели подарок сделать. Экзотику нашу показать. Он поживёт несколько дней, а мы вам за это заплатим.

Но мы с Артёмом люди благородные, от денег, конечно, отказались, а шалаш – пожалуйста, только условие: чтобы здесь всё чисто было, мусор не бросать, а сжигать или закапывать в землю. На том и порешили.

Дня через два проходим мимо, Артём говорит:

– Пойдём заглянем в шалаш.

Мы и пошли. Подошли, а там уже двое. Костерок разожгли, что-то в котелке варят. Мы извинились, попросили разрешения присесть к ним.

Один из них лысый, небольшого роста, довольно сильно картавит, но не противно, а даже как-то по-французски. Второй простого, видно, звания. Серьёзный и напряжённый.

Стали знакомиться.

Лысый говорит:

– Володя.

Я говорю:

– Как-то неудобно вас называть Володей, вы всё же старше нас.

– Нет, – говорит, – зовите просто Володя. Это для конспигации. Если сказать, что меня зовут, допустим, Владимиг Ильич, то уже больше шансов меня найти.

Второй тоже представился, но я не запомнил его имени, предположим, его звали Иван.

– Мы пголетагии, – продолжал Володя. – Вот Иван, он потомственный, настоящий пголетагий, а я тоже пголетагий, но умственного тгуда.

Мы тоже представились: Артём – юрист, я – писатель. Я всегда писателем представляюсь, может, потому, что на самом деле был писателем.

В первую нашу встречу мы совсем немного разговаривали, посидели, от чая отказались и ушли.

Артём по дороге говорит мне:

– Странные они какие-то.

– Да что же странного? – спрашиваю я.

– Почему-то он о конспирации заговорил.

– В шутку он сказал. С юмором человек, вот и шутит. Если бы действительно конспирировался, то вряд ли об этом стал говорить.

– И этот, второй, который пролетарий, – тоже какой-то подозрительный, смотрит вопрошающе, будто с опаскою. Оглядывается всё время.

– Знаешь, люди чужие пришли, лес вокруг, конечно, будешь подозрительным.

Два следующих дня пролетарий прибегал к нам то за солью, то за спичками, то за ведром. Судя по всему, наши туристы не были готовы к жизни в лесу.

На третий день я пришёл к Володе и Ивану один. Мой друг не захотел идти, сказал: «Не нравятся они мне».

Сели у костра, вскипятили чай, и я спросил у Володи:

– А почему бы вам не снять избу? Вам там будет удобнее.

– Нельзя, – с ласковым прищуром ответил Володя, – конспигация. Никто не должен знать, что мы здесь, – и засмеялся заливисто.

Смех у него был весёлый, просто мальчишеский. Иван пояснил:

– Шуткует Владимир Ильич, шуткует. Нам здесь, в лесу, лучше. Воздух чище.

– А чем вы, батенька, занимаетесь сейчас? – спросил Владимир Ильич, заложив пальцы рук за жилетку. И тут же он стал жутко похож на задиристого петушка.

– Пишу, – скромно сказал я.

– Это я понимаю. А о чём пишете?

– О сомнениях. О сомнениях интеллигентного человека.

– Вот, – сказал Владимир Ильич, – вечные сомнения интеллигентного человека. Из-за этих сомнений стгана наша стоит на месте и не сдвигается впегёт ни на агшин.

– Вы считаете, что ей лучше двигаться так, как двигаются Соединённые Штаты к цивилизации, которая губит лучшие человеческие чувства и стремления?

– Вот именно это и есть вечная пгоблема нашей интеллигенции. Вместо того чтобы повести стгану впегёд, вы жалко плетётесь в хвосте общества.

Желая перевести тему, я спросил:

– А чем вы занимаетесь, Владимир Ильич?

Владимир Ильич захохотал и сказал:

– Хочу пегевегнуть миг.

И они оба засмеялись.

– А точку опоры вы уже нашли?

– Геволюция – вот наша точка опогы.

– Шуткует всё, – сказал Иван, будто извиняясь передо мной.

– Мало вам одной революции?

– Мало! – закричал Владимир Ильич. – Это была всего лишь гепетиция. А мы сделаем настоящую.

– Кто это – мы? – спросил я.

– Мы с пголетагиатом, то есть вот с ним.

Тут уж и я засмеялся, понимая, что меня разыгрывают.

– Да, батенька, мы постгоим новую жизнь и создадим новое госудагство, в котогом не будет места сомневающимся.

– Интересно, – спросил я, уже понимая, что меня разыгрывают, – как же вы видите это своё будущее государство?

– Землю – кгестьянам, – сказал Владимир Ильич, – фабгики – габочим.

– А кто же управлять будет этими фабриками?

– Спецы стагой Госсии, пока мы у них не научимся этому делу. А потом их всех в гасход.

– Прямо-таки всех?

– Ну, некотогых оставим для газвода, – и снова весело засмеялся.

– Ну а что с царём будете делать?

– Гасстгеляем, – коротко и жизнеутверждающе сказал Владимир Ильич.

– А правительсво нынешнее?

– Обязательно гасстгеляем.

– Помилуйте, вы, Владимир Ильич, в Бога-то верите?

– Ни в коем случае, – сказал Владимир Ильич и, заговорщически подмигнув, добавил: – И всех цегковников гасстгеляем. Мы дадим новую идеологию нагоду.

– Какую же?

– Счастье нагода – вот наш Бог.

– И всё?

– Всё.

– Кто же это всё будет делать?

– Пагтия, а за ней и весь нагод.

– И вы думаете, что народ пойдёт за вами, если узнает о ваших наполеоновских планах?

– Тсс, – Владимир Ильич прижал палец к губам, – никому ни слова. Это будем знать пока только мы тгое и ещё пага десятков товагищей.

– Скажите, Владимир Ильич, – показал я на его рваные башмаки, – и всё это вы будете делать в этих башмаках?

– Это дело наживное, – сказал Владимир Ильич и опять засмеялся.

– Завтра я вам принесу ботинки, у меня есть здесь лишние.

Назавтра, когда я принёс Владимиру Ильичу ботинки, они с Иваном уже собрали вещи и собирались уезжать.

Ботинки Владимир Ильич взял, тут же в них переобулся и сказал:

– Прощайте, любезнейший, я вас не забуду, когда мы сделаем геволюцию.

Они с Иваном сели в машину, которая каким-то невероятным образом проехала сюда, на опушку, и укатили.

Вначале я думал, что он просто сумасшедший, но через несколько лет, когда мы встретились с Артёмом в ЧК в качестве заключённых, мы вспомнили и подробно обсудили всё, что мне когда-то говорил Владимир Ильич. Вспомнили и поняли, что многое из того, что тогда пообещал мне, он уже осуществил. И остальное тоже было не за горами. Артём тихо сказал мне:

– Помнишь, он мне сразу не понравился.

В это время нас куда-то повели, Артёма и меня.

В коридоре, как ни странно, мы встретили Владимира Ильича.

– Куда ведём? – спросил Владимир Ильич конвоиров.

– В расход пускать, – ответил главный.

– Нет, батенька, так дело не пойдёт. – И, повернувшись ко мне, он сказал: – А помните, что я вам тогда обещал?

– Помню, – сказал я, – слово в слово помню.

– А это помните? – показал он мне ботинки.

– Конечно, Владимир Ильич.

– Вот видите, а вы мне тогда не повегили, я видел, что не повегили.

– Я думал, вы шутите, – честно признался я.

– Нет, батенька, какие уж тут шутки, – сказал он и пошёл дальше по коридору.

А нас повели на расстрел.

Вот и вся история.

Не верите? И напгасно. Людям надо вегить, особенно таким.

Лжедмитрий I

А я вам так скажу, всегда надо делать то, к чему душа лежит. Если любишь – женись. На любимой женись, а не на деньгах. Там, у нас в душе, компас такой есть, очень точный, он всегда показывает в нужную сторону, но мы очень часто не обращаем внимания на стрелку этого компаса. Идём вслед жадности, похоти, властолюбию и в результате обязательно проигрываем. Однажды из-за этого жизнь всей нашей страны в другую сторону пошла.

Конечно, историки со мной могут не согласиться, но это их дело, а моё дело рассказать то, чему сам я был свидетель. Было это, как сейчас помню, в начале XVII века. Смеркалось. Причём смеркалось каждый день. Жизнь тогда была мерзопакостная. Одним словом, два слова – Смутное время.

И вот на тебе, вдруг, ни с того ни с сего, появляется этот Лжедмитрий. Идёт из Польши с войском. И все города русские ему сдаются. Почему? Потому что народ терпеть не мог Годунова.

Во-первых, потому, что именно с его подачи закрепили всех крестьян. Это же при нём царём Фёдором Иоанновичем было введено крепостное право – «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Вот откуда идёт эта пословица. Раньше-то в Юрьев день крестьяне могли уходить к любому помещику, но Годунов это дело прекратил.

Во-вторых, был он, Годунов, подозрителен и мстителен, по всей стране продолжал вслед за Грозным поощрять доносительство и слежку. Сажал, ссылал и казнил лучших людей русских, боясь за свой трон. Один только пример с Романовыми. Он боялся их, потому что они должны были царствовать и народ их любил.

Так вот, родственник Бориса Семён Годунов подкупил казначея Романовых, который спрятал в кладовой у них мешок с кореньями, и донёс, что они замышляют извести царя отравой. Этого одного было достаточно, чтобы Фёдора Никитича Романова насильно постригли, назвали Филаретом, шестилетнего его сына Михаила, супругу, тоже насильно постриженную, и всех его родных сослали в разные места.

Это уж потом, через десять лет, Михаил стал царём, а Филарет стал патриархом.

И ещё один момент нельзя упускать. Народ всё же не верил в то, что царевич Дмитрий сам себя заколол. Хотя ещё не родился Чехов, и неизвестна была фраза «унтер-офицерская вдова сама себя высекла». Не верил народ в случайное самоубийство, несмотря на уверения Василия Шуйского, который это дело в Угличе расследовал.

Короче, народ его, Бориса Годунова, недолюбливал, а если быть совсем точным, терпеть он его не мог.

А Дмитрий, не будем его пока называть «лже», ещё мы не дошли до этого «лже», Дмитрий, он вёл дело по-умному. Он посылал грамоты, в которых очень живо описывал, как ему удалось выжить, завоёвывая города, не казнил своих противников, а щадил их, и многие переходили на его сторону. Парень он был неглупый, роста небольшого, не шибко красив, но обаятелен и находчив. В Польше он всем всего наобещал: города русские, деньги, и что Русь перейдёт в католичество, и что женится на дочке знатного поляка Мнишека, то есть на Марине. Не шибко, надо сказать, красивая была. Я лично её знал и могу сказать, что была она маленькая, хитрая, одним словом, пше-пше-пше пани.

И вот вся эта гоп-компания: поляки, русские, недовольные Годуновым, донские и запорожские казаки, немцы-наёмники двигались на Москву.

Организм Бориса не выдержал, и он, Борис, дал дуба на 54-м году. То есть хватил его, Годунова, кондратий.

Сыну Годунова, Фёдору, было 16 лет. Очень симпатичный был парень, умный, добрый. Москва и войско присягнули ему.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.