Госпожа камергер

Рыбак и его сынишка уехали, а Мари-Клер долго не могла решиться спросить у своей воспитательницы, что же это такое «революция» и далеко ли от их монастыря до того самого Парижа.

Воспитательницей Мари-Клер была сама аббатиса кармелитской обители сестра Лолит. По малому возрасту своему Мари-Клер не задумывалась над тем, почему именно на нее обратила внимание настоятельница, почему именно ее из почти двух десятков девочек, воспитывающихся в обители, она приблизила к себе. Узнала она о том гораздо позднее.

Уже в ту пору, как память Мари-Клер впервые запечатлела любимую наставницу, сестра Лолит пребывала в преклонных годах, но весь ее облик говорил о том, что в молодости она отличалась необыкновенной красотой и грацией.

Соученицы Мари-Клер все как одна восхищались сестрой Лолит и в редкие минуты, когда им разрешали пообщаться друг с другом, усаживались в патио у фонтана и рассказывали восторженные истории о настоятельнице, в которых всегда вымысел господствовал над правдой.

Так Мари-Клер почему-то пришло в голову, что сестра Лолит родилась в тех заветных краях, где живут мастера, изготовившие для монастыря его чудесные ограды и решетки, и как выяснилось – она не ошиблась. Сестра Лолит действительно приехала во Францию из Сирии. Ее черты, идеально нежные, походили на изображения древних богинь, которые Мари-Клер рассматривала в старинных книгах, узнавая от наставницы, что так древние египтяне представляли себе Исиду и Гатору.

Неизменный белый капюшон рясы оттенял смуглую кожу аббатисы, ее правильное лицо, на котором обрисовывались продолговатые черные глаза, подернутые невыразимой грустью. Наверное, за всю свою жизнь в монастыре Мари-Клер не могла бы вспомнить мгновения, когда бы сестра Лолит смеялась. Она всегда выглядела печальной. Только губы ее, если наставница особо бывала довольна своими девочками, складывались почти в невольную, скорбную улыбку, а нос, слегка сдавленный у бровей, открывал безукоризненно правильный вырез ноздрей – все это делало лицо аббатисы еще привлекательней.

Когда же настоятельница снимала капюшон, что случалось редко, то открывались ее блестящие черные волосы, заплетенные в косы и скрепленные на затылке, – бледные щеки аббатисы округлялись и в гладких линиях их проглядывали явственнее восточные черты ее профиля.

Со своими воспитанницами сестра Лолит держалась строго и требовательно. Однако никто бы из них никогда не назвал ее злой или вредной. Аббатиса всегда оказывалась справедлива и, даже если наказывала, нечего спорить – всегда за дело.

Заметив интерес юной Мари-Клер к арабским орнаментам, сестра Лолит открыла ей тайну: узоры древних мавров очень похожи на их письмо, и начала обучать воспитанницу арабскому и турецкому языкам. Так перед Мари-Клер открылся совершенно неизведанный для нее мир – мир восточной сказки, а чуть позднее – многовековой мудрости.

Спросить у сестры Лолит, что означает слово «революция», Мари-Клер так и не решилась, но некоторое время спустя аббатиса сама произнесла его. Это случилось, когда Мари-Клер исполнилось четырнадцать лет и ей пришло время узнать, кто были ее родители и почему она оказалась в монастыре.

Однажды утром, едва закончилась молитва, аббатиса призвала воспитанницу в небольшой зал, служивший ей кабинетом. Он располагался на самом верху отдельно стоящей башни, и ключ от него хранился только у сестры Лолит. С замиранием сердца Мари-Клер поднималась по узкой винтовой лестнице, ведущей в апартаменты ее наставницы, – никогда прежде она не посещала башню Ключа и Скважины – так называли самое древнее строение в монастыре его обитатели.

По пути девочке вспомнилось, как сестра Лолит рассказывала ей, будто в незапамятные времена, когда юный арабский халиф по имени Ширух высадился со своими подданными на Каталане, небеса померкли над ними, разразилась гроза, молнии рассекли небо, завилась огромным столбом черно-золотая пыль. Едва лишь гром стих и небеса успокоились, перед испуганными воинами ударил сноп голубого света и явился халифу и его подданным сам чернокрылый ангел Мункар, посланец Аллаха, во всем своем устрашающем величии. Ангел стоял на утесе. Взмахнув огромными крыльями, он повелел Шируху отстроить здесь сторожевую башню, ибо так угодно Аллаху, и склонившись, бросил к ногам юного властителя ключи. «Если построишь башню – этими ключами ты отопрешь для себя двери в рай», – прогремел голос ангела, и… Мункар исчез.

Ширух исполнил свой долг – башню возвели быстро, она стала первой мавританской постройкой на Каталане. Никто не знал, заслужил ли халиф Ширух для себя дорогу в рай, известно только, что он умер во цвете лет, отравленный родным братом, который в свою очередь тоже погиб от руки предателя. Башня же пережила не только своего создателя, но и правление мавров на Каталане, их разгром и изгнание, и многое, многое другое…

Взволнованная Мари-Клер подошла к дверям зала и с усилием толкнула ее. Окованная железом дверь приоткрылась – девочка застенчиво заглянула внутрь и обмерла… Вся зала купалась в неярких еще лучах утреннего солнца и показалась юной воспитаннице монастыря обиталищем сказочных существ.

Небольшая комната, служившая для аббатисы Лолит кабинетом, имела необычную восьмиугольную форму и напоминала ею цветок цикламена. Стены зала затягивала тисненная темно-красная кожа, покрытая мелкими золотистыми узорами, по углам же отделку дополняли деревянные панели из черненого кедра, столь тщательно испещренные резной вязью, что издалека они походили на тканые персидские ковры.

Пол в зале был выложен из серых и черных мраморных плиток, расположенных в шахматном порядке. От самой двери по нему расстилался узкий и длинный темно-зеленый ковер, вышитый потершимися с годами шелковыми черными маками.

Ковер приводил к массивному старинному столу, за которым и сидела наставница-аббатиса. Своей формой стол совпадал с очертаниями зала – он так же имел восемь углов и был сделан из черного эбенового дерева. Посередине же его сияла рыжим огнем круглая медная пластина, вставленная по мавританской традиции в деревянную столешницу. Толстые округлые ножки стола по бокам украшала резьба, покрытая тонкой металлической окантовкой.

Окна в зале были распахнуты, солнечный свет свободно проникал в них. Зал располагался довольно высоко – башня Ключа и Скважины издавна считалась одной из самых высоких построек в монастыре и уступала тем только собору Святой Терезы. Потому зубцы стен виднелись едва-едва из окон, а сразу за резной отделкой ставен открывался вид на море: лазурно-солнечный, ослепительный простор, разрезаемый метущимися белыми молниями чаек и бакланов, – их распластанные крылья то и дело мелькали в проеме окон, а тишину разрывали резкие гортанные крики. На горизонте виднелся корабль – он шел в гавань Марселя, и ветер дул в его тугие желто-белые паруса.

Сестра Лолит склонилась над столом и читала письмо. Услышав, как приоткрылась дверь, аббатиса подняла голову, Мари-Клер сразу заметила, что в чудных темных глазах наставницы блеснули слезы.

– Подойди, девочка моя, – подозвала она воспитанницу.

Мари-Клер приблизилась, чувствуя, как дрожь волнения охватывает все ее тело. Теперь она стояла перед огромным восьмиугольным столом аббатисы, сжав переплетенные повлажневшие пальцы.

За ее спиной, в противоположной от окон стене, высился отделанный черным мрамором камин с блестящими, покрытыми перламутром спиралями решетки. Он был холоден, от солнечного света его загораживали две деревянные ширмы с резными изображениями цветущих цикламенов.

Аббатиса Лолит некоторое время молча смотрела на воспитанницу, грусть изливалась во взгляде ее. Письмо с большой сургучной печатью на шелковом шнурке дрожало в руках. Мари-Клер ощутила, как трепет, охвативший ее, усиливается, нежданная тревога кольнула сердце: неужели письмо, которое аббатиса держит в руках, касается ее. Что написано в этом письме и… и почему любимая воспитательница так грустна…

– Пододвинь стул и присядь, девочка моя, – попросила сестра Лолит свою подопечную, – нам надо о многом побеседовать с тобой. Время пришло.

Она указала на стул с высокой резной спинкой – он стоял почти у окна, обтянутый красной кожей, увитый железом, тяжелый… Мари-Клер пришлось напрячься, чтобы сдвинуть его с места. Когда же она подтащила его к столу аббатисы и взобралась на него, – мавританский стул к тому же оказался еще и высок, – старинная кожа скрипнула, словно недовольно вздохнула.

– Нам предстоит расстаться с тобой, – начала сестра Лолит, решив сразу сообщить самое главное.

Мари-Клер вздернула брови и испуганно смотрела на воспитательницу – она не понимала толком всего значения услышанного и растерялась.

– Я получила письмо от твоей содержательницы, – аббатиса перевела взгляд на бумагу, которую положила перед собой, – от принцессы Орловой…

– Я ничего не знаю о принцессе… – пролепетала Мари-Клер и осеклась, так как не смогла повторить имени, только что произнесенного наставницей.

– Принцесса Орлова живет далеко отсюда, – объяснила ей аббатиса терпеливо, – но она неустанно заботится о тебе…

– Но я не знаю никакой принцессы… – Мари-Клер выставила вперед руку, словно хотела загородиться от неизбежного, голос ее, и без того неуверенный, сделался совершенно робок – аббатиса Лолит едва расслышала его. Мари-Клер опять запнулась…

– Я полагала, – слова аббатисы обволакивали воспитанницу ласково, успокаивающе, – я очень надеялась на то, что принцесса Орлова не захочет излишне обременять себя и оставит тебя с нами, в нашем монастыре. А потому я не начинала с тобой разговор, который вынуждена вести сейчас. Я надеялась, что нам гораздо позже придется поговорить и о принцессе Орловой и о твоих родителях…

– О моих родителях? – Мари-Клер встрепенулась и отняла руки от лица, на щеках ее блестели слезы. – Они живы, матушка аббатиса? – в вопросе девочки прозвучала надежда и одновременно страх. – Почему они никогда не приезжали ко мне?

– Увы, они умерли, – вздохнула аббатиса, – и уже давно, в тот год, когда ты только появилась на свет. То было ужасное время, правда, с тех пор оно нисколько не сделалось лучше. Шла война. Твои родители погибли. Все эти годы, – сестра Лолит задумалась, как объяснить девочке, что все четырнадцать лет ее пребывания в монастыре княгиня Орлова из России неизменно присылала деньги на ее воспитание и суммы эти были настолько велики, что их хватало не только на Мари-Клер, а еще на несколько воспитанниц-сирот, лишенных опеки.

Кроме того, узнав о достатке княгини Орловой, кармелиты взяли на себя смелость попросить у нее денежной помощи на восстановление некоторых построек в монастыре, пострадавших в войну от нападения австрийцев. Княгиня Орлова вполне могла бы отказать аббатисе Лолит в просьбе, но она, наоборот, откликнулась весьма охотно. Присланных из Петербурга средств хватило даже на то, чтобы окончательно поправить внутреннее убранство башни халифа Шируха, где теперь аббатиса беседовала со своей воспитанницей, – а башня простояла недостроенной почти сто лет!

Как же теперь аббатиса Лолит могла допустить мысль, чтобы возразить принцессе Анне, когда та, в самом деле неожиданно, изъявила желание забрать Мари-Клер в Петербург. Но аббатиса Лолит искренне любила свою девочку, и потому печаль стискивала ее сердце в преддверии разлуки. Как еще сложится судьба ее любимицы?!

– Видишь ли, Мари-Клер. – Аббатиса Лолит помогла девочке слезть со стула и подвела ее к окну, они обе смотрели на море. – Родная моя, милая моя… Поверь, я предпочла бы никогда не расставаться с тобой. Мне хотелось бы всегда быть рядом, чтобы видеть, как ты растешь. Но на свете есть разные дороги, и жизнь в монастыре – только одна из них, возможно, и не самая привлекательная для женщины. Ни ты, ни я в самом деле не распоряжаемся нашими судьбами. Моя жизнь без остатка принадлежит Богу. Имея все, что только может пожелать женщина в миру, я однажды сама выбрала этот путь, и никогда не пожалела о том. Но я не могу вынуждать тебя следовать за мной, пока ты еще не открыла другую жизнь – жизнь за стенами монастыря. Если когда-нибудь, когда ты станешь взрослой и искренне поймешь, что желаешь вернуться в стены родной обители, чтобы посвятить себя Богу, знай, независимо от того, буду ли я жива или Господь уже призовет меня к себе, тебя с радостью примут здесь. Здесь твой дом. Но для того, чтобы узнать, какова она, дорога к дому, надо однажды решиться и уйти из него… Вполне вероятно, что тебе не захочется возвращаться назад и принцесса Орлова поможет тебе найти свое место в мирской жизни.

Обхватив руку воспитательницы, Мари-Клер приникла к ней и тихо спросила:

– А принцесса Орлова, какая она?

– Я не знаю, – ответила аббатиса, – я никогда не встречалась с ней. Но все время, что ты прожила с нами, она достойно выполняла обязательства, которые взяла на себя перед твоей покойной матерью.

– А кем была моя мать? – Мари-Клер затаила дыхание: она давно уже готовилась задать этот вопрос и много раз представляла себе, как она спрашивает у аббатисы о самом дорогом, о сокровенном, и даже много раз воображала себе ответы. Она только никогда не могла себе представить, что, именно спросив о своей матери, она услышит в ответ… о революции.

– Твоя мать умерла совсем молодой женщиной, – вздохнула сестра Лолит, – она происходила из знатной, даже знаменитой семьи и носила титул маркизы де Траиль. Когда она была примерно такой же юной, как ты сейчас, жизнь ее перевернулась – случилась революция.

Мари-Клер вздрогнула.

– Бедные люди, – словно не заметив этого, продолжала сестра Лолит, – возмутились против власти короля Людовика и казнили его. Они преследовали и казнили всех, кто был приближен к королю, море крови лилось тогда во Франции. Но твоей матери повезло – ее старший брат Александр вступил в революционную армию и его семью пощадили. Потом к власти пришел революционный генерал Бонапарт. Он одержал много побед, и при нем Франция стала великой, но государи других стран, объединившись, все-таки одолели его, и Бонапарт был изгнан. В тот год, когда Бонапарта сослали на остров Святой Елены, ты и появилась на свет, девочка моя, а твоя мать скончалась от тяжелой болезни. Увы, я не была знакома с ней, – сестра Лолит обняла Мари и крепче прижала ее к себе, – но полагаю, что принцесса Орлова, которая знала твою мать гораздо лучше, расскажет тебе о ней и о ее братьях – они погибли в той войне, и о твоем отце…

– Он тоже погиб на войне?

– Он был одним из самых знаменитых генералов Бонапарта. И он был очень красив собой. И очень смел…

Аббатиса Лолит замолчала. Одинокая чайка беззвучно взмыла к небесам и камнем бросилась к воде… А через несколько дней за Мари-Клер приехали посланцы из России.

Дорожная карета, короткое прощание, сдавленный слезами вскрик – и вот уже Каталана превратилась всего лишь в грезу: облицованный мрамором двор монастыря, где древние мавры украсили водоем лепными изображениями львов. Аромат цикламенов за ажурными решетками, широкий, благоухающий ковер фиалок, алые цветы граната и темно-фиолетовые ирисы. Струи фонтанов рассыпаются жемчугом и звенят, как струны гитары, постепенно сливаясь со звоном бубенцов…

Она еще приедет сюда через несколько лет. И встретится с аббатисой Лолит. Но не для того, чтобы вернуться окончательно в родной дом и принять постриг, а для того, чтобы найти в любимой воспитательнице союзника и друга не только для себя, а для той далекой, холодной страны, которой она совсем не знала, отправляясь в Петербург растерянной, несчастной и испуганной девочкой всего лишь четырнадцати годов от роду.

* * *

В подмосковном имении Кузьминки, что прикорнуло средь пологих холмов и березовых рощ на живописном берегу Москвы-реки, молодой князь Александр Потемкин проснулся в своем кабинете с тяжелой головой и с ощущением виновности во вчерашней неприятной истории. Накануне ему пришлось выслушать немало упреков от матушки да еще в присутствии прислуги. Впрочем, на матушку Александр зря не пенял – знал, что заслужил разнос.

Елизавета Григорьевна Потемкина, в замужестве графиня Анненкова, на выходки единственного сына смотрела сквозь пальцы, требуя лишь соблюдения светских приличий, но вчера не выдержала. В кои веки раз попросила Сашу не опаздывать и приехать к ней из Петербурга в срок, но где там! Отрапортовавшись государю, молодой князь из Петербурга все же выехал, хотя Елизавета Григорьевна полагала, что он и там вполне может задержаться надолго: либо попадется кто-то из бесчисленных его гвардейских дружков, либо княжна Лейла Урусова дуться прекратит и воспылает к полковнику прежней страстью – тогда и вовсе Сашеньку не дождешься.

Однако Бог миловал. Гвардейские дружки поиздержались на картах да на дуэлях поранились, а княжна Лейла повсюду выказывала свою новую благосклонность – к уланскому ротмистру князю Голицыну. Как выходило, чтобы князя Потемкина в ревность ввести. Но Александр в ревность входить не стал – все же поехал к матушке. Но по дороге он таки не утерпел, завернул в Москву, и тут в Английском клубе встретил молодой князь давних своих приятелей, Давыдова и Пушкина, – вот и началось!

А собственно, все началось с того, что генерал-лейтенант Денис Давыдов, уж не с седым локоном в шевелюре, как бывало в двенадцатом году, а почти весь седой, по старой еще гусарской привычке рассказал анекдот, и не просто о чем-то, а про холеру. Холера в то время бушевала в центральных губерниях России. Дороги в ту сторону перегораживали карантины. Кое-где в поволжских селениях и городах поднялись народные мятежи. Побаивались холеры и в Москве. В страхе рассказывали друг дружке, шепотком, что, мол, бывали уже случаи. Как бы то ни было, а близость эпидемии ощущалась: шумные улицы обезлюдели, в присутственных местах и заведениях пахло сладковатым дымком старинных лечебных трав.

Вот в такой невеселой обстановке Денис Давыдов, направляясь с Сашей в Английский клуб, шутил тоже мрачно:

– Вообрази себе, друг мой Александр Александрович, встречаются два приятеля, вроде нас с тобой, и один из них говорит другому: «Скверная, брат, штука, эта холера! Вот мы сегодня с тобой мило беседуем, смеемся, а завтра заходишь ты ко мне… – Тут господин этот запинается и поправляется сразу: – Нет, я к тебе захожу. А ты уже того… готов то есть! А, Саша? – Давыдов подтолкнул Потемкина в бок. – Запиночка-то какова? Чуешь? Без слов человека рисует.

– Чуять чую, – откликнулся лукаво Саша, пыхнув трубкой, – только в нашем с тобой случае, Денис Васильевич, кто же все-таки к кому заходит первым? – И оба засмеялись.

– Где вы пропадаете? – В Английском клубе их уже дожидался Пушкин. За столом разговор с холеры немедленно переключился на недавнее сватовство Александра Сергеевича, и тоже получился нерадостным. Сватался Пушкин к московской красавице Наталии Николаевне Гончаровой.

– Ну а матушка у нее, я вам доложу, господа, – жаловался Пушкин, – ханжа сварливая. Всю обо мне подноготную собрала, да и вывод сделала для себя, что жених, мол, Наталии не выгодный вышел. Состояния не имеет, да еще стишки пописывает – несерьезно вовсе. Более того, разволновалась она, будто на дурном счету нахожусь я у государя…

– А кто ж у него на хорошем-то? – усмехнулся Давыдов.

– Я к Бекендорфу обратился, – горячился Пушкин, – дабы разъяснить ложное и сомнительное положение свое. Так ответ поступил, что к предстоящей женитьбе моей государь относится благосклонно, и не под гневом у него нахожусь я, но под отеческим попечением Его Величества…

– Сочувствую вам, Пушкин, – откликнулся князь Потемкин, – уж я-то знаю, какое это скучнейшее занятие, во всем озираться на царственных особ. Мне вот государыни-бабушки вполне достаточно. Я еще сам не успею узнать, как зазнобу мою по имени кличут, а Марии Федоровне уже про то известно. Так скажи хотя бы, теща-то будущая довольна осталась?

– Довольна, – вздохнул Пушкин, – но то еще не все. Я своему батюшке в ноги кинулся, чтоб наследством не обделил. Отец вывернулся, отделил нам деревеньку Кистеневку близ села Болдино Нижегородской губернии. Государь позволил даже «Бориса Годунова» моего напечатать…

– О! – не утерпел Давыдов, прихлебнув шампанское. – Каково!

– Уж помолвку отпраздновали, – продолжал с сожалением Пушкин, – а тут объявляюсь я из Петербургу, а теща будущая встречает меня насмешками да упреками. Все с колкостями, с колкостями, опять про стишки сказывает, зачитывает по памяти. Так я не стерпел, друзья, – поэт горестно мотнул головой, – в долгу перед ней не остался. Слово невесте возвратил, да и не простясь уехал от них.

– Молодец! – похвалил искренне Давыдов. – А почто старуху зря терпеть! Дверь настежь – да только и видели. Пущай иного такого поищут. Жена – что? Шапка с ушами – вся голова в нее уходит.

– Вот от того-то ты, Денис Васильевич, все холостым и ходишь, – подколол его Потемкин.

– Не пошла Лиза Злотницкая за меня, – усмехнулся в усы старый гусар, – покрасивей нашла. Теперь и маюсь.

– Вот и Натали Гончарова не пошла, – подмигнул Пушкину Потемкин. – «Я помню чудное мгновение…» Не вы ли писали, друг сердечный? А оно, мгновение-то… Было мгновение… И выходит, больше нет его…

– Не ерничай, – одернул его Денис Давыдов. – Не видишь, болит у поэта душа.

– Коли душа болит, то средство верное имеется супротив того, – сразу предложил Потемкин, – двинемся к актрисам, господа. У Майкова в театре такие красотки имеются! Они прошлым летом в поместье самого Аполлона Александровича рядом с нашими Кузьминками жили. Ох, горячи! Что скажешь, Денис Васильевич, – задорно обратился он к генералу, – раз прелестница Натали с матушкой не любят нашего друга, а холера идет. Помирать станем, так будет что вспомнить хотя бы. А?

– А то тебе, ваша светлость, по этой части вспомнить нечего, – поддел его Давыдов насмешливо, – хоть княжну Лейлу вспоминай…

– О, не говорите про нее, – почти простонал Александр.

– Только мне с вами уж не по годам. – Давыдов покачал головой и, пыхнув трубкой, потупился.

– Так уж ли? – не согласился с ним Потемкин. – Старый конь, знамо дело, борозды не портит. Отказы не принимаются! Сказано – отрезано.

Вот так, вместо того чтобы ехать к матушке в Кузьминки, князь Александр Потемкин отправился с друзьями к воспитанницам московского театрального училища. В то время в Белокаменной особой красотой и изяществом славились певицы и танцовщицы Саша Иванова и Таня Новикова.

Грациозная синеглазая Таня очаровала Александра и заставила его забыть кипевшую в сердце обиду на княжну Лейлу. Еще прошлым летом бойкая, по-цыгански чернобровая актриса не в шутку увлеклась красивым и знаменитым петербургским франтом. Об Александре Потемкине она слышала немало. Кроме того, что он приходился родным, притом единственным, сыном покойному императору Александру Павловичу, над его чернокудрявой головой сиял нимб героя Бородинской баталии и всей компании двенадцатого года, особый же интерес женщин вызывал также шлейф любовных побед, разбитых женских сердец и выигранных дуэлей, тянущийся за князем.

Едва только Саша появился в гримерной, – точнее, сперва появилась огромная корзина белых роз, а уж за ней и сам князь, – у Тани захватило дух от восхищения им. Она испытывала жар наслаждения, который истомой растекался по ее телу под взглядом блестящих зеленых глаз молодого гвардейского полковника.

Удачное совпадение, но по окончании представления в театре Таня оказалась свободна. Она отказала всем своим поклонникам. И словно угадав, надела самое красивое свое платье из ярко-зеленого бархата, юбка которого чуть сужалась впереди, а сзади она открывала черную атласную нижнюю поддеву, покрытую блестками.

Им принесли шампанское, взгляд Александра без слов говорил Тане, что у нее самые чудные волосы, самая прекрасная грудь, которая так замечательно выступает в глубоком декольте, и самая восхитительная ножка в атласной туфельке. Обняв Таню за талию, Саша пересадил ее к себе на колени, она подставила пылающее лицо и ощутила жаркое прикосновение его горячих сильных губ.

Сдернув платье, он сжал ее набухшие от желания груди и прижал к себе так, что молодая актриса отчетливо ощущала биение его сердца. Кровь ударила в голову девушки, воспламенив тело, и она расслабилась, отдавшись любви князя.

Когда же он овладел ею и страсть угасла, Таня отодвинулась и взглянула на возлюбленного. Полковник держал в зубах зеленый лист розы и с полуулыбкой на устах покусывал его. Почувствовав взгляд Тани, Александр обернулся и снова потянулся к ней губами. Нежно обнял – она с благодарностью приникла к нему.

Из Москвы выехали поздно ночью. Как добрались после до Кузьминок, Александр плохо помнил, как отчитывала его матушка в сенях – вспоминалось лучше, а вот приехал он в Кузьминки один или все же Пушкин с Давыдовым вместе с ним пожаловали – тоже воскресить в памяти не удавалось. Вроде бы приглашал их. Вероятно, выяснится позже. Уж матушка Елизавета Григорьевна наверняка их запомнила. Саша вовсе не удивился бы, если бы и Таня тоже оказалась с ними. Но скорее всего, она осталась в Москве. Иначе она была бы с ним, в его постели. Где же еще?