Мой полицейский

Однажды, когда мы шли вдоль бассейна обратно к раздевалкам, оба завернутые в полотенца, Том внезапно спросил:

– А как насчет искусства?

Я немного разбиралась в искусстве – училась на уровне A в школе, мне нравились импрессионисты, особенно Дега, и некоторые итальянские художники. Поэтому я сказала:

– Мне это нравится.

– Я хожу в картинную галерею.

Это был первый раз, когда Том рассказал мне о чем-либо, чем он занимался – кроме плавания, – в свободное время.

– Я мог бы действительно заинтересоваться этим, – сказал он. – Я никогда раньше не смотрел на картины, понимаешь? Я имею в виду: зачем мне это?

Я улыбнулась.

– Но теперь смотрю и, думаю, вижу там что-то особенное.

Мы подошли к двери раздевалки. По спине капала холодная вода, и я задрожала.

– Это звучит глупо? – спросил он.

– Нет, это звучит хорошо.

Он ухмыльнулся.

– Я знал, что ты так думаешь. Это отличное место. Любые виды картин. Думаю, тебе понравится.

Наше первое свидание будет в картинной галерее? Не идеальное место, но это может стать началом, подумала я. Итак, лучезарно улыбаясь, я сняла шапочку для плавания и встряхнула волосами, как хотелось надеяться, соблазнительно.

– Я хотела бы пойти.

– На прошлой неделе я видел эту огромную картину с морем. Похоже, я могу в нее запрыгнуть. На самом деле просто прыгай в него и плыви.

– Звучит замечательно.

– А еще там есть скульптура и акварель, хотя они мне не очень нравятся, и рисунки, которые выглядят незаконченными, но, думаю, они должны быть такими… Есть всякие виды.

Мои зубы стучали, но я продолжала улыбаться, уверенная в том, что сейчас последует приглашение.

Том засмеялся и хлопнул меня по плечу.

– Извини, Марион. Тебе холодно. Я должен позволить тебе одеться. – Он провел пальцами по мокрым волосам. – В то же время в следующую субботу?

Так повторялось каждую неделю, Патрик. Мы разговаривали – тогда мы умели разговаривать, – а потом он оставлял меня, мокрую и замерзшую, и исчезал в городе, а мне оставалось только тащиться до холма Альбион и ждать уикенда с семьей. Иногда в субботу вечером или в воскресенье днем я встречала Сильви, но она все время была с Роем, и поэтому бо́льшую часть выходных я проводила, сидя на гагачьем пухе, читая или планируя уроки на следующую неделю. Я также проводила много времени у подоконника, глядя на наш крошечный дворик, вспоминая, как Том держал меня в воде, иногда замечая дрожь в занавесках одного из соседей и гадая, когда все это начнется.

* * *

Спустя пару месяцев Сильви и Рой объявили дату своей свадьбы. Сильви попросила меня стать подружкой невесты, и, несмотря на то что Фред дразнил меня, говоря, что я действительно должна быть преисполнена гордости, я с нетерпением ждала этого события. Это означало бы провести с Томом целый послеобеденный час.

Никто не использовал фразу «брак по залету», и Сильви мне не доверилась, но скорость подготовки наталкивала на мысль, что она в положении, и я предположила, что именно поэтому Роя уговорили пройти к алтарю в День всех святых. Конечно, лицо мистера Берджесса, ухмылявшееся и ржаво-красное, говорило об этом. И вместо роскошного трехъярусного торта и шампанского, которые мы с Сильви часто обсуждали, прием состоялся в доме Берджессов, с легким элем и булочками с сосисками для всех.

Ты бы рассмеялся, Патрик, увидев меня в наряде подружки невесты. Сильви позаимствовала его у кузины, которая была меньше меня, и платье едва доходило мне до колен; оно было настолько узким, что мне пришлось надеть корсет Playtex[19], прежде чем я смогла застегнуть молнию сзади. Оно было бледно-зеленого цвета, вроде того, который можно увидеть на засахаренном миндале, и не знаю, из какой ткани было сшито, но оно издавало мягкий хруст, когда я шла за Сильви в церковь. Сильви казалась хрупкой в своем парчовом платье и укороченной вуали; ее волосы выглядели совсем светлыми, и, несмотря на слухи, не было заметно хоть сколько-нибудь увеличившейся талии. Должно быть, она замерзла: стояло начало ноября, и холод пронизывал до костей. Мы обе несли маленькие букетики коричневатых хризантем.

Когда я шла по проходу, увидела Тома, который ровно, глядя в потолок, сидел на передней скамье. В сером фланелевом костюме, а не в плавках, он казался незнакомцем, и я улыбнулась, вспоминая, как видела тело, скрытое сейчас под жестким воротником и галстуком. Я смотрела на него, говоря себе: это будем мы. В следующий раз будем мы. И я внезапно живо представила все это: Том ждет меня у алтаря, оглядываясь через плечо с легкой улыбкой, когда я вхожу в церковь, мои рыжие волосы пылают в свете дверного проема. «Почему так долго?» – дразнит он, а я отвечаю: «Все лучшее стоит ожидания».

Том посмотрел на меня. Я отвела взгляд и попыталась вместо этого сосредоточиться на вспотевшей шее мистера Берджесса.

На той свадьбе все были пьяны, но Рой – сильнее остальных. Рой не был пьяницей. Он оперся на буфет в гостиной Сильви, поедая большие куски свадебного торта, глядя на своего новоявленного тестя. Несколькими минутами ранее тот крикнул: «Отстань от меня, старик!» – в неподвижную спину мистера Берджесса и отошел к буфету. Теперь в комнате было тихо, и никто не пошевелился, когда мистер Берджесс взял свою шляпу и пальто, встал в дверях и заявил ровным голосом: «Я не вернусь в этот дом, пока ты не уйдешь и не заберешь с собой мою дочь-шлюху».

Сильви сбежала наверх, и все взгляды обратились к Рою, сжимавшему остатки торта в кулаках. Том поставил пластинку Томми Стила и крикнул: «Кто-нибудь против?», пока я шла в комнату Сильви.

Рыдания Сильви были громкими и хриплыми, но, когда толкнула дверь, я была удивлена, обнаружив, что она не растянулась на кровати и не била кулаками по матрасу, а стояла перед зеркалом, полуобнаженная, лишь в нижнем белье, обнимая живот руками. Ее розовые трусики слегка провисали сзади, но бюстгальтер впечатляюще стоял. Сильви унаследовала выразительную грудь от матери.

Поймав мой взгляд в зеркале, она громко фыркнула.

– С тобой все в порядке? – спросила я, положив руку ей на плечо. Она отвернулась, ее подбородок задрожал от усилий, которые она прилагала, чтобы подавить очередные рыдания.

– Не обращай внимания на своего отца. Он чрезмерно эмоциональный. Сегодня он теряет дочь.

Сильви еще раз фыркнула, и ее плечи поникли. Я гладила ее по руке, пока она плакала. Через некоторое время она сказала:

– Это должно быть приятно.

– Что именно?

– Быть учителем. Всегда знать, что сказать.

Это меня удивило. Мы с Сильви никогда особо не обсуждали мою работу; большинство наших разговоров было о Рое, или о фильмах, которые мы видели, или о пластинках, которые она купила. Мы редко виделись с тех пор, как я начала преподавать в школе, и, возможно, это произошло не только потому, что у меня было меньше времени, а она была занята Роем. Это было как дома: я никогда не чувствовала себя комфортно, говоря о школе, о своей карьере, как я избегала называть это, потому что никто больше не знал ничего о преподавании. Для моих родителей и братьев учителя были врагами. Никому из них не нравилась школа, и они были довольны, хоть и немного озадачены моими успехами в школе; мое решение стать учителем было встречено ошеломительным молчанием. Меньше всего мне хотелось быть тем, кого презирали мои родители: выпендрежницей с задранным носом. И поэтому обычно я ничего не говорила о том, как проходили мои дни.

– Я все время не знаю, что сказать, Сильви.

Та пожала плечами.

– Но скоро ты сможешь обзавестись собственным жильем, не так ли? Ты зарабатываешь приличные деньги.

Это было правдой; я начала копить деньги, и мне пришло в голову, что я могла бы снять комнату где-нибудь – возможно, на одной из широких улиц на севере Брайтона, ближе к холмам или даже на набережной в Хоуве. Но я не хотела наслаждаться мыслью о жизни в одиночестве. Женщины тогда не жили одни, нет. Только если их не вынуждали.

– У вас с Роем тоже будет собственное жилье.

– Я хотела бы иметь свое собственное, – фыркнула Сильви, – чтобы делать то, что мне, черт возьми, хочется.

Я сомневалась в этом и мягко сказала:

– Но теперь ты с Роем. Вы будете семьей. Это намного лучше, чем быть одной.

Сильви отвернулась от меня и села на край кровати.

– Есть платок? – спросила она, и я дала ей платок. Она громко высморкалась. Сидя рядом, я наблюдала, как она сняла обручальное кольцо и снова надела его. Это была толстая темно-золотая полоса, и у Роя было такое же, что меня удивило. Я не думала, что он из тех мужчин, которые будут носить ювелирные изделия.

– Марион, – сказала она, – я должна тебе кое в чем признаться.

Прислонившись ко мне, она прошептала:

– Я солгала.

– Солгала?

– Я не жду ребенка. Я солгала ему и всем.

Я смотрела на нее, ничего не понимая.

– Мы сделали это и все такое. Но я не беременна.

Она зажала рот рукой и вдруг пронзительно рассмеялась:

– Забавно, правда?

Я подумала об открытом, полном пирожного рте Роя, о его стремлении подтолкнуть Сильви к катку, о том, как он не мог сказать, о чем было интересно поговорить, а о чем – нет. Какой он абсолютный дурак.

Я посмотрела на живот Сильви.

– Ты имеешь в виду… ничего нет?

– Там ничего нет. Ну, только мои внутренности.

Тогда я тоже начала хихикать. Сильви укусила себя за руку, чтобы не рассмеяться слишком громко, но вскоре мы обе катались по кровати, прижимаясь друг к другу, дрожа от едва сдерживаемого хохота.

Сильви вытерла лицо моим платком и глубоко вздохнула.

– Я не хотела лгать, но не смогла ничего придумать, – сказала она. – Это ужасно, да?

– Не так уж и ужасно.

Она заправила свои светлые волосы за уши и снова захихикала, на этот раз довольно вяло. Затем она пристально посмотрела на меня.

– Марион, как я ему это объясню?

Напряженный взгляд Сильви, наш истерический смех всего несколько минут назад и выпитый мною крепкий алкоголь, должно быть, сделали меня безрассудной, Патрик, потому что я ответила:

– Скажи, что ты потеряла его. Он не должен знать, не так ли? Подожди немного, а потом скажи, что его больше нет. Так бывает.

Сильви кивнула.

– Может быть. Это идея.

– Он никогда не узнает, – сказала я, сжимая ее руки в своих. – Никто не узнает.

– Только мы, – сказала она.

* * *

Том предложил мне сигарету.

– С Сильви все в порядке? – спросил он.

Было уже довольно поздно, и начало темнеть. Во мраке за садом Берджессов, под зарослями плюща, я оперлась на котел для угля, а Том сел на перевернутое ведро.

– Она в порядке.

Я вдохнула и подождала, пока немного пройдет головокружение. Я начала курить совсем недавно. Чтобы войти в учительскую, все равно приходилось пробираться сквозь завесу дыма, и мне всегда нравился запах Senior Service[20], которые курил мой отец. Том курил Player’s Weights[21], которые были не такими крепкими, но с первой затяжкой мой разум словно обострился, и я сосредоточилась на его глазах.

Он улыбнулся мне:

– Ты – хороший друг.

– Я не видела ее в последнее время. С момента помолвки.

Я покраснела, сказав это слово, и обрадовалась тому, что было уже темно и тень от плюща скрывала меня. Том промолчал, я поспешно добавила:

– С тех пор как мы начали встречаться.

Встречаться было не то, что мы делали. Вовсе нет.

Но Том мне не противоречил. Вместо этого он кивнул и выдохнул.

Раздался шум хлопающих дверей, кто-то высунул голову и крикнул:

– Жених и невеста уходят!

– Нам лучше их проводить, – сказала я.

Когда я выпрямилась, Том положил руку мне на бедро.

Конечно, он и раньше прикасался ко мне, но на этот раз у него не было веских причин для этого. Это не урок плавания. «У него не было необходимости прикасаться ко мне, значит, он просто захотел», – рассудила я. Именно это прикосновение больше всего на свете убедило меня действовать так, как я поступала в следующие несколько месяцев, Патрик. Его прикосновение прошло прямо через засахаренно-миндальную зелень моего платья до бедра. Люди говорят, что любовь подобна молнии, но это было не так – это было как теплая вода, растекающаяся по мне.

– Я хотел бы, чтобы ты кое с кем познакомилась, – сказал он. – Мне было бы интересно узнать, что ты думаешь.

Это была не та фраза, на которую я надеялась. Я надеялась, что он вообще ничего не скажет. На самом деле я надеялась на поцелуй.

Том позволил своей руке упасть с моего бедра и встал.

– С кем? – спросила я.

– С другом, – сказал он. – Я подумал: у вас может быть что-то общее.

Мой желудок превратился в холодный свинец. Другая девушка.

– Мы должны проводить…

– Он работает в картинной галерее.

Чтобы скрыть облегчение, которое я испытала, услышав это местоимение мужского рода, я затянулась сигаретой.

– Ты не обязана, – сказал Том. – Тебе решать.

– С удовольствием, – ответила я, выдыхая клубок дыма; мои глаза слезились.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Я в порядке. Все прекрасно. Давай войдем внутрь.

Когда я повернулась, чтобы вернуться в дом, он снова положил руку мне на бедро, наклонился ко мне и позволил своим губам коснуться моей щеки.

– Хорошо, – сказал он, – милая Марион.

И он вошел в дом, оставив меня стоять во мраке, а мои пальцы касались места, где остался влажный поцелуй.

* * *

Этим утром был прогресс, я уверена в этом. Впервые за несколько недель ты произнес слово, которое я поняла.

Я мыла твое тело, что делаю каждую субботу и воскресенье утром, когда Памела не навещает тебя. Она предложила присылать кого-нибудь еще по выходным, но я отказалась, сказав, что справлюсь сама. Как всегда, я использовала самую мягкую фланель и лучшее мыло, не нечто белое дешевое от Co-op, а прозрачный кусок янтарного цвета, который пахнет ванилью и оставляет сливочную пену на старой миске для мытья посуды, которую я использую для ванны. В поцарапанном пластиковом фартуке, который я носила на уроках рисования в церкви Святого Луки, я оттянула простыни до талии, сняла с тебя пижамную куртку (ты, должно быть, один из немногих мужчин в мире, которые носят синюю полосатую пижамную куртку, с воротником, нагрудным карманом и завитками на манжетах) и извинилась за то, что будет дальше.

Я не отведу глаз ни в нужный, ни в любой другой момент. Я не отведу глаз. Уже нет. Но ты никогда не смотришь на меня, когда я стягиваю с тебя пижамные штаны. Оставив простынь над твоей нижней половиной, как только я снимаю одежду с твоих ног (это немного похоже на фокус, я роюсь под простыней и – вуаля! – достаю пижамные штаны), моя рука, сжимая фланель, обтирает твои нечистые места.

Я говорю не останавливаясь: о сегодняшней серости моря, неопрятности сада, о том, что мы с Томом смотрели по телевизору накануне вечером, – и простыня становится влажной, твои глаза сужаются, и лицо мрачнеет. Но я не расстраиваюсь. Меня не огорчает ни твой вид, ни ощущение от твоей теплой обвисшей мошонки, ни соленый запах, исходящий от сморщенной плоти твоих подмышек. Меня все это утешает, Патрик. Меня утешает тот факт, что я с радостью ухаживаю за тобой, что ты позволяешь мне делать это с минимумом суеты, что я могу вымыть каждую часть тебя, протереть все это моими фланельками от Marks and Spenser, а затем слить мутную воду в канализацию. Я могу сделать все это без дрожи в руках, без учащения сердцебиения, без того, чтобы моя челюсть захлопнулась с такой яростью, будто она никогда больше не откроется.

Это тоже прогресс.

И сегодня утром я была вознаграждена. Выжимая фланель в последний раз, я услышала, как ты произнес что-то вроде «э-э-э», но – прости меня, Патрик – сначала я приняла это за твою обычную невнятность. После инсульта твоя речь стала нечеткой. Ты можешь делать немного больше, чем ворчать, и я почувствовала, что, вместо того чтобы столкнуться с унижением из-за того, что тебя неправильно понимают, ты предпочел тишину. Поскольку ты человек, чья речь когда-то была впечатляющей: очаровательной, теплой и в то же время эрудированной, – я, скорее, восхищаюсь твоей жертвой.

Но я была неправа. Правая сторона твоего лица по-прежнему сильно обвисает, придавая тебе слегка собачий вид, но сегодня утром ты собрал всю свою энергию, и твой рот и голос работали вместе.

Тем не менее я проигнорировала его, звук, который ты издавал, который теперь изменился на «э… эм». Я слегка приоткрыла окно, чтобы затхлый ночной запах ушел, и, когда наконец повернулась к тебе, ты смотрел на меня из своих подушек. Твоя впалая грудь все еще была голой и влажной, твое лицо скривилось в агонии, и ты снова пробовал издать какие-то звуки. Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.

Я села на кровать и потянула тебя вперед за плечи, а пока твой безвольный торс лежал на моем, нащупала позади тебя подушки и поправила их.

– Я куплю тебе новую куртку.

Но ты не мог дождаться. Ты выпалил снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей спешкой, на которую только был способен. Ты спросил: «Где Том?».

Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую пижамную куртку. Потом помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я все это сделала, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому что ты все время повторял: «где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.

В конце концов я сказала: «Замечательно, что ты снова разговариваешь, Патрик. Том будет очень горд» – и приготовила нам обоим чаю, который мы пили вместе в тишине: ты – измученный и вспотевший, с голой нижней частью тела под простынями, а я – моргая и глядя на серый квадрат окна.

Я уверена: ты знал, что я впервые в этом месте. Я никогда раньше не находила повода зайти в художественную галерею и музей Брайтона. Оглядываясь назад, поражаюсь самой себе. Я – учитель в подготовительной школе Святого Луки и никогда не была в художественной галерее.

Когда мы с Томом толкнули тяжелые двери со стеклянными вставками, я подумала, что это место больше похоже на мясную лавку. Повсюду была зеленая плитка, но не того оттенка, как лужайка Брайтона, почти бирюзовая, заставляющая чувствовать себя солнечной и легкой, просто взглянув на нее, а мшистая, густо-зеленая. И еще причудливый мозаичный пол, и полированная лестница из красного дерева, и блестящие шкафы с чучелами. Ладно, это был секретный мир. «Мужской мир, – подумала я, – совсем как мясные лавки». Женщины могут заходить в гости; но за занавеской, сзади, где рубят и сортируют, – только мужчины. Не то чтобы я возражала против таких порядков в те времена. Но мне было жаль, что я надела свое новое сиреневое платье с пышной юбкой и туфли на невысокой, но все же шпильке: была середина декабря, и на тротуарах образовалась наледь, с одной стороны, а с другой – я заметила, что люди не одеваются как-то особенно для похода в музей. Основная масса посетителей была в коричневой или темно-синей одежде, и само место было темным, серьезным и тихим. А мои туфли совершенно неуместно цокали по мозаике, и этот звук эхом разносился по залам, словно из чьего-то кармана просыпались монеты.

Из-за этих туфель я была почти одного роста с Томом, что не могло его обрадовать. Мы поднялись по лестнице, Том шел чуть впереди, спортивная куртка сильно обтягивала его широкие плечи. Для крупного человека Том ходил легко. Наверху лестницы нам кивнул огромный охранник. Его куртка распахнулась, показав пару желтых подтяжек в горошек. Когда мы проходили, он вскинул голову вверх и рявкнул: «Добрый день!», тяжело сглотнув и моргая. Том, должно быть, поздоровался, он всегда отвечал людям, но я сомневаюсь, что мне удалось выдавить из себя что-то кроме ухмылки.

Том рассказал мне все о тебе. По дороге в музей мне пришлось снова выслушать его описание Патрика Хэзлвуда, хранителя западного искусства в Брайтонском музее и художественной галерее, который был приземленным, как и мы, дружелюбным, нормальным, без особых достоинств, но образованным, знающим и культурным. Я слышала это так много раз, что убедила себя – ты окажешься прямой противоположностью. Пытаясь вообразить тебя, я увидела лицо учителя музыки в церкви Святого Луки: маленькое, заостренное, с мясистыми мочками ушей. Меня всегда удивляло, что этот учитель, мистер Рид, был так сильно похож на музыканта. На нем были костюм-тройка и часы-брелок, и его тонкие руки часто указывали на что-то, как будто он был готов в любой момент начать дирижировать оркестром.

Мы прислонились к перилам наверху лестницы и огляделись. Том был там много раз раньше и очень хотел показать мне картины.

– Смотри, – сказал он. – Эта – знаменитая.

Я прищурилась.

– Ну, это известный художник, – добавил он, не назвав мне имени. Я не настаивала. Я тогда ни на чем не настаивала. Это была мрачная картина: почти все черное, краска пыльная, – но через несколько секунд я увидела, как из угла протянулась белая рука.

– «Воскрешение Лазаря», – сказал Том, а я кивнула и улыбнулась ему, гордясь тем, что он знал это, и желая показать, что впечатлена. Но когда я посмотрела на его обычно твердое лицо – этот широкий нос, эти спокойные глаза – оно, казалось, стало мягче. Его шея была розовой, а губы – сухими.

– Мы рано, – заявил он, глядя на свои толстые наручные часы, подаренные отцом, когда он решил пойти в армию.

– Он будет недоволен?

– О нет, – сказал Том. – Он не будет недоволен.

Тогда я поняла, что Том будет возражать. Когда бы мы ни встречались, он всегда приходил точно вовремя.

Я заглянула в холл и заметила спрятанного у края лестницы огромного разноцветного кота, который, кажется, был из папье-маше. Не знаю, как я пропустила его, когда проходила мимо, но, разумеется, это было не то, что я ожидала увидеть в таком месте. Он лучше смотрелся бы на Дворцовой пристани, этот кот. Я все еще ненавижу его чеширскую ухмылку и кислотный взгляд. Маленькая девочка сунула пенни в прорезь на его животе и широко развела руки, ожидая, когда что-нибудь произойдет. Я подтолкнула Тома, указывая вниз.

– Что это за штука?

Том рассмеялся.

– Красиво, не правда ли? В его животе загорается лампочка, и он мурлычет, когда кормишь его деньгами.

Девочка все еще ждала, и я – тоже.

– Сейчас ничего не происходит, – заметила я. – Что он делает в музее? Разве его место не на ярмарке?

Том бросил на меня слегка озадаченный взгляд, прежде чем разразиться смехом: три коротких смешка с зажмуренными глазами.

– Терпение, милая Марион, – сказал он. Я почувствовала, как кровь в моей груди закипает.

– Он ждет нас? – спросила я, готовая рассердиться, если это не так. В школе были рождественские каникулы, и Том тоже взял выходной. Было много других дел, которыми мы могли бы заняться в свободное от работы время.

– Разумеется. Он нас пригласил. Я говорил тебе.

– Я никогда не думала, что встречусь с ним.

– Почему? – Том нахмурился, снова глядя на часы.

– Ты так много о нем говорил… Я не знаю.

– Пора, – сказал Том. – Он опоздал.

Но мне хотелось выяснить.

– Я думала, что его на самом деле не существует. – Я рассмеялась. – Ну, знаешь, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Как Волшебник из страны Оз.

Том снова посмотрел на часы.

– Во сколько, он сказал? – спросила я.

– В двенадцать.

Мои собственные часы показывали две минуты до полудня. Я попыталась поймать взгляд Тома, подарить ему ободряющую улыбку, но его глаза продолжали метаться по комнате. Все остальные были сосредоточены на конкретных экспонатах, стояли перед ними, склонив голову набок или взявшись за подбородок. Только мы просто чего-то ждали и смотрели в никуда.

– Еще нет двенадцати, – предположила я.

Том издал странный горловой звук, похожий на беззаботное «ага», но больше на хныканье.

Затем, отойдя от меня, он поднял руку.

Я подняла глаза и увидела тебя. Средний рост. Примерно тридцать лет. Белая рубашка, идеально отглаженная. Жилет темно-синего цвета, хороший крой. Темные локоны, слишком длинные, но аккуратные. Изящное лицо: густые усы, розоватые щеки, широкий лоб. Ты смотрел на Тома без улыбки, с выражением глубокой отстраненности. Ты рассматривал его так же, как другие в зале рассматривали экспонаты.

Ты быстро пошел вперед, и только когда достиг своей цели и сжал руку Тома, твой рот расплылся в улыбке. Для человека в хорошо скроенном жилете и с густыми усами, отвечавшего за западное искусство 1500–1900 годов, у тебя была удивительно мальчишеская улыбка. Она была неширокой и приподнимала рот сбоку, как если бы ты пытался разобраться, каким образом Элвис Пресли выполняет какое-то движение. Я помню, что думала тогда и почти хихикала над абсурдностью этого.

– Том, ты пришел.