Огненный глаз Тенгри

Дмитрий Федотов

Огненный глаз Тенгри

© Федотов Д.С., 2009

© ООО «Издательский дом «Вече», 2009

* * *

«…Правительствующий Сенат приказали: по силе состоявшегося Ее Императорского Величества указу, быть посему изыскателями ученым мужьям профессору Герарду Фридриху Миллеру и профессору Ивану Георгу Гмелину, иже с ними помощниками студентам Степану Крашенинникову, Петру Горланову и Семену Торопчину, а також рисовальщику Генриху Люсениусу и иным полезным людям, коими укрепить отряд сей надобно. Определить отряду сему довольствие провиантом, одежей да обувью, прочую же амуницию в должном количестве предоставить согласно реестру Академии наук для описания природы земли Сибирской, також народов и племен тамошних, кои интересны бысть обрядами да промыслами своими…»

из Указа Императрицы и Самодержицы Российской 19 августа 1733 года

Пролог

Западная Сибирь, сентябрь 1734 года

В год Огненного Тигра лето пришло необычайно жаркое и засушливое. Томан-елга[1] впервые за много лет обмелела настолько, что даже косули могли переходить ее вброд. Горные ручьи, что берут начало со снежников Алатау[2] и питают реку и ее притоки, совсем иссякли, и мелкая живность в тайге невольно потянулась со склонов в долины и распадки в надежде найти новые места водопоя. Но тайга – не джунгли. Здесь никогда не слыхали о «водяном перемирии». И для хищников – истинных хозяев чащобы – настало время кровавого пира.

Люди тоже не остались в стороне. Охотники днями пропадали в тайге, валились от усталости, но каждый раз приносили богатую добычу. И все радовались: теперь запасов хватит до конца долгой зимы.

Но вот великая сушь пришла в тайгу. Немногие болота пересохли, превратились в гукающие под ногами тугие бубны. Стали еще более коварными – один неверный шаг, и можно провалиться в пещеру без дна с трухлявыми травяными стенками. Из такой уже не выбраться ни человеку, ни даже самому адыгу[3] – хозяину тайги.

А вместе с засухой в тайгу пришел огонь. Этого чудовища боялись и люди, и звери. Он пожирал все, оставляя после себя пепел и смерть.

Напрасно старый колдун Арбанчак день и ночь жег болотную траву и перо глухаря – уговаривал айнов[4] не убивать тайгу и назначить ясак.

Все тщетно. Видимо, снова придется сниматься шорцам и телеутам с обжитых мест и уходить к верховьям Томан-елги, а то и дальше.

Надеялись еще, что осенние дожди остановят пожары, напоят живой влагой болота и ручьи…

Куртегеш еще с вечера засел в удобной развилке огромного столетнего ильма, склонившегося над большой излучиной лесного ручья. Если набраться терпения, здесь можно подстрелить оленя или молодого кабана. На худой конец – зазевавшегося козана[5]. Не всё зверье откочевало на север, кое-что осталось, и у водопоя еще можно было надеяться на удачу.

Куртегеш вздохнул и сжал в кулаке саклагыч[6] в виде головы волка, вырезанный из кедра – священного дерева его рода.

Тайга продолжала гореть. Хотя уже не так сильно, как летом. Но вот пришла осень, а дождей так и не было. Правда, Белый кам[7] Салагай говорил, что знает, как остановить огонь. Еще дед его, Кучуяк, тоже Белый кам, однажды спас людей рода Кедра от буйства айнов, обратившись к самому Тенгри – верховному владыке Верхнего Мира. А в ясак отдал ему свою младшую дочь Куйукчи. Тогда Тенгри усмирил разбушевавшихся айнов – наслал на тайгу проливные дожди, враз погасившие кровожадное пламя. И вот Кучуяк, умирая, якобы передал своему сыну священную бересту, где записано, как говорить с Тенгри, чтобы тот услышал…

Куртегеш принюхался. Ветер с рассветом переменился и теперь дул с полудня, отчего долину ручья постепенно затягивала гарь недалекого пожара. Куртегеш снова сжал саклагыч: если ветер останется, к ночи огонь может добраться и сюда. Тогда придется уходить ни с чем.

Эх, хоть бы у Салагая все получилось! Завтра ночь черной луны – Кара-кай – самое удобное время для камлания. Салагай ушел к урочищу Козыр-агаш еще затемно. С ним его сын Ашпа – лучший в роду следопыт. И ясак приготовлен настоящий – Тенгри понравится.

Выше по тропе послышался треск сучьев и шаги. Куртегеш затаился, медленно потянул из колчана длинную охотничью стрелу – не иначе молодой секач объявился. Но уже мгновение спустя охотник понял, что это не зверь: слишком шумно и беспечно двигался неизвестный сквозь лес. Похоже, и тропы-то не видел – пер наугад, надеясь выбраться из чащобы на более открытое место.

Так мог ходить только человек. И не шорец или телеут, даже не хакас, привыкший к степному раздолью. Так ходили по тайге только пришельцы с закатной стороны – ак-кулы – белорукие. Но что им здесь понадобилось? Отсюда очень далеко до их становища, что появилось на крутом берегу Томан-елги на месте старого торжища, еще когда отец Куртегеша был маленьким.

Шаги приближались. Стало ясно, что людей – трое. Причем один не белорукий! Куртегеш буквально слился со стволом ильма. И вот появился первый.

Да, это был телеут, не знакомый Куртегешу, но, несомненно, хорошо знающий эти места. Он ступал уверенно, и от него-то как раз шума не было. Кряхтели, сопели и ломали ветки двое белоруких. Оба молодые, не старше Куртегеша, одетые, конечно, не для похода по тайге, но явно для дальней дороги. Куртегеш уже видел такую одежду, когда приходил на торжище у Томан-елге прошлым летом. Никакого оружия у пришельцев Куртегеш не заметил, и значит, белорукие явились сюда не охотиться. Телеут куда-то вел их.

Куртегеш, подчиняясь скорее инстинкту, нежели голосу разума, тенью соскользнул с дерева и устремился за незваными гостями. А когда солнце коснулось далеких вершин Салтышыка, охотнику окончательно стало ясно, что белорукие идут прямиком к урочищу Козыр-агаш.

Но зачем? Ни пришельцы, ни телеут не могли знать о священном месте людей из рода Кедра. Конечно, успокаивал себя Куртегеш, они просто идут в том направлении по каким-то своим делам. Может быть, ищут новое место для становища. А может быть, заблудились и теперь пытаются выйти на берег Томан-елги, по которой часто плавают белорукие на своих странных плоских лодках.

Но даже если это так, они все равно могут выйти к священному кедру и невольно помешать камланию Салагая. Куртегеш решил остановить белоруких, но вовремя вспомнил, что почти не знает их языка. Да и как поведут себя пришельцы, если на них из чащи выскочит вооруженный человек? Наверное, испугаются. Они и так боятся. Куртегеш буквально чуял их страх. Точнее, одного из белоруких – низенького и толстого. Куртегеш назвал его про себя Майнакчи – жирненький. Второй же, высокий и поджарый, сильно походил на самого Куртегеша, и охотник дал ему прозвище Тенеш – ровесник.

Так, мучаясь сомнениями, Куртегеш продолжал неслышно следовать за пришельцами. В конце концов, решил охотник, он просто будет следовать за ними и вмешается, только если его помощь действительно понадобится.

К середине дня белорукие, ведомые телеутом, добрались-таки до перевала. Они долго отдыхали в тени большого ильма, телеут куда-то уходил, потом вернулся и, улыбаясь, стал что-то оживленно рассказывать белоруким. Затем они двинулись дальше, но не с перевала, а в сторону, по узкому, постепенно расширяющемуся распадку.

И тут Куртегеш окончательно убедился, что проводник ведет белоруких в Козыр-агаш.

К вечеру пришельцы дошли до капища, но осмотрели его издалека, не приближаясь к Тенгри. Видимо, телеут предупредил белоруких, что бог не терпит иноземцев и лучше его не беспокоить. Все трое ушли на дальний край поляны и заняли старый одаг[8], явно решив заночевать.

Куртегеш снова забеспокоился: наверняка белорукие захотят посмотреть на камлание Салагая, и тогда всякое может случиться. Но ведь и ему, простому охотнику, тоже нельзя присутствовать при разговоре кама с богом!

Дав себе слово быть начеку, Куртегеш удалился на противоположную от стоянки пришельцев сторону поляны и устроил ложе из веток под огромной старой березой. Долгий переход и волнение сделали свое дело, и охотник незаметно для себя уснул.

Он увидел Тенгри, шагающего через горы. Грозный бог Верхнего Мира вошел в долину Козыр-агаш и остановился возле священного кедра. Вдруг в кедр ударила молния, и дерево загорелось сразу от комля до верхушки. В ярком свете пламени Тенгри увидел замершего посреди капища охотника и громовым голосом крикнул: «Вот мой ясак! Отнесите его в мои чертоги!..» Верные слуги Тенгри – Небесный Пес и Огненный Коршун – сорвались с его плеч и ринулись к Куртегешу, скаля зубы и обнажая когти, и… охотник в ужасе проснулся.

Капище было освещено светом факелов и вспышками молний, раскаты грома живо напомнили Куртегешу голос Тенгри из сна. А у статуи бога явно что-то происходило. Предчувствуя недоброе, охотник бросился туда, позабыв о запретах, но сделать ничего не успел.

Он увидел Салагая и его сына, возившихся со связанным человеком в одежде степняка, и понял, что Белый кам действительно решился провести древний обряд умиротворения бога, что молитва пробуждения уже прочитана и теперь настало время принести жертву, а лучший ясак для умиротворения – сердце врага!

Отвлекшись никогда не виданным зрелищем, Куртегеш пропустил появление в круге капища белорукого. Трусливый Майнакчи шел, не таясь, прямо к жертвенному камню, и все дальнейшее произошло очень быстро.

Майнакчи громко закричал и вскинул вверх зажатую в руках короткую железную палку с приделанным к ней куском дерева. Из палки вырвалось вдруг желтое пламя, и раздался короткий резкий гром. Ашпа, опомнившись, выхватил нож и закрыл собой отца. Но тут в круг ворвался второй белорукий с такой же грохочущей палкой, пленник сбил Салагая с ног, Ашпа тоже упал, и они оба, явно сильно напуганные, бросились бежать. А белорукие, подобрав степняка, поспешили в другую сторону.

Куртегеш так и не смог двинуться с места, пораженный случившимся. Он понял только одно: разбуженный Тенгри не получил ясак и, конечно, теперь разгневается. Обряд обязательно должен быть закончен, иначе всех причастных к нему ждет страшное возмездие. Белорукие, понятно, об этом не знают, но это их не спасет.

«Надо быстрее найти Салагая и Ашпу, – решил наконец Куртегеш. – Пусть Белый кам выскажет свою волю, и я выполню ее!..»

Глава 1

Западная Сибирь. Томск

20 июня 20… года

Говорят, что раз в пять лет надо что-либо менять в жизни – или работу, или дом, или жену.

После развода минуло аккурат пять лет. А нынче в моей успешной медицинской карьере все пошло наперекосяк. Я всерьез увлекся пару лет назад так называемой альтернативной медициной и начал потихоньку использовать ее в своей врачебной практике. Но поскольку работал я в официальном лечебном учреждении, прочно стоявшим на постулатах традиционной, то есть аллопатической, медицины, про мои «сомнительные» методы вскоре было доложено начальству. И хотя пользовался я разрешенными «нетрадиционными» методами, вердикт о моей нелояльности был вынесен.

А чуть позже началось медленное выдавливание доктора Котова из коллектива больницы – типичный прессинг, характерный для всякого профессионального сообщества, когда неугодного или просто неудобного сотрудника начинают оттирать, задвигать, лишать возможностей, вынуждая в конце концов подать заявление «по собственному желанию».

Ну, я и подал. Заявление тут же подписали, и доктора Котова не стало.

Зато буквально через месяц в еженедельнике «Городской вестник» появился новый сотрудник отдела новостей – корреспондент Дмитрий Алексеевич Котов, ваш покорный слуга.

Свой первый рабочий день на новом месте я решил начать образцово, поэтому явился в редакцию ровно без пяти минут девять.

Надо сказать, что в «Вестнике» я бывал неоднократно еще в качестве «доктора», «волшебника из больницы», «народного целителя» и прочая. В ту пору обо мне частенько писали и, как сказал наш известный сатирик, популярность моя росла, а успех падал. В конечном счете именно эти интервью и репортажи сыграли не последнюю роль в крахе моей медицинской карьеры. Но не в моем характере было сожалеть о случившемся. Все, что ни делается, – к лучшему. Эту мысль я давно сделал своим жизненным кредо.

Войдя в прохладный холл здания, где на втором этаже угнездилась бравая команда самой популярной газеты в области, я приветливо поздоровался со знакомым вахтером Флегмонычем и предъявил новенький пропуск.

– А ты к кому это в такую рань, Лексеич? – нахмурился тот.

Флегмонычем его прозвали сами же языкастые журналисты, после того как всплыла история его чудесного исцеления от тяжелейшего флегмонозного аппендицита. Вообще-то вахтера звали Иван Флегонтович Коротких. Наполовину хант, на другую половину то ли русский, то ли поляк, он имел в результате типичную сибирскую внешность – круглое лицо, широкие скулы, слегка раскосые зеленоватые глаза, кряжистая фигура. Бывший лесной пожарник, три года назад он был уволен со службы по ранению – рухнувшее подгорелое дерево сломало ему ногу. А в прошлом году Иван Флегонтович едва не помер от острого аппендицита. Но вылечили его отнюдь не хирурги, а доктор Котов. Причем безо всякого ножа, одними лишь народными средствами. Впрочем, сей факт так и не был признан медицинскими чиновниками, а исцеление объяснили ошибкой в диагнозе, мол, то был не аппендицит, а всего лишь острый энтероколит.

Но бывший пожарник с тех пор проникся к доктору Котову глубочайшим уважением и пропускал во вверенное ему здание без дурацких формальностей. Тем более мне был непонятен теперь его вопрос.

– Ты что, Иван Флегонтыч, али не признал?

– Так ведь никого же нету в редакции, – все еще хмурясь, сообщил вахтер.

– Работаю я здесь теперь! – бодро заявил я.

Но Флегмоныч явно не разделял моего оптимизма.

– Нормальные люди так рано на работу не ходят.

Пришлось предъявить кроме пропуска еще и журналистское удостоверение.

– Излишняя бдительность иногда вредит здоровью, – произнес я загадочно и потопал на второй этаж.

Мои новые коллеги и старые знакомые в одном лице действительно заявились примерно через час. К их появлению я успел вскипятить чайник и наделать горку бутербродов из принесенных с собой сыра и ветчины – «проставился», так сказать.

Первым в комнату ввалился вечно встрепанный и нескладный Женя Перестукин. Поздоровавшись, он несколько секунд изучал мое кулинарное творение на чайном столике, потом изрек:

– Пища уготована для тела, амброзия же укрепляет дух! Но ее-то я как раз не вижу…

– И не стыдно вам, сэр, смущать разум этого юноши? – раздался от двери исполненный сарказма голос.

Я оглянулся и сказал:

– Приветствую вас, благородный дон, в стенах сего мирского заведенья!

Федя Маслов, виртуоз диафрагмы и мастер видоискателя, а попросту – ведущий оператор и фотограф редакции, аккуратно повесил на плечики свой стильный кожаный пиджак и спрятал его в шкаф. Впрочем, все звали Маслова не иначе как Дон Теодор, за болезненное пристрастие к изысканности и утонченности буквально во всем – и в быту, и в работе. Мне же Федор напоминал знаменитого Кристобаля Хунту из романа Стругацких – такой же лощеный, подтянутый и чуть надменный в обращении, будь то ответственный за выпуск или сам главный редактор.

– А вас, Дмитрий, кажется, можно поздравить?

– С чем же?

– Вы с сегодняшнего дня причастны к великой тайне!

– Неужели?!

– Именно! Вы из большинства, что следует истории, превратились в одного из вершителей ее.

Дон Теодор принял позу римского сенатора и с пафосом продолжал:

– Я не оговорился. Именно мы, газетчики, делаем историю! Не зря нас называют «четвертой властью». Это мы повергаем кумиров и возводим на пьедестал! Это мы вершим революции и предвидим будущее! Это мы…

– …трепачи и пустомели, которых давно надо выгнать на поля – пахать и сеять! – звонко и весело раздалось в комнате.

Мы втроем дружно повернулись на голос, заранее улыбаясь, потому что к нам пришло «солнышко». Светлана Геннадьевна Полонская, редактор отдела, была обаятельнейшей женщиной. О ее возрасте в редакции ходили легенды, но никто точно не знал в действительности, сколько ей лет. Мне лично было все равно, потому что я всегда твердо придерживался мнения: женщине столько лет, на сколько она выглядит. Светлана же выглядела изумительно: невысокая, с фигуркой гимнастки и при этом с полноразмерным набором женских прелестей. Короткая стрижка и ясный взгляд фисташковых глаз из-под огненно-рыжей челки довершали образ веселого и доброго Солнышка. И самое главное, Светлана такой и была!

Федор, как всегда, смешался при ее появлении и принялся с озабоченным видом копаться в своем столе. А Женя, тоже как всегда, замер с полуоткрытым ртом, забыв, что хотел сказать.

– Здравствуй, Светик, – улыбнулся я и придвинул ей стул. – Присаживайся, отметим мое вступление в ряды тайных агентов «четвертой власти».

– О! Да тут целый день пировать можно, – оценила Светлана мою сервировку. – И когда же ты успел?

– Просто я пришел… пораньше.

– Ага, – она лукаво стрельнула теплым взглядом, – выполняем трудовое законодательство?

– Я подозревал, что он скрытый штрейкбрехер, – проворчал из своего угла Дон Теодор. – И я оказался прав!

– А вот и нет! Димочка пожертвовал личным временем, чтобы угостить нас замечательным завтраком, – тоном мудрой воспитательницы осадила его Светлана и взяла самый толстый бутерброд. – А тебе, Феденька, следовало бы брать с Димочки пример.

Дон Теодор густо покраснел – то ли от смущения, то ли от обиды – и извлек из своей тумбочки банку клубничного джема. Молча подошел к столику и водрузил банку в самый центр, предварительно сняв крышку. Также молча он вернулся на место и продолжил копаться в столе.

– Клубничный джем – моя слабость, – заявил вдруг вышедший из ступора Перестукин и присоединился к нам со своей чашкой.

Но попировать всласть мы не успели. У Светланы на столе запиликал телефон, и она вынуждена была прервать трапезу.

– Это тебя, – выслушав, протянула мне трубку. – Шеф.

Я поспешно вскочил. Шеф, то есть мой непосредственный начальник, заведующий отделом новостей Григорий Ефимович Разумовский, он же Колобок, был человеком быстрым и скорым на выводы. Людей Григорий Ефимович оценивал исключительно по их способности реагировать на «внешние раздражители», как он выражался. У него самого эта скорость была близка к световой. Что совсем не вязалось с его комплекцией, за которую он и получил свое забавное прозвище. Шеф действительно не ходил и не бегал, он катался. Точнее, перемещался на своих коротких ножках настолько стремительно, что частенько не вписывался в крутые повороты редакционных помещений, заставленных столами и шкафами, и порой бывал причиной местных катаклизмов, обрушивая полки с разложенными бумагами и сметая со столов рукописи и корректуры.

– Слушаю, Григорий Ефимович, – схватил я трубку.

– Где вас носит, Котов? – сварливо осведомился Колобок. – Вам что, особое приглашение нужно? Я же сказал вам в пятницу: чтобы с утра были у меня в кабинете!

– Елы-палы! – только и смог выговорить я и выскочил из комнаты.

Разумовский действительно в пятницу, подписывая мое заявление, буркнул что-то типа «жду вас в понедельник», но я счел фразу чисто фигуральной.

– Вот что, Дмитрий Алексеевич, – сказал он, изучая мою смущенную физиономию, – я понимаю, что в медицине крайне важно все тщательно обдумывать и взвешивать, и торопливость зачастую может выйти боком не только пациенту, но у нас здесь – отдел новостей. А новость, она только тогда новость, когда свежая, с пылу с жару, прямиком с места своего рождения. И в этом случае скорость реакции на нее репортера имеет огромное значение!

– Совершенно с вами согласен, – поддакнул я, чтобы не выглядеть уж полным идиотом.

– Очень хорошо. Но с другой стороны, случаются события, требующие тщательной проверки, перепроверки, наконец более детального изучения, прежде чем о них следует сообщать читателю. Но и здесь мы не должны пускать на самотек! Поэтому от расторопности и скорости мышления изучающего материал журналиста зависит, насколько быстро и во всей полноте событие будет донесено до потребителя.

– Весьма тонкое наблюдение, – ляпнул я и тут же прикусил язык.

Колобок несколько секунд пристально вглядывался мне в глаза, затем, видимо решив, что я сказал от чистого сердца, неожиданно продолжил:

– Поручаю вам первое задание. Надеюсь, вы уже слышали об ограблении в краеведческом музее?

– Да, – соврал я, не моргнув глазом.

– Очень хорошо. Так вот, это как раз тот самый случай, когда одного факта мало. «Ну, ограбление, ну, музея – и что?» – скажет наш придирчивый читатель. И будет прав! Ограбление – это не новость, это не пища для ума. Интерес представляют обстоятельства дела, участники события, мнения разных сторон.

Колобок сделал многозначительную паузу.

– Да-да, конечно, – поспешно отреагировал я, надеясь, что правильно.

– Вот вы и займитесь этим, – заключил шеф.

– То есть как?

– Буквально. Разберитесь: кто, каким образом, с какой целью… Не мне же вас учить!

Разумовский снова пристально уставился на меня, словно взвешивая мои кондиции, и я, сделав решительное лицо, поспешил ретироваться из начальственного кабинета.

Вернувшись в редакцию, я налил себе полную чашку уже остывшего чая и залпом выпил. Потом в три приема сжевал бутерброд и снова наполнил чашку. В комнате присутствовал лишь Дон Теодор и наблюдал за моими действиями с видимым интересом. Когда я принялся за второй бутерброд, Федя глубокомысленно изрек:

– Заедание стрессов калорийной пищей ведет к ожирению.

– Наедаюсь впрок, – пояснил я. – Как верблюд.

– Вообще-то они пьют впрок, а не едят. Наедаются хищники. Потому что не знают, когда им в следующий раз улыбнется удача на охоте.

– Грамотный, да?

– Образованный. Я так понимаю, тебе дали задание. И не из легких.

– Кошмар!

– А поконкретнее?

– Ограбили краеведческий музей. И мне надо разобраться, что да как.

– Ага. Независимое журналистское расследование.

– Тьфу на тебя!

– Как минимум, колонка в «уголовке». А это – тысячи три знаков. Не хило! – заключил Дон Теодор. – Если понадобится моя помощь, звони, – он перебросил мне свою визитку.

– Я даже не знаю, с чего начать! – возопил я в отчаянии.

– Спокойно, сэр, эмоции вредны. Особенно в таком деле, как независимое расследование.

– Да я ж не смогу…

– Сможешь. Начни… – как это у вас, медиков?.. – собирать анамнез. То есть пойди в музей и покрутись там, расспроси людей, поговори со следователем.

– Спасибо, Федор. – Я искренне пожал ему руку. – Ты вселил в меня надежду – аналогия удачная.

Рассовав по карманам казенный диктофон, блокнот, визитки и пару бутербродов, я покинул редакцию.

Летний день уже разгулялся вовсю, но жары не обещал. Солнце лишь выглядывало в просветы кучерявых облаков, разливая по улицам приятное тепло. До музея я решил добираться пешком, чтобы собраться с мыслями и настроиться на нужный лад. Полчаса по освеженным ночным дождем улицам, под сенью тополей и кленов – это куда приятнее, чем тряска в переполненной «маршрутке» или медленная езда в сонном, как улитка, троллейбусе.

Богатое воображение рисовало мне картины одну заманчивей другой. Мне виделось, как я крадусь под покровом ночи к тайному убежищу грабителей, бесшумно снимаю стоящего «на стреме» громилу и, завладев его огромным пистолетом, беру в плен остальную банду, ошеломленную моим внезапным появлением. Или наоборот, я путем хитрых вопросов заставляю проговориться главного подозреваемого – директора музея, а он, поняв, что попался, пытается от меня откупиться и выкладывает целый кейс «евриков», но я неподкупен, гордо отвергаю гнусное предложение и сдаю мерзавца и его подельников в руки подоспевшей опергруппы. Блицы, крики «ура!», занавес.

Я очнулся перед самым входом в музей. Когда живешь всю жизнь в относительно небольшом городе, ходить по нему можно даже с закрытыми глазами, а уж на «автопилоте», думая о чем-нибудь приятном и отвлеченном, – запросто. А город наш, хоть и достаточно древний – четыреста лет, не кот чихнул! – топографически вовсе не представляет собой чего-то сложного. Говорят, любой, самый захудалый городишко где-нибудь в Средней Азии или у арабов невозможно пройти без проводника – настолько запутаны там улочки и переулки. А в наших городах, особенно в сибирских, где пространства хоть отбавляй, ни к чему сложности и путаница. Один раз прошел и запомнил без труда.

Театр, как известно, начинается с вешалки. Музеи в этом смысле не оригинальны, но наш краеведческий все же начался с бдительного дежурного смотрителя.

– Музей закрыт!

Сухонький суровый старичок в вылинявшем кителе советского образца храбро загородил мне дорогу. Седые кустистые брови для пущей важности съехались к вздернутому носу-пуговке, а такие же белые усы, слегка потравленные по концам никотином, встопорщились не хуже тигриных.