Сатанисты ХХ века

Гермина громко рассмеялась.

– О, русское суеверие! Ах, милочка, можно ли воображать подобные нелепости?! Эти англичане премилые люди и не могут никому принести несчастья.

– Однако и твой контракт с Бург-театром расстроился, несмотря на слово, данное директором.

Гермина сделала презрительную гримаску.

– Ах, милочка, для меня это было отнюдь не несчастьем, а скорее наоборот. Яунер платил мне по 2000 гульденов в месяц, – для начинающей артистки жалованье невиданное. А кроме того, успех, которого словами не перескажешь… Нет, милочка, тот, первый год был приятнейшим годом моей жизни.

– А ты не встречалась с этими англичанами?

– Конечно, встречалась, и даже очень часто… Особенно с лордом Дженнером. Он сильно за мной ухаживал, и я была бы не прочь отвечать на его любовь, если бы не… – Гермина запнулась, и яркая краска покрыла ее лицо.

– Значит, и с тобою случилось что-нибудь неприятное? – быстро перебила Ольга.

– Как тебе сказать?.. – задумчиво ответила хозяйка. – Ну да, лорд Дженнер мне очень нравился… Но как раз к концу года, когда я уже почти решилась уехать с ним в Америку…

– А?.. Значит, он тебя звал туда же? – быстро спросила Ольга.

– Ну да… Что же тут удивительного? У него большие плантации где-то около Флориды, на каком-то американском острове. Совершенно естественно, что он хотел увезти меня туда, но ему помешали какие-то семейные обстоятельства. Я не совсем хорошо поняла, почему именно он обязан был жениться на какой-то своей испанской кузине, но зато поняла, что делить любимого человека с его законной женой я не в состоянии… Так мы и расстались… Я была очень зла и очень несчастна. Но тут подвернулся мой принц, приехавший из Берлина с каким-то поручением от своего дяди, императора. Он стал за мной ухаживать, и назло моему лорду, который осмелился приехать в Вену со своей молодой супругой, я согласилась последовать за принцем в Берлин… Он-то и устроил мне ангажемент в Резиденц-театре… Когда же за мной стал ухаживать богатейший банкир Берлина, то мой лорд и подавно должен был взбеситься. Это единственное, что меня утешает в настоящее время. Если бы он женился, то не было бы женщины счастливей меня. Но его жена… Я ведь ее видела. Он приезжал с ней в Берлин, и даже к нам в театр привозил. Должно быть, похвастаться захотел. Напрасно. Ни красоты, ни благородства нет в этой испанской «грандессе». Суха, черна… верней, желта как лимон… Рядом с ним она кажется совсем негритенком.

– Знаю. Я видела его в Базеле с какой-то дамой, только не знала, что это его жена, – задумчиво произнесла Ольга. – Они вместе прожили три дня в Базеле, а через неделю я получила предложение от Дренкера присоединиться к американскому турне, устраиваемому знаменитой Гейстингер. Условия предлагались самые выгодные, но не знаю почему, у меня душа не лежит к Америке.

– Я очень охотно поехала бы в Америку, если бы он поехал со мной. Но… так как это невозможно, то я предпочитаю остаться здесь с моим принцем и банкиром. Чего бы ты хотела от жизни, Ольга? – с участливым любопытством спросила Гермина.

– Успеха… Прежде всего, успеха на сцене.

– Но ведь ты же всегда и везде имела успех, Ольга…

– В том-то и горе, что мои успехи какие-то странные. Всегда и повсюду мое первое появление вызывает целую бурю восторгов. Но затем случается что-то непонятное и необычайное. И я вдруг перестаю нравиться тем самым людям, той самой публике, которая меня вчера еще засыпала цветами. Даже в маленьком Базеле случилось то же самое, и, не скрою, я смертельно боюсь повторения этой старой печальной истории в Берлине.

– Полно, милочка. Я ведь знаю, как ты играешь Гретхен. Берлинцы будут от тебя без ума, – уверенно заметила Гермина.

– Да, в день моего первого дебюта. А там опять что-нибудь случится, и снова мне придется искать другое место, быть может, и другое дело…

Гермина Розен хотела что-то ответить, но дверь внезапно открылась и на пороге показалась достойная мамаша молодой артистки, растолстевшая, обрюзгшая, постаревшая, в богатом, шелковом платье и с заплывшим лицом, ставшим с годами типично еврейским.

Ее появление сразу прекратило задушевную беседу подруг. Начались обычные расспросы, советы и сожаления; пришлось выслушать еще раз все то, что так часто слышала и так ненавидела Ольга Бельская в разговорах состарившихся актрис и маменек хорошеньких молодых дочерей.

Едва скрывая свое нетерпение, она просидела еще минут десять, и затем, наскоро допив чашку кофе, распростилась, пообещав приехать ужинать после представления «Фауста».

– До тех пор я запираюсь, чтобы повторить давно не игранную роль, – объявила она Гермине, провожавшей ее через ряд роскошных комнат до передней.

А почтенная мамаша хорошенькой актрисы встретила возвращающуюся дочь характерным возгласом:

– Какая странная особа эта Ольга! Такая красавица и до сих пор в суконных платьях и ни одного бриллианта!.. Удивительно непрактичный народ эти русские… Пожалуйста, не вздумай снова поддаваться ее влиянию.

В императорской ложе

Избранная Ольгой для первого дебюта роль Маргариты в гетевском «Фаусте» дает немного так называемых «выигрышных» сцен, да и то только к концу пьесы. В первых действиях Маргарита совсем не является; во втором появляется только на минуту, и только с конца третьего акта публика начинает «интересоваться» Маргаритой, причем интерес ее все же разделяется между нею, Фаустом и Мефистофелем. Поэтому актрисы довольно редко дебютируют в роли Гретхен.

Быть может, именно поэтому берлинская печать и публика отнеслись с необыкновенным интересом к новой артистке.

С момента первого выхода Маргарита сразу завоевала сердца берлинцев. Правда, счастливая наружность Ольги много способствовала успеху. Эта Маргарита казалась ожившей картиной Каульбаха и не могла не возбудить симпатии, которая росла с каждым словом артистки. Когда же она запела, наконец, всем известную балладу, расчесывая (по ремарке самого Гете) свои дивные золотистые косы, запела так, что любая оперная певица могла бы позавидовать, то вся зала, как один человек, разразилась громкими аплодисментами.

Успех увеличивался с каждой сценой. Как зачарованная слушала публика мягкий бархатный голос, с таким глубоким чувством произносивший дивные стихи Гете. Маргарита росла и менялась на сцене согласно желанию автора. Наивная и беззаботная девочка постепенно превращалась на глазах публики во влюбленную девушку, сначала счастливую, затем печальную и, наконец, безумную, так правдоподобно, что зрители минутами забывали, что перед ними не жизнь, а игра. Артистка действительно жила на сцене, и это чувствовалось зрителями.

Но еще большее отличие ожидало артистку после третьего акта. После знаменитой сцены с прялкой на пороге ее комнатки появляется Фауст. Маргарита бросается к нему. Но вслед за Фаустом входит его неразлучный спутник, Мефистофель, в котором чуткое сердце любящей девушки давно уже угадало врага. Появление Мефистофеля пугает Маргариту, которая прячет лицо на груди Фауста. Это довольно длинная немая сцена, во время которой противоположные впечатления выражаются только двумя возгласами, – одно из труднейших мест роли.

Во время этой-то сцены Ольга случайно подняла глаза на директорскую ложу в момент появления Мефистофеля. В этой ложе она увидела тех самых англичан, которых считала для себя роковыми. Они сидели позади хорошенькой, залитой бриллиантами, молодой смуглянки совершенно так же, как год тому назад в Базеле, и такое же смутное чувство беспокойства и страха больно сжало сердце актрисы. Так сильно было это впечатление и так поразительна перемена в лице дебютантки, что публика, принявшая его за выражение испуга Маргариты при виде Мефистофеля, пришла в восторг от удивительной мимики.

Не успел занавес опуститься, как к Ольге быстро подошел сам директор с известием, что император желает ее видеть.

Счастливая и сконфуженная, вошла молодая артистка в маленький салон императорской бенуарной аванложи, соединенной с театром маленьким коридором, дверь которого скрывалась пунцовой штофной портьерой.

Царственная чета приехала в театр с обеда у английского посланника и потому была в парадных костюмах. Император в красном мундире английского адмирала, с лентой через плечо, императрица в вечернем туалете, не скрывающем ее прекрасных, поистине царственных плеч и рук. Несмотря на то, что волнистые каштановые волосы императрицы заметно поседели после последней болезни, Августа-Виктория все-таки казалась моложе сорока лет, особенно когда улыбалась своей чарующей доброй улыбкой. Император, наоборот, казался значительно старше своих лет и своей супруги.

Его характерное мужественное лицо, с приподнятыми кверху густыми темно-русыми усами, было бледно, а поперек высокого умного лба легла складка, не исчезавшая даже в минуты веселости и оживления.

При входе молодой артистки, робко остановившейся на пороге аванложи, император любезно поднялся ей навстречу.

– А вот и наша прелестная Маргарита, – весело произнес он звучным, твердым голосом. – Я очень рад лично поздравить вас с успехом и представить ее величеству императрице, пожелавшей поблагодарить вас за удовольствие, доставленное нам вашей удивительной игрой.

Дебютантка низко присела перед государыней, милостиво протянувшей ей руку.

– Да, дитя мое. Вы глубоко растрогали меня, и я хотела сказать вам, что никогда не видала такой правдивой Маргариты… Где вы учились, фрейлейн Бельская?

Ольга ответила, назвав венскую консерваторию и своего старого друга, директора Гроссе.

– Ах да, я слыхал, что вы русская, – заметил император. – И, несмотря на это, вы изображаете нашу Маргариту, чисто немецкую девушку, так живо и натурально, как не всегда удается и лучшим немецким артисткам.

– Быть может потому, что между русскими и немцами больше родства, по крайней мере, духовного, чем думают поверхностные наблюдатели, – быстро ответила Ольга.

Император улыбнулся. Ответ артистки, видимо, понравился ему.

Императрица же обратилась к интенданту и директору, оставшимся стоять в глубине маленького салона вместе с лицами свиты.

– Как жаль, что дебюты Ольги уже назначены. Мне бы хотелось посмотреть ее в какой-либо пьесе Шиллера.

– Ах, да, – быстро прибавил император, – «Луиза Миллер» или «Жанна д’Арк» должны быть особенно интересны в исполнении нашей русской немки.

– Если вашим императорским величествам угодно, – начал граф, – то можно изменить пьесы, назначенные для дебютов…

– Нет, нет, граф, – перебила императрица, – фрейлейн Ольга, быть может, не разучивала этих ролей…

– Или просто не любит их так, как любит роли, выбранные ею, – улыбаясь, добавил император.

Поймав вопросительный взгляд интенданта императорских театров, артистка поспешила ответить:

– Смею уверить ваши величества, что я играла всего Шиллера и люблю его роли не менее чем выбранные мною… Так что, если вашему величеству угодно будет приказать…

– Просить, милая барышня, – любезно прибавил император. – Просить сыграть нам наши любимые пьесы: «Коварство и любовь» для императрицы, «Жанну д’Арк» для меня… Надеюсь, это можно будет устроить, директор?..

– Когда прикажете, ваше величество! – почтительно ответил интендант.

– В таком случае, через неделю… в понедельник…

– Ты забываешь приезд иностранных гостей, – тихо заметила императрица.

– Да, правда… В таком случае, скажем, во вторник и среду. В эти два вечера мы будем свободны.

– Если только две такие роли подряд не окажутся слишком утомительными для нашей молодой артистки? – с доброй улыбкой заметила императрица.

– Помилуйте, ваше величество. В провинции мне пришлось играть по шести раз в неделю, не утомляясь…

– Тем лучше, тем лучше… Прошу вас, распорядитесь, граф. Объявите спектакли по-моему желанию, и нельзя ли, чтобы Мтаковский играл Фердинанда и Роза Поспишиль – леди Мильфорд. Мне будет очень интересно посмотреть, как три славянина справятся с чисто немецкой трагедией. Вас же, дитя мое, – ласково заметила императрица, – я благодарю заранее за исполнение моей прихоти и желаю вам успеха для последних сцен. Они так же трудны, как и прекрасны.

Триумф

Счастливая и веселая вернулась Ольга в свою уборную переодеваться к четвертому акту.

В маленьком, ярко освещенном помещении она нашла Гермину Розен, пришедшую поздравить свою подругу с успехом.

Неожиданная и необычайная любезность императорской четы к молодой артистке уже стала известна всему театру и произвела громадное впечатление на берлинскую публику. Милость императорской четы к дебютантке сразу сделала ее любимицей публики, что и сказалось немедленно после знаменитой молитвы перед статуей Мадонны.

Правда, Ольга была действительно идеальной Маргаритой: в ней соединялась поэтическая красота наружности с редким пониманием роли.

Когда после веселой, злой болтовни у колодца легкомысленной Лизхен Маргарита упала с заломленными руками перед статуей Мадонны, выражая горе, страх и стыд, зрителям действительно могло показаться, что перед ними ожила картина Каульбаха… Немудрено, что после этой сцены раздались бурные аплодисменты.

Между четвертым актом и последней сценой в тюрьме у Маргариты остается более часа свободного времени, пока идут сцены Фауста и Мефистофеля. Быстро переодевшись, по своему обыкновению Ольга осталась в уборной, куда скоро набралось несколько человек «гостей».

Тут были, конечно, Гермина Розен и старый друг дебютантки, директор Гроссе. Обоих Ольга просила посидеть с ней до ее выхода.

– Не то я разнервничаюсь перед последней сценой до потери способности владеть собой… Эта сцена в темнице чуть ли не самая страшная во всей немецкой поэзии.

– И самая красивая, – заметил старый идеалист-директор.

– Да, конечно… Но, боже, как она трудна! Сколько работы нужно мне было для того, чтобы овладеть дивными стихами настолько, чтобы позабыть об их трудности и произносить слова Гете так, как будто они только что пришли мне в голову, и даже не мне, а сумасшедшей Маргарите… Помните, директор, сколько мы с вами работали над этой ролью?..

– Да, вы были прилежной ученицей, Ольга, и надеюсь, останетесь прилежной и добросовестной артисткой и здесь, в императорском театре в Берлине.

Ольга вздохнула.

– Не говорите так уверенно, директор… Как знать, суждено ли мне остаться здесь?..

– Ну, еще бы, – вмешалась Гермина с непоколебимой уверенностью. – После твоего успеха…

– Венский успех был не меньше этого, – пошептала Ольга. – Однако…

– Ты все еще помнишь эту глупую старую историю, – пожимая пышными плечами, проговорила Гермина. – Охота тебе думать о скучном Бург-театре.

– И рада бы не думать, да не могу… И знаешь почему? Ты видела, кто сидит в директорской ложе?

Гермина вспыхнула.

– Конечно, видела… И даже заметила красноречивые взгляды в мою сторону, но все это еще не доказывает справедливости твоего странного подозрения… Вы знаете, директор, что Ольга считает своими злыми гениями двух англичан, сидящих в директорской ложе…

– Знаю, – спокойно ответил Гроссе, – но надеюсь, что на этот раз милость императорской четы перевесит всевозможные «влияния».

В полураскрытую дверь постучали.

– На сцену, фрейлейн Ольга… – раздался голос режиссера. – Сейчас ваш выход…

– Пойдемте, доктор. Посмотрим последнюю сцену Ольги и вернемся вместе, когда занавес опустится.

Гермина схватила старика под руку и исчезла с ним между кулисами.

Ольга медленно прошла на свое место, ожидая, пока поставят декорацию темницы.

Кончилась последняя сцена… Восторженные зрители бешено аплодировали, вызывая Маргариту и Фауста. Три раза выходили артисты рука об руку, и каждый раз восторженные крики встречали и провожали их.

Но дороже криков и аплодисментов для Ольги было расстроенное лицо императрицы, вытиравшей слезы.

Император громко аплодировал, стоя у самого барьера ложи, так что публика видела, как он вернулся к своей супруге и, взяв с ее колен небольшой букет фиалок, что-то тихо сказал ей. Императрица улыбнулась и, сняв с мизинца бриллиантовое кольцо, протянула его супругу, который быстро продел в это кольцо букет и, перегнувшись за барьер ложи, бросил его к ногам прелестной Маргариты.

Маргарита низко поклонилась по направлению императорской ложи, поднося к губам кольцо императрицы.

Сидящий первым у барьера лорд Дженнер наклонился к своей хорошенькой черноглазой жене и, взяв из рук ее большой букет пунцовых роз, дважды обернул вокруг стеблей великолепных цветов тяжелую золотую цепочку, усыпанную рубинами, которую молодая испанка поспешно сняла со своей обнаженной смуглой ручки, и бросил букет на сцену.

Всякому энтузиазму бывает конец. Аплодисменты замолкли. Огни в зрительном зале потухли, и только сцена еще оставалась освещенной. Здесь собралась целая группа вокруг дебютантки, с директором императорских театров во главе, почему электрики почтительно ожидали, не смея оставить в темноте свое «начальство».

Кроме этого «начальства», рассыпавшегося в комплиментах «прелестной артистке», очаровавшей их императорские величества, которые, уходя, еще приказали передать дивной Маргарите свое удовольствие ее великолепной игрой, возле Ольги собрались ее старые друзья: Гермина Розен и директор Гроссе, и новые «почитатели», имеющие право входа за кулисы. Между ними выделялись Фауст – Матковский и Мефистофель – Граве.

В числе этих же почитателей находился и старый наш знакомый, Карл Закс, театральный агент, приехавший, по его словам, нарочно из Вены, чтобы полюбоваться Бельской, и его берлинский «коллега» Адам Бентч, явившийся «поздравить дебютантку с успехом» и тут же представивший ей двух влиятельных критиков имперской столицы, доктора П. Миндау из «Берлинского листка» и доктора И. Вальдау из «Берлинской газеты», оказавшихся, по их словам, без ума от прекрасной Маргариты.

Рассеянно отвечала Ольга на комплименты.

Внезапно ее точно толкнуло что-то. Она вздрогнула и подняла глаза. Перед нею стоял один из «фатальных» англичан, лорд Дженнер, почтительно спрашивая – «узнала ли его прелестная дебютантка, которой он имел счастье любоваться три года назад в венском Бург-театре?»

Разбитые ролью нервы артистки не вполне подчинялись ее воле, так что она ответила резче, чем сама хотела бы:

– Мне было бы трудно не узнать вас, милорд. Я вижу вас не в первый раз.

– Ах да, как же, – согласился красивый англичанин. – Если не ошибаюсь, я уже имел счастье любоваться вами в Аугсбурге и Базеле…

– Как раз перед тем, как мои контракты с Мюнхеном и Висбаденом оказались нарушенными. Ваше присутствие приносило мне несчастье, милорд.

– Конечно, против моей воли, прекрасная Маргарита, – все так же спокойно и любезно заметил англичанин.

– Само собой разумеется, милорд, – быстро ответила Ольга.

Лорд Дженнер склонил красивую голову перед обеими артистками и исчез в темных кулисах.

Гермина Розен напомнила своей подруге о ее обещании ужинать у нее после дебюта.

– Мамаша уже поехала домой все приготовить, я же осталась, чтобы довезти тебя в своей карете! – докончила она. Ольга поморщилась.

– Знаешь что, ты не сердись на меня, но, право, не лучше ли нам поехать куда-нибудь в ресторан?..

Гермина сказала:

– Но как мне быть с принцем? Ведь я обещала ему познакомить тебя с ним за ужином. Надеюсь, ты позволишь мне привезти его в ресторан, вместе с Анной Дель-Мора, нашей первой балериной.

– Буду очень рада, если ему не будет неловко в обществе актеров.

– Напротив того, он будет рад. А ты кого же пригласила?

– Прежде всего, моего милого старика, директора, с сыном, профессором истории в здешнем университете, – ответила Ольга.

– Затем мы, грешные, – вмешался Фауст, уже успевший «сбегать переодеться» и сменить поэтический средневековый костюм на прозаический пиджак и крылатку, которые, впрочем, не мешали ему оставаться «красавцем Матковским», любимцем берлинских дам. – Я и сам наш обер-режиссер Мефистофель – Греве, плененный Маргаритой вопреки Гете.

– Не пугайте меня, Матковский, я ужасно боюсь строгих режиссеров, – смеясь, заметила Гермина. – А еще кто?

– Еще два критика, которых ты, конечно, знаешь: доктор Миндау и доктор Вальдау. Они просили позволения приехать. Отказать было неловко. Наконец, тоже вероятно знакомые тебе, Карл Закс и только что представленный мне берлинский его коллега Адам Бентч. По правде сказать, эти сами навязались, – прибавила Ольга вполголоса.

– Не беда… Нужные люди! – заметила Гермина. Так я поеду за Дель-Мора. Принц будет ждать меня у Кранцзера…

И Гермина проскользнула в уже потемневшие кулисы, а оттуда к выходу, возле которого дожидалась ее маленькая каретка, запряженная красивым сильным рысаком.

Бельская быстро переменила костюм на белое кашемировое платье и через четверть часа, в свою очередь, выходила на улицу через так называемый «актерский» подъезд. Площадь уже опустела. Дебютантку не ожидала восторженная толпа, как в Вене. К артистке подошли только две мужские фигуры. Один из них, старик с длинной белой бородой, был директор Гроссе, сопровождавший свою любимую ученицу в Берлин; другой – высокий и статный молодой человек с красивым и выразительным лицом и густыми темно-русыми кудрями, падающими на высокий белый лоб. Удивительное сходство с отцом сразу выдавало сына директора Гроссе. Старик подвел молодого человека к артистке.

– Надеюсь, ты извинишь меня, Ольга, что я представляю тебе моего старшего сына без соблюдения светских формальностей.

Директор Гроссе говорил «ты» всем своим ученикам и ученицам… Артистка протянула руку молодому ученому.

– Я очень рада видеть вас, доктор Гроссе, и очень благодарна вам, господа, за то, что вы подождали меня. Погода такая дивная… Настоящая весенняя ночь, теплая и звездная. Если этот ресторан не слишком далеко, мне бы хотелось дойти до него пешком.

– Ничего нет легче! – весело ответил старик-директор. – До Хиллера не больше десяти минут ходьбы.

Через десять минут они остановились перед ярко освещенными зеркальными окнами ресторана Хиллера.

В общем зале модного ресторана уже дожидались запоздавших два критика, занявшие столик у окошка, вместе с артистами императорского театра.

Матковский поднялся навстречу к входящим.

– Мы заказали кабинет на всякий случай, фрейлейн Ольга, надеюсь, вы ничего не имеете против этого? Об этом просила Гермина Розен: она боялась, что ее спутнику будет неловко в слишком большом обществе.

– Вы совершенно правы, – спокойно ответила Ольга. – Нам всем будет удобней в кабинете, чем здесь, перед сотней любопытных глаз.

Анна Дель-Мора, знаменитая прима-балерина императорской оперы, оказалась, подобно большинству ее соплеменниц-француженок, живой и остроумной молодой женщиной, а принц Арнульф – любезным кавалером, простым и естественным. Что касается влиятельных критиков, то они издавна пользовались репутацией остроумцев.

Немало способствовали оживлению и оба театральных агента, – венский и берлинский.

Трудно было представить себе людей более непохожих, чем эти два театральных агента. Поскольку «директор» Закс старался казаться джентльменом, постольку его берлинский коллега, Адам Бентч, щеголял грубоватой откровенностью пруссака, подчеркивая свой народный берлинский диалект.

В сущности же, оба были хищниками по характеру и профессии, умными, ловкими и бесцеремонными дельцами, готовыми, ради выгод, на все, кроме разве открытого конфликта с уголовными законами.

Подали десерт, кофе и ликеры. Поднявшись из-за стола, публика разбилась на группы. Принц Арнульф попросил Ольгу спеть что-нибудь, хотя бы ту же балладу о старом короле, «верном до гроба», которую она пела сегодня на сцене.

Не чинясь, села молодая артистка за рояль и спела несколько старинных русских романсов с немецким текстом.

– Меня удивляет, фрейлейн Ольга, как это вы с таким чудным голосом не поступили в оперу? – заметил принц Арнульф. Ольга усмехнулась.

– Опера для меня слишком неестественна и слишком связывает исполнителя. Необходимость постоянно следить за оркестром и безусловно подчиняться палочке дирижера страшно расхолаживает меня. То ли дело драма, где я могу играть так, как Бог мне на душу положит.

– А все-таки я бы посоветовал вам бросить драму и перейти в оперу, – сказал Закс, или, еще лучше, в оперетку. С вашей красотой, голосом и талантом, вы бы стали звездой первой величины и могли бы нажить миллион в два-три года… Особенно если захотели бы…

– Поехать в Америку, не так ли? – улыбаясь, перебила Ольга. Карл Закс сделал удивленное лицо.

– Как это вы угадали то, что я хотел сказать вам, фрейлейн Ольга? Я действительно думаю о Новом Свете…

– И, пожалуй, у вас уже имеется наготове для меня контракт какого-либо американского театра?

В голосе Ольги слышалась насмешка. Венский агент пропустил ее мимо ушей и продолжал говорить медовым голосом: