Сатанисты ХХ века

Но через две недели обвинителей Ольги постигло разочарование. К следователю явилась девушка, горничная из гостиницы «Бристоль», и показала под присягой, подтвердив на очной ставке в глаза кельнеру, своему возлюбленному, что он провел у нее в комнате всю ночь со среды на четверг и ушел только в 7 часов утра, почему и не мог видеть госпожу Бельскую так рано.

– А тебе стыдно врать, Ганс, в угоду Бог знает кому, – неожиданно обратилась она к своему возлюбленному. – Такие деньги впрок не пойдут…

Трудно представить себе сенсацию, произведенную этим показанием отельной горничной. Часть газет правого крыла заговорила о невиновности обвиняемой. Другая часть тем усердней стала кричать о происках врагов масонства, желающих повредить ордену.

Заподозрен был даже старик, отец убитого, об отношениях которого к Ольге, прослужившей в его труппе два года, давно уже печатались самые гнусные инсинуации.

По обыкновению, новое подозрение следственных властей немедля проникло в иудейско-либеральную печать, которая заговорила о «предполагаемом аресте директора Гроссе», быть может «не чуждого участия» в трагической судьбе своего несчастного сына.

Но на лицемерные соболезнования жидовско-либеральных газет, всеми правдами и неправдами защищавших союз «вольных каменщиков» от возрастающего негодования публики, ответил такой взрыв возмущения всей сколько-нибудь независимой печати, что следователь не решился ясно высказать своих подозрений против отца убитого.

В это же время началась цепь загадочных происшествий, окончательно взволновавших общественное мнение.

Внезапно умерла молодая горничная, уличившая кельнера Ганса во лжи. Умерла она от «разрыва сердца» после того, как взбежала слишком быстро на пятый этаж. Публика не обратила особенного внимания на эту смерть, совершившуюся на глазах полдесятка человек и объясняемую вполне правдоподобно. К тому же нашелся «известный» врач-профессор из евреев, заявивший, что девушка страдала «сердцебиениями» и даже лечилась у него от «нервной бессонницы» и «галлюцинаций». Благодаря этому заключению смерть бедной девушки прошла почти незаметно, и только в одной из газет, редактируемой знаменитым немецким антисемитом, открыто был поставлен вопрос: «за кем очередь?..»

Ответ на этот роковой вопрос получился очень скоро. Недели через три после похорон несчастной горничной, так же неожиданно и «скоропостижно» скончалась привратница того дома, где убит был Рудольф Гроссе. Женщина эта, болтливая и любопытная, но честная и добродушная, давно уже упорно твердила, что между таинственной белой женщиной, которую она видела в ночь со среды на четверг, и Ольгой Бельской была «какая-то разница»; потом женщина припомнила, что видела, как вечером во вторник в квартиру профессора Гроссе входил его старый лакей, в отсутствие хозяина, вместе с каким-то «очень хорошо одетым» господином, с виду «не похожим на немца». Господина этого она могла бы узнать, если бы встретила его на улице, потому что у него были очень «страшные глаза», черные, «словно уголья», хотя сам был «рыж головой и бородой». В тот день привратница не обратила внимания на это посещение, предположив, что господин «не похожий на немца», хотел дождаться возвращения профессора. Но затем, когда профессор вернулся, привратнице как раз пришлось подыматься по лестнице, чтобы отнести письмо нотариусу Фриделю. Проходя мимо, она услыхала громкие голоса в передней профессора: два человека горячо спорили у самой двери.

– Отчего же вы не рассказали всего этого раньше? – спросил следователь.

На это привратница резонно ответила, что сами «господа судьи» все время расспрашивали ее только о даме в белом, резко останавливая каждый раз, когда она начинала говорить о чем-либо другом.

Только с этого дня следственные власти принялись отыскивать старого слугу убитого, о котором до сих пор никто и не вспоминал. Ганс Ланге точно сквозь землю провалился. Не удалось разыскать и посыльного, принесшего Ольге Бельской письмо, приглашавшее ее на квартиру убитого.

Наконец, подозрения против масонов шевельнулись и в душе следователя: три дня спустя, после своего второго многозначительного показания, бедная привратница разбилась насмерть, свалившись в пролет лестницы соседнего шестиэтажного дома. Послал ее туда нотариус еврей Фридель, прося отнести записку к своему доброму знакомому, живущему в бельэтаже. Чего ради поднялась несчастная женщина на шестой этаж, к самому чердаку, и как могла она свалиться в пролет лестницы, – осталось невыясненным. Господин, получивший от нее записку, дал принесшей марку за труд и больше ее не видал. На лестницу же в шестом этаже, кроме дверей на чердак, выходили только две квартирки. Одна была не занята и ремонтировалась, но по случаю воскресенья работ не было, в другой жил инженер-еврей, клиент нотариуса Фриделя. Он хотя и слышал на лестнице крик, но выбежал только тогда, когда несчастная женщина лежала мертвая на плитах площадки нижнего этажа. Возле нее лежала серебряная монета.

Следственные власти и либеральная печать предположили, что уронив серебряную марку, привратница наклонилась через перила, желая посмотреть, куда она упала, но при этом слишком перегнулась, потеряла равновесие и слетела вслед за монетой. Привратницу похоронили, но публика насторожилась.

Затем прессу облетело известие о покушении на жизнь подозреваемой артистки, сделанном одной из надзирательниц в «припадке внезапного безумия». Случилось это в тюремном саду, во время прогулки. Надзирательница, наблюдавшая за гуляющими, внезапно вскрикнула и, выскочив из стеклянной будки, кинулась с ножом на «первую попавшуюся» заключенную, оказавшейся Ольгой Бельской.

– Ты убила моего ребенка, – кричала безумная (никогда не имевшая детей и даже не бывшая замужем). При этом она схватила артистку за горло и замахнулась ножом.

По счастью, Ольга недаром училась фехтованию для роли Иоанны д’Арк. Сильная и ловкая молодая женщина, хотя и застигнутая врасплох, все же успела увернуться от удара и, удерживая правой рукой безумствующую, вырвала у нее нож. На крик сбежались и сумасшедшую увезли в больницу. Ольга отделалась лишь глубокими порезами рук.

На этот раз пришлось призадуматься и судебным властям, тем более, что дело осложнилось почти одновременно покушением на директора Гроссе. Старик возвращался вечером из далекого предместья от знакомого актера по железной дороге. На станции «Вестэнд» в купе, где директор сидел один, вошли три хулигана. Оглушив старика ударом кастета по голове, они принялись расстегивать его пальто, сюртук и даже жилет, не обращая внимания на золотые часы и кошелек, находившиеся в карманах. По счастью, в купе вошли два офицера. Хулиганы бросили свою жертву и, выскочив в противоположную дверцу вагона, скрылись между деревьями темного Тиргартена.

Офицеры все же успели расслышать, как один из убегавших крикнул кому-то по-английски: «Спасайтесь!».

Приведенный в чувство, Гроссе заявил, что его хотели убить не ради грабежа, а для того, чтобы овладеть одной рукописью.

На предложение судебного следователя передать рукопись ему, директор ответил, что уже сжег ее, желая избежать вторичного покушения. Следователь выразил сожаление в чересчур поспешном уничтожении рукописи, заметив, что судебные власти сумели бы охранить ее от покушений. Старый директор рассмеялся, напомнив господину следователю, что из десяти экземпляров рукописи сочинения его сына, семь уже были уничтожены совершенно необъяснимым образом, причем судебные власти оказались бессильными помешать этому таинственному исчезновению.

Действительно, какой-то «злой рок» преследовал «Историю тайных обществ» Рудольфа Гроссе. Ни в квартире убитого, ни в номере, занимаемом Ольгой Бельской, не было найдено рукописей, которые там находились. Исчезла и рукопись, переданная самим профессором нотариусу вместе с завещанием, хотя и была положена нотариусом в особый несгораемый шкаф. Каким образом могла исчезнуть оттуда рукопись, никто не мог объяснить. Ни малейших следов взлома не было.

Пропал и четвертый экземпляр той же рукописи, посланный по почте младшему брату убитого профессора, кончающему курс юристу, студенту Лейпцигского университета. Но убитый собственноручно сделал с помощью гектографа десять списков своего манускрипта, и пропажа четырех из них еще не имела особенного значения.

Однако, когда вслед затем дважды исчезали манускрипты злосчастной книги из типографии, взявшейся ее напечатать, то общественное мнение обеспокоилось: слишком уж странна была «случайность», повторяющаяся шесть раз подряд.

В первой типографии манускрипт исчез до начала набора, спустя не более получаса после ухода директора Гроссе, принесшего рукопись и заключившего условие с хозяином типографии. Этот последний вышел на минуту из своего кабинета и остановился у двери переговорить с наборщиком, требующим немедленного расчета. Окончив разговор с наборщиком, типограф снова подошел к своей конторке, чтобы спрятать в нее рукопись, о важности которой был предупрежден заказчиком, но тетрадь исчезла бесследно.

Хозяин следующей типографии, предупрежденный заказчиком о том, что вручаемая ему рукопись обладает странным свойством улетучиваться, спрятал ее в собственной спальне, выдавая наборщикам листки по счету и каждый вечер отбирая готовые оттиски, которые и запирал собственноручно в той же спальне.

Все шло хорошо в продолжении двух недель. Набрано было уже больше половины книги. Как вдруг глубокой ночью загорелось в комнате, находящейся как раз под спальней хозяина типографии, причем огонь перешел в верхний этаж так быстро, что спящие обитатели квартиры едва успели спастись. О спасении же манускрипта и думать было нечего.

При расследовании причины пожара оказалось, что он начался в незанятой квартире, в которой должен был начаться ремонт за счет снявшего ее жильца, почему в ней и находилось значительное количество масляной краски, заготовленной для окраски дверей, полов и стен. В потолке же ясно виднелось отверстие, очевидно умышленно прорубленное и обнажающее балки, на которых лежала настилка пола верхнего этажа. Отсюда огонь и проник в спальню хозяина типографии. Как и зачем было прорублено это роковое отверстие, осталось невыясненным, хотя нанявший квартиру врач-массажист (конечно еврей) объяснил, что он желал повесить в этой комнате какие-то аппараты для шведской гимнастики, для которой требуются особенно прочные балки, в чем нельзя убедиться не сбив штукатурки на потолке.

Директору Гроссе после этого уже трудно было отыскать новую типографию для заколдованной рукописи, оставшейся уже только в трех экземплярах.

Однако все же нашелся смельчак, объявивший, что он ни в колдовство, ни в масонов не верит, и рукопись убитого ученого напечатает за самую дешевую цену, «в пику дьяволу, мешающему честным людям честно работать».

Но этому храбрецу пришлось скоро раскаяться в своей похвальбе.

Он получил рукопись в субботу. Печатание должно было начаться в понедельник, но в ночь с воскресенья на понедельник в квартиру старого холостяка, живущего вдвоем со старым слугой, ворвались четыре грабителя, которые оглушили обоих стариков ударами кастета по головам, а затем очистили квартиру, унося все, что было можно, под носом у постового городового, каким-то чудом ничего не видевшего. В числе украденных вещей оказался и восьмой экземпляр роковой рукописи.

После этого директор Гроссе тщетно обегал весь Берлин, отыскивая типографию для своей рукописи. Никто и слышать не хотел о книге, «приносящей несчастье».

Цель масонов, казалось, была достигнута.

Но тут вмешался университет и студенты, бывшие слушатели убитого историка. Берлинский философский факультет решил издать книгу своего покойного товарища на свой счет, печатая ее в университетской типографии, а студенты постановили учредить охрану, впредь до полного напечатания книги.

И таким образом, в конце XIX века, берлинские бюргеры увидели необычайное зрелище: типографию, охраняемую десятком молодых людей с револьверами, не считая двойного наряда полиции, командированной по приказанию самого императора к университетской типографии.

А в то же время младший брат убитого профессора потихоньку уехал в Россию, где и сдал в одну из немецких типографий рукопись своего брата под другим названием и без имени автора.

Благодаря всем этим предосторожностям, «История тайных обществ» была напечатана сравнительно благополучно.

О сочинении историка заговорили старый и малый, мужчины и дамы, ученые и полуграмотные. У книгопродавцев отбоя не было от спрашивающих, скоро ли выйдет в свет знаменитая «История тайных обществ», так что четырехтысячное издание было «расписано» по рукам еще до выхода его в свет. Но самым замечательным при этом было то, что люди, совершенно непричастные к науке вообще, и к истории в частности: зубные врачи, адвокаты, шансонетные певицы, часовщики, торговцы старым платьем – записывались на 20, 40, даже и на 100 экземпляров «Истории тайных обществ», внося деньги вперед и требуя немедленной доставки сенсационной книги.

Благодаря подобным предварительным записям, из всего издания до настоящей публики дошло лишь несколько сот экземпляров.

Масоны торжествовали.

Но тут появилось, так же неожиданно, как и, кстати, второе издание, напечатанное в России и только сброшюрованное в Берлине. Это было жестоким сюрпризом масонству, не успевшему принять мер против этого издания, которое и разошлось в одну неделю, расплывшись по всей Германии и произведя на всех ошеломляющее впечатление…

Впервые раскрылось перед публикой существование огромного тайного общества, поставившего себе целью развращать все народы и губить все государства, ради доставления всемирного владычества одному народу – жидовскому.

Это был первый клич к борьбе с тайным обществом, первое печатное указание на масонскую опасность. Впечатление было громадно повсюду, – начиная от дворца и кончая гимназическими скамьями.

Вмешательство монарха

Прочел знаменитую книгу и сам император, но никто не узнал, какое впечатление она на него произвела.

Даже принц Арнульф, позволивший себе спросить мнение его величества за одним из семейных завтраков, получил от императора, улыбнувшегося своей загадочной улыбкой, следующий ответ:

– Твой вопрос слишком серьезен, милейший племянник, чтобы ответить на него двумя словами между жарким и пирожным. Когда-нибудь на свободе потолкуем обо всем этом. Теперь расскажи мне лучше, готовишь ли ты своих лошадей к осенним скачкам?

Очевидно, император не хотел говорить о масонстве, и это не мало заботило масонов, занимавших близкие ко двору посты. Что означало это нежелание? Было ли оно благоприятно для масонов, или наоборот?..

Между тем в доме предварительного заключения, где все еще томилась Ольга Бельская, произошло новое необъяснимое происшествие, чуть было не стоившее ей жизни.

Несмотря на то, что Ольга содержалась в одиночной камере, ей разрешены были некоторые послабления и, между прочим, право получать посылки. Чаще всех этим правом пользовался, конечно, директор Гроссе.

И вот в один из дней, назначенных для приема посылок, принесена была в контору тюрьмы большая коробка любимого Ольгой русского мармелада. Посылка была от директора Гроссе, который сообщал в коротенькой записочке, не запечатанной, согласно тюремным правилам, что его младший сын, только что вернувшийся из Петербурга, привез эти конфеты для той, которую он считает своей сестрой.

Дежурная надзирательница взяла конфету и съела ее.

Но не успела она протянуть руку за второй конфетой, как вскрикнула и упала на пол в страшных судорогах. Крепкая тридцатилетняя женщина умерла через пять минут, не приходя в себя.

Анализ показала, что большая часть мармелада была насыщена стрихнином. Опять началось дознание, выяснившее все… кроме личности отравителя.

Посыльный, принесший конфеты, рассказал, что посылку дал ему на улице какой-то старый господин, назвавший себя директором Гроссе.

На основании этого показания вызвали директора Гроссе. Оказалось, что в тот день, о котором говорил посыльный, директора Гроссе вовсе не было в Берлине, так как он уехал накануне вечером к знакомым на дачу, возле Тегеля. Все это было подтверждено целым десятком свидетелей.

Попытка отравить Бельскую произвела удручающее впечатление не в одной только Германии.

Вспомнили кстати и о покушении надзирательницы, бросившейся на молодую артистку с ножом.

Подозрение в предумышленности этого покушения увеличилось неожиданным бегством «сумасшедшей» надзирательницы, бесследно скрывшейся из лечебницы, куда она была помещена. При расследовании оказалось, что надзирательница была еврейкой и получила место в доме предварительного заключения только после ареста Ольги Бельской, по рекомендации весьма влиятельных лиц.

Тогда уже открыто стали говорить о преследовании масонами несчастной артистки.

Император выразил министру юстиции свое неудовольствие по поводу всего, что «творилось» в его ведомстве.

Выслушав монарха, сановник произнес дрожащим голосом:

– Ваше величество, повелите, быть может, подать прошение об отставке?

Император пожал плечами.

– Я этого не сказал… покуда, господин тайный советник, но прошу вас, господин министр, принять самые серьезные меры для охраны ее жизни и здоровья. «Случайная» смерть подследственной арестантки покроет позором Германию… Не забудьте этого. Подобное «несчастье» поставило бы меня в неловкое положение относительно России.

В конце концов, пришел день, когда Ольга из своей тюрьмы послала просьбу на Высочайшее имя.

«Не милости прошу, государь, – писала она, – а справедливости. Не прощения или снисхождения, а суда самого строгого, самого беспощадного суда, лишь бы он был гласный и беспристрастный».

Далее Ольга рассказывала о бесчисленных проволочках, которыми совершенно измучили ее следственные власти. Очевидно, кому-то нужно было затянуть дело, пока не перемрут свидетели, или пока сама обвиняемая не сойдет с ума в тюрьме.

«Прошу и умоляю, государь, о том, чтобы дело мое не было прекращено «за отсутствием улик», о чем теперь усиленно говорят судебные власти. Очевидно, кто-то боится процесса, могущего выяснить мою невиновность и предать гласности многое опасное и позорное… Не для меня! Я, государь, не смогу жить под вечным подозрением в подлом убийстве человека, бывшего мне дорогим другом».

Получив это прошение, император вторично призвал министра юстиции и серьезно посоветовал «поторопить» господ, затягивающих дело.

Но прошло почти полгода, а дело все еще не доходило до суда. Четыре раза откладывали дело, уже назначенное к слушанию, то по болезни председателя, то по случайному «перемещению» прокурора. А там подошли и «летние вакации», и дело снова отложили до осени.

Обвиняемая же продолжала томиться в тюрьме, где сидела уже второй год.

Наконец император вышел из себя и, призвав министра юстиции, приказал не откладывать больше рассмотрения процесса Ольги Бельской ни под каким предлогом.

Вместо ответа министр низко поклонился и, вынув из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, передал его императору. Это было прошение об отставке.

Император вспыхнул.

– Отставка не оправдание, милостивый государь, – гневно крикнул он. – Скажу больше: бывают случаи, когда просьба об отставке является шантажом со стороны министра, и сегодня у меня перед глазами один из подобных случаев!

Император развернул просьбу об отставке, быстро подошел к своему письменному столу и, написав внизу: «принимаю», передал затем бумагу обратно министру.

– До назначения вашего преемника вы можете передать все дела тайному советнику фон Амерсу, – холодно произнес император и быстро вышел из комнаты.

Когда стало известно происшедшее во дворце в печати начались толки о неизбежном «министерском кризисе», причем либерально-жидовские газеты не преминули рассыпаться в соболезнованиях по поводу ухода «такой гениальной личности», как бывший министр юстиции, по такому, в сущности «ничтожному поводу», как дело «иностранной авантюристки».

Но дело обошлось без министерского кризиса. Остальные министры оказались благоразумными, или менее зависимыми от международного масонства, так что правительство Германии осталось прежним.

Первым же распоряжением вновь назначенного министра юстиции было предписание о немедленном назначении к слушанию дела об убийстве профессора Гроссе. Масонское дело появилось, таким образом, перед судом общественной совести.

Масонское дело в суде

Никогда и ни один уголовный процесс в Берлине не возбуждал такого интереса, как знаменитое «масонское дело».

В числе свидетелей находился даже родственник императора, принц Арнульф, пожелавший давать свои показания в здании суда.

Публика допускалась в зал суда только по билетам, для получения которых пускались в ход всевозможные интриги и ухищрения. Дамы рвались в окружной суд на «масонское дело». Чиновники судебного ведомства, могущие оказать помощь в доставлении билетов, положительно осаждались ими.

В день разбирательства здание берлинского окружного суда чуть ли не штурмовалось желающими проникнуть туда. Тройной наряд полиции едва сдерживал все прибывавшие толпы любопытных, среди которых не трудно было заметить два резко противоположных течения.

Одни громко выражали свое сочувствие обвиняемой, другие еще громче негодовали на «старание убийцы» запутать «порядочных людей в свое грязное дело»…

Задолго до начала заседания громадный двухсветный зал уголовных заседаний оказался переполненным публикой настолько, что судебные пристава принуждены были запереть все двери, вызвав два лишних взвода жандармов для охраны лестниц и входов от любопытных.

В воздухе чувствовалась особенная напряженность. Каждому, умеющему наблюдать за физиономией толпы, бросалось в глаза изобилие рабочих на площади перед судом, несмотря на то, что день был будничный, а, следовательно, все фабрики и заводы работали.

Видя все эти симптомы, старые опытные «полицейские пристава» соседних «частей» перешептывались между собой, подозрительно поглядывая на глухо волнующуюся толпу.

– Не к добру набралось столько социалистов, – ворчал белый как лунь старик, «полицейский комиссар».

– И хулиганов, – добавил его помощник. – Чует мой нос, что тут подстроено что-то…

Постепенно, сперва в здании окружного суда, а затем и на улицах, окружающих его, разнесся слух о том, что кому-то нужно устроить крупный скандал, буйное столкновение публики с полицией, под шумок которого можно будет отложить «масонское дело», а затем и добиться разбирательства его при закрытых дверях, в виду «вызываемых процессом волнений, нарушающих общественную тишину и безопасность».

Этот план был умно задуман и хорошо приводился в исполнение целым сонмом агентов с горбоносыми лицами. Он и удался бы, без сомнения, если бы не помешал берлинский президент полиции барон фон Рихтгофен.

Предвидя возможность наплыва публики, а может быть и тайные планы лиц, желающих вызвать беспорядки, президент полиции окружил здание суда таким количеством вооруженных полицейских, что если и были среди публики агенты, желавшие учинить уличный скандал (имеющий на немецком языке специальное название «кравал»), то им скоро пришлось убедиться в полной безнадежности своих планов.

К 11 часам утра бушующая вокруг здания суд толпа рабочих как-то вдруг, столь же неожиданно, как и быстро, стала редеть и таять.

– Точно по команде, – хитро улыбаясь, ворчали себе под нос старые опытные городовые. – Образумились, господа социалисты…

– Сорвалось, – улыбаясь, перешептывались полицейские офицеры.

– Очевидно, кто-то убедился в полной невозможности сорвать заседание, и дал сигнал «к отступлению».

Между тем Ольга Бельская даже и не подозревала о новой опасности, в которой находилось ее дело.

Привезенная из дома предварительного заключения в тюремной карете, она не могла видеть народной массы, окружающей здание суда, и спокойно ожидала начала заседания, разговаривая со своими защитниками в маленькой каморке «для подсудимых», у единственной двери которой стояло два жандарма с заряженными ружьями.

Защитников у Ольги была два. Один из них еще совсем молодой человек, только что записавшийся в помощники присяжных поверенных, брат убитого профессора Гроссе, сам вызвался защищать Ольгу, и это произвело громадное впечатление на судей, присяжных и на публику.

Вторым защитником допущен был с особого разрешения министра юстиции иностранец, знаменитый русский адвокат Сергей Павлович Неволин, приехавший из Петербурга защищать свою давнюю клиентку.

Воспитанный в петербургской немецкой школе Св. Анны и затем два года слушавший лекции в Лейпцигском и Страсбургском университетах, Неволин прекрасно говорил по-немецки. А так как германский закон допускает быть защитником по уголовному делу каждого, не лишенного гражданских прав, то и участие в процессе иностранца оказалось возможным. Но все же подобное выступление было вещью небывалой в Германии и усиливало интерес публики к «масонскому делу».