Булгаков на Патриарших

Не при свете свечки, а при тусклой электрической лампе сочинил книгу „Записки на манжетах“. Эту книгу у меня купило берлинское издательство „Накануне“, обещав выпустить в мае 1923 года. И не выпустило вовсе. Вначале меня это очень волновало, а потом я стал равнодушен.

Напечатал ряд рассказов в журналах в Москве и Ленинграде.

Год писал роман „Белая гвардия“. Роман этот я люблю больше всех других моих вещей»[14].

Москва этого времени, да и позже, в творчестве Булгакова практически насквозь автобиографична, где герой-рассказчик – то сам автор, то его тень или отражение в обычном, а подчас и кривом зеркале. И бывает трудно отличить, где кончаются жизненные реалии писателя и начинается его фантазия, выдумка, сатира, гротеск.

В прозе Булгакова есть несколько описаний въезда в Москву, куда он явился как провинциал, но вскоре стал заправским москвичом.

Вот фрагмент из рассказа «Воспоминание…», где его герой сообщает: «Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что мой багаж был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике…»[15]

А это из «Записок на манжетах» («московская» часть): «Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Еще катят колеса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий, всем концам конец. Больше ехать некуда. Это – Москва. М-о-с-к-в-а… Качаясь, в искрах и зигзагах, на огни. От них дробятся лучи. На них ползет невидимая серая змея. Стеклянный купол. Долгий, долгий звук. В глазах ослепляющий свет. Билет. Калитка. Взрыв голосов… Опять тьма. Опять луч. Тьма. Москва! Москва»[16].

В очерке «Бенефис лорда Керзона» Булгаков уже декларировал: «…Москва, город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить»[17], а в очерке «Сорок сороков» вспоминал снова: «Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921 года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва – мать, Москва – родной город»[18].

«Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921–1924 годов, – писал, наконец, Булгаков в автобиографическом рассказе „Трактат о жилище“. – О, нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно… Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке – в Деловом Дворе, на Старой площади – в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле… Я писал торгово-промышленную хронику в газетку, а по ночам сочинял веселые фельетоны… а однажды… сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы… Рассказываю я все это с единственной целью, чтобы поверили мне, что Москву 20-х годов я знаю досконально. Я обшарил ее вдоль и поперек. И намерен описать ее. Но, описывая ее, я желаю, чтобы мне верили. Если я говорю, что это так, значит, оно действительно так. На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у меня есть в запасе должность гида»[19].

Приехав и оставшись жить в Москве, Булгаков сразу и навсегда полюбил этот город. Он остался верен этой любви до конца, а описания Москвы, сделанные им, позволяют считать его одним из самых московских литераторов.

Уже в первых своих московских очерках писатель обращал внимание на застройку и архитектуру города, на восстановление и ремонт жилищ после многих лет разрухи. В очерке «Столица в блокноте» есть главка, так и названная «Бог Ремонт», где он полушутливо пишет: «…мой любимый бог – бог Ремонт, вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой… он и меня зацепил кистью, и до сих пор я храню след его божественного прикосновения… бог неугомонный, прекрасный – штукатур, маляр и каменщик – орудует… Московская эпиталама: – „Пою тебе, о бог Ремонта!“»[20] Очерк «Золотистый город» посвящен Первой сельскохозяйственной выставке 1923 года, где красочные павильоны были выстроены по проектам знаменитых архитекторов: Щусева, Мельникова, Жолтовского. А очерк «Москва 20-х годов» кончается восклицанием автора: «Москву надо отстраивать. Москва! Я вижу тебя в небоскребах!»[21], где он предвосхищает современное высотное строительство.

Мы еще вернемся к этим очеркам подробнее.

Свои же «небоскребы» Михаил Булгаков «возвел» уже в 1924 году на страницах фантастической повести «Луч жизни» («Роковые яйца»), где сообщал, что «…в 1926 году… соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, пятнадцать пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах триста рабочих коттеджей, каждый на восемь квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919–1925»[22].

Сейчас нам кажется наивной эта булгаковская мечта, но он в нее безусловно верил и в своих последующих произведениях неоднократно так или иначе возвращался к теме застройки своего города, своей Москвы.

Какой же показалась будущему писателю и его герою столица осенью 1921 года? Точнее – в конце сентября. Ответом на это может служить продолжение уже знакомых нам «московских» глав «Записок на манжетах»: «Поехали, поехали по изодранной мостовой. Все тьма. Где это? Какое место? Все равно. Безразлично. Вся Москва черна, черна, черна. Дома молчат. Сухо и холодно глядят. О-хо-хо. Церковь проплыла. Вид у нее неясный, растерянный. Ухнула во тьму…

На мосту две лампы дробят мрак. С моста опять бултыхнули во тьму. Потом фонарь. Серый забор. На нем афиша. Огромные яркие буквы. Слово. Батюшки! Что ж за слово-то? Дювлам. Что ж значит-то? Значит-то что ж?

Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского.

Воз остановился. Снимали вещи. Присел на тумбочку и, как зачарованный, уставился на слово. Ах, слово хорошо! А я, жалкий провинциал, хихикал в горах на завподиска![23] Куда ж, к черту. Ан Москва не так страшна, как ее малютки. Мучительное желание представить себе юбиляра. Никогда его не видел, но знаю… знаю. Он лет сорока, очень маленького роста, лысенький, в очках, очень подвижной. Коротенькие подвернутые брючки. Служит. Не курит. У него большая квартира с портьерами, уплотненная присяжным поверенным, который теперь не присяжный поверенный, а комендант казенного здания. Живет в кабинете с нетопящимся камином. Любит сливочное масло, смешные стихи и порядок в кабинете. Любимый автор – Конан-Дойл. Любимая опера – „Евгений Онегин“. Сам готовит себе на примусе котлеты. Терпеть не может поверенного-коменданта и мечтает, что выселит его рано или поздно, женится и славно заживет в пяти комнатах»[24].

Такой кривозеркальный по отношению к В. Маяковскому выпад Булгакова с прямо противоположной портретной характеристикой не случаен. Он приехал уже заряженный, если не негативным, то весьма скептическим отношением к творчеству поэта. Тому причина – владикавказские пролеткультовцы и футуристы, вульгаризаторски отрицавшие Пушкина и противопоставлявшие ему Маяковского. И Булгаков запомнил небезопасные для него «оргвыводы» по поводу выступления в защиту Пушкина. А вечер Маяковского под таким оригинальным названием действительно был в Политехническом музее 19 сентября 1921 года. Рассказчик «Записок на манжетах» видел где-то на Арбате уже устаревшую афишу[25]. Причем мемуаристы отмечают, что клеилась она в течение недели буква за буквой, которые печатались на отдельных листах.

Представим себе Москву, какой ее увидел тридцатилетний Булгаков. Революция и Гражданская война неузнаваемо изменили Россию, раскачали и перевернули ее. И прежде всего – город «сорока сороков». Степенный, вальяжный и хлебосольный когда-то, по-азиатски путаный город за какие-то два-три года стал совершенно иным – деловым, жестким, стянутым в пружину. Исчезла лощеная праздношатающаяся публика с бульваров и Кузнецкого, закрылись железными ставнями и мешками с песком зеркальные витрины братьев Елисеевых, Мюра и Мерилиза, опустели «Яр» и «Эрмитаж». Но на время. До первых ростков пробуждающегося нэпа, которые тут же заметит и опишет Булгаков.

Пока же он, вместе со своим героем, вышедшим из поезда на площадь Брянского (теперь Киевский) вокзала, решает вполне насущные проблемы – как устроиться в незнакомом (или почти незнакомом) городе, не затеряться в нем, попросту не умереть с голоду…

И герой «Записок на манжетах» и сам автор разрешили для себя жилищный вопрос. С помощью Н. К. Крупской Булгакову удалось получить комнату в доме, которым заправляло жилтоварищество. А до этого он некоторое время не мог найти постоянного жилья. Ночевал у киевского друга – врача Н. Л. Гладыревского в Тихомировском студенческом общежитии на Малой Пироговской улице, 18, у родственников – на улице Пречистенке, 24, и в особнячке детского сада печатников «Золотая рыбка» в Старопименовском (бывшем Воротниковском) переулке, 1.

Первое, достаточно постоянное московское жилище появилось у него в доме 10 по Большой Садовой улице. Многокомнатная беспокойная квартира 50, о которой, как и о самом доме, речь еще впереди.

Итак, осень 1921 года. Крыша над головой нашлась, с работой вроде бы повезло. Но с какой? Профессия врача была оставлена навсегда вместе со службой в белой армии, манила литература, появилось уже испытанное на юге России страстное желание писать, печататься, рассказывать о прошедших бурных событиях, которых он был участником и свидетелем. Но где, как?

Булгаков был одним из первых так называемых «южных провинциалов», приехавших «завоевывать» столицу. Пройдет всего немного времени, и здесь появятся И. Бабель, Ю. Олеша, И. Ильф, Е. Петров, К. Паустовский, В. Катаев и другие – все те, кто образовал новое поколение художественной интеллигенции советской России, заменившее ушедшее.

Мы уже знаем из начала «московской» части «Записок на манжетах», как их герой (читай – сам Булгаков) приехал в Москву. Далее рассказывается, как он устраивается на службу.

«В сущности говоря, я не знаю, почему я пересек всю Москву и направился именно в это колоссальное здание. Та бумажка, которую я бережно вывез из горного царства, могла иметь касательство ко всем шестиэтажным зданиям, а вернее, не имела никакого касательства ни к одному из них…

И я легонько стукнул в дверь…

Да я не туда попал! Лито? Плетеный дачный стул. Пустой деревянный стол. Раскрытый шкаф. Маленький столик кверху ножками в углу. И два человека. Один – высокий, очень молодой, в пенсне. Бросились в глаза его обмотки. Они были белые. В руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой – седоватый старик с живыми, чуть смеющимися глазами, был в папахе, солдатской шинели. На ней не было места без дыры, и карманы висели клочьями. Обмотки серые, и лакированные бальные туфли с бантами.

– Нет ли спичечки?

Я машинально чиркнул спичкой, а затем под ласково-вопросительным взглядом старика достал из кармана заветную бумажку. Старик наклонился над ней, а я в это время мучительно думал о том, кто бы он мог быть. Больше всего он походил на обритого Эмиля Золя.

Молодой, перегнувшись через плечо старому, тоже читал. Кончили и посмотрели на меня как-то растерянно и с уважением…

Историку литературы не забыть:

В конце 21-го года литературой в Республике занимались три человека: старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой (помощник старика, тоже незнакомый – стихи) и я (ничего не писал).

Историку же: в Лито не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни лампочек, ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было…»[26].

Лито, куда устраивается и где делает первые успехи герой Булгакова вместе со своим автором, – не вымышленное учреждение. Из биографии писателя известно, что первым местом работы в Москве был Литературный отдел (сокращенно – искомое Лито) Главполитпросвета при Наркомпросе, которым руководила Н. К. Крупская[27].

Помещалось оно, как и весь Главполитпросвет и большая часть Наркомпроса, в громадном доме на Сретенском бульваре под № 6. Там и сейчас высится длиной в целый квартал пятиэтажное оригинальное здание, состоящее из двух разных по размеру и замкнутых по периметру корпусов. С остальных трех сторон – переулков Фролова, Юшкова (бывшего Боброва), Милютинского переулка (ранее улицы Мархлевского) оно не менее привлекательно.

Этот комплекс был построен в 1899–1902 годах для общества «Россия» – одной из крупнейших страховых компаний, которая часть своих миллионных доходов вкладывала в строительство и эксплуатацию многоквартирных, хорошо оборудованных домов. Автор проекта – архитектор Н. П. Проскурин придал зданию черты позднего итальянского ренессанса. Прекрасная решетка между корпусами сделана по рисунку О. Дессина. Знаменитый французский архитектор Ле Корбюзье считал этот дом самым красивым в Москве.

В 1909 году в доме бывал И. Е. Репин, писавший портрет жившего здесь доктора П. А. Левина. Но после революции дом был национализирован, большинство состоятельных квартирантов уехало, остальные были уплотнены, и в доме наряду с квартирами для рабочих с окраин и из подвалов появились многочисленные учреждения. После переезда Советского правительства в Москву в здании со стороны Боброва переулка находилось Главное управление Красной Армии.

В правом со стороны бульвара корпусе с 1920 по 1925 год помещался Наркомпрос, во главе которого стоял А. В. Луначарский. Кабинет его был на втором этаже. При Наркомпросе здесь находился и Главполитпросвет. Вот сюда в его Литературный отдел (Лито) и пришел осенью 1921 года Булгаков с удостоверением Владикавказского подотдела искусств. К тому времени многокомнатные квартиры дома уже были вполне приспособлены под длинные учрежденческие коридоры – соединены между собой. И герою «Записок на манжетах» это здание было положительно страшно. Все было пронизано продольными ходами, как муравейник, так что его все можно было пройти из конца в конец, не выходя на улицу.

Где же в доме находилось само Лито? Почтовый его адрес значился так: «Сретенский бульвар, 6, Юшков переулок, 6-й подъезд, квартира 65». В «Записках на манжетах» указано два адреса. Первый, куда пришел рассказчик: «Дом 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, квартира 50, комната 7», и второй, после переезда Лито, – уже во «2-м подъезде, 1-м этаже, квартире 23, комнате 40». И хотя при поисках пропавшего учреждения герой сталкивается с форменной чертовщиной (попавшей потом в повесть «Дьяволиада»), видно, что адрес фактического Лито лишь прозрачно зашифрован автором – 6-й подъезд и 50-я квартира (как и 65-я) и сейчас выходят в Юшков переулок. Но уже без литературно-просветительных организаций. Там всюду и достаточно плотно живут москвичи.

Все же числовые совпадения здесь у Булгакова не случайны, и набор цифр, составляющий этот подробный (даже нарочито подробный) адрес, не произволен. Номера этого дома со стороны Фролова и Юшкова переулков одинаковы: № 1. По переулку Милютинскому он значится под № 22. Но если считать по Сретенскому бульвару нумерацию частей дома раздельно, то больший по размеру корпус (с центральной перемычкой и двумя внутренними дворами) можно обозначить под № 4.

В этом корпусе и находилось Лито, в 65-й квартире 6-го подъезда, и, как и в повести, на 3-м этаже, а реальная квартира 50, состоящая из 10 комнат, находится в 5-м подъезде на 2-м этаже. Но эта квартира – естественно, «младшая сестра» одноименной (точнее – «однономерной») квартиры дома 302-бис на Садовой. В этом контексте рискнем предложить следующее числовое совпадение вымышленного и реального. Если сложить числа номеров дома, подъезда, этажа и квартиры в повести и в их реальных топографических прототипах, то получится по странному (а, может, и не случайному) совпадению одно и то же число. То есть: 4 + 6 + 3 + 50 = 6 + 5 + 2 + 50 = 63! Что же представляло из себя Лито в булгаковской повести и в действительности? О впечатлениях от поиска этого учреждения в «этом колоссальном здании» мы уже немного знаем, как и о его первых, видимо, тоже новообращенных сотрудниках. Герою повести пришлось писать заявление, бегать куда-то наверх, где некто и поставил заветные слова: «Назн. секр.».

История Лито началась с 12 ноября 1920 года, когда по декрету Совнаркома для объединения всей политико-просветительной и агитационной работы страны при Народном Комиссариате по просвещению был учрежден Главный Политико-Просветительный Комитет Республики. В его структуру среди прочих входил Художественный отдел (Худо) с подчиненными ему Театральным отделом (Тео), Отделом изобразительных искусств (Изо), Музыкальным отделом (Музо), Фотокинематографическим отделом (Фото-кино) и наконец, Литературным отделом (Лито). Но и это еще не все, и поэтому можно понять эти и последующие (выросшие почти до размеров трагедии) затруднения героя повести в поисках «своего» Лито. Ведь в структуру Наркомпроса входили помимо Главполитпросвета еще и Главпрофобр, Главсоцвос (фамилия персонажа в повести «Дьяволиада» – Ян Соцвосский) и Академический центр со своими аналогичными главполитпросветовскими подразделениями.

Чем занимался Булгаков в Лито, кроме работы секретаря? Обработкой присылаемых рукописей, составлением поэтических сборников русских поэтов, сочинением лозунгов для агитпоезда Главполитпросвета в помощь голодающим Поволжья. В это время им были написаны литературные фельетоны «Муза мести», «Евгений Онегин», «Театральный Октябрь».

Время шло, но судьба Лито складывалась так, что дни его были сочтены: «…Как капитан с корабля, я сошел последним. Дела – Некрасова, „Воскресшего Алкоголика“, „Голодные сборники“, стихи, инструкции уездным Лито приказал подшить и сдать. Потушил лампу собственноручно и вышел. И немедленно с неба повалил снег. Затем дождь. Затем не снег и не дождь, а так что-то лепило в лицо со всех сторон. В дни сокращений и такой погоды Москва ужасна. Да-с, это было сокращение. В других квартирах страшного здания тоже кого-то высадили»[28].

Так 1 декабря 1921 года Булгаков остался без работы. Но не надолго. И, как мы знаем из его автобиографических очерков и писем, в дальнейшем заведовал отделом хроники в «Торгово-промышленном вестнике», играл в бродячем коллективе актеров, вел конферанс в маленьком театре на окраине, работал заведующим издательской частью в Научно-техническом комитете при Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского и, наконец, поступил на службу в газеты, сначала в «Рабочий», потом в «Гудок», стал активно печататься в берлинской газете «Накануне», в московских небольших журналах.

Был уже январь 1922 года, и у Булгакова появился его первый московский очерк «Торговый ренессанс», где описан просыпающийся от долгой спячки – разрухи – город под «живым дождем НЭПО»:

«Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика (НЭПО, по сокращению, уже получившему право гражданства у москвичей)…

До поздней ночи движется, покупает, продает, толчется в магазинах московский люд. Но и поздним вечером, когда стрелки на освещенных уличных часах неуклонно ползут к полуночи, когда уже закрыты все магазины, все еще живет неугомонная Тверская… ест и пьет за столиками народ, живущий в невиданном еще никогда торгово-красном Китай-городе»[29].

Аналогичную картину видит Булгаков, проезжая на трамвае маршрута «А» (очерк «Москва красно-каменная»):

«Жужжит „Аннушка“, звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной летит к Храму Христа…

Несется трамвай среди говора, гомона, гудков. В центр.

Летит мимо московской улицы. Вывеска на вывеске. В аршин. В сажень. Свежая краска бьет в глаза. И чего, чего на них нет. Все есть, кроме твердых знаков и ятей. Цупвоз. Цустран. Моссельпром. Отгадывание мыслей. Мосдревотдел. Виноторг. Старо-Рыковский трактир. Воскрес трактир, но твердый знак потерял. Трактир „Спорт“. Театр трудящихся. Правильно. Кто трудится, тому надо отдохнуть в театре. Производитель „сандаль“. Вероятно, сандалий. Обувь женская, детская и „мальчиковая“. Врывсельпромгвну. Униторг. Мосторг и Главлесторг. Центробумтрест…

До поздней ночи улица шумит. И мальчишки – красные купцы – торгуют. К двум ползут стрелки на огненных круглых часах, а Тверская все дышит, ворочается, выкрикивает. Взвизгивают скрипки в кафе „Куку“. Но все тише, реже. Гаснут окна в переулках… Спит Москва после пестрого будня перед красным праздником.

В десять по Тверской прокатывается оглушительный марш. Мимо ослепших витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими пятнами красных флагов, в новых гимнастерках с красными, синими, оранжевыми клапанами на груди, с красными шевронами, в шлемах один к одному, под лязг тарелок, под рев труб рота за ротой идет красная пехота.

С двухцветными эскадронными значками – разномастная кавалерия на рысях. Броневики лезут.

Вечером на бульварах толчея. Александр Сергеевич Пушкин, наклонив голову, внимательно смотрит на гудящий у его ног Тверской бульвар. О чем он думает, никому не известно… Ночью транспаранты горят. Звезды…

…И опять засыпает Москва. На огненных часах три. В тишине по всей Москве каждую четверть часа разносится таинственный нежный перезвон со старой башни, у подножия которой, не угасая всю ночь, горит лампа и стоит бессонный часовой»[30].

Такие строки булгаковских репортажей вряд ли требуют особых комментариев. Места известны, хотя от некоторых не осталось до нашего времени и следа. И только на старых фотографиях, в мемуарах и на ленте кинохроники можно теперь увидеть зарисовки писателя.

Такие, например, как в другом его очерке – «Столица в блокноте», где сами названия главок говорят о многоплановости увиденного Булгаковым. «Бог Ремонт» – о восстановлении жилищного фонда, «Триллионер» – о сверхбогачах, нуворишах тогдашней Москвы, «Во что обходится курение» – о борьбе с курильщиками в общественных местах, «Красная палочка» – о милицейском регулировании уличного движения и наведении порядка в городе… И заканчивается очерк так:

«Нет пагубнее заблуждения, как представить себе загадочную великую Москву 1923 года отпечатанной в одну краску…

Москва – котел: в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самим приходится вариться. Среди дунек и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия, организационный скелет…

В порядке дайте нам точку опоры, и мы сдвинем шар земной»[31].

Такой «точкой опоры» в наведении порядка Булгаков считал в первую очередь глубокий профессионализм в деле. Кто-то должен резать кроликов, проводить операции, кто-то петь в Большом театре «Аиду».

Мысль о порядке в обществе, о нормализации жизни проходит у писателя через многие московские очерки, рассказы, фельетоны. Старая жизнь кончилась безвозвратно, нужно строить жизнь новую. И вести беспощадную борьбу с преступностью, спекуляцией, мошенничеством, бесхозяйственностью, равнодушием, хулиганством.

Об этом очерки «Комаровское дело» (суд над убийцей-извозчиком) и «Под стеклянным небом» (спекулянты в торговых рядах), фельетоны «Похождения Чичикова», «Три вида свинства», «Бурнаковский племянник», «Четыре портрета», «Спиритический сеанс», «Самогонное озеро». Полушутливые бытовые сатирические зарисовки: «Шансон д'Эте», «Псалом», «День нашей жизни», «Площадь на колесах», «Чаша жизни», «Воспаление мозгов», «Обмен веществ», «Путевые заметки», «Угрызаемый хвост», «Бубновая история», «Таракан» и другие.

Не как зритель, а как непосредственный участник событий – Булгаков в манифестациях и праздниках молодой советской власти: очерки «Бенефис лорда Керзона», «Присяга на площади Революции», «В театре Зимина», «Ноября 7-го дня», «Трудовой праздник на заводе „Динамо“», «Рабочий город – сад», «Знаменосцы грядущих боев», «На Красной площади».

В репортаже «Бенефис лорда Керзона» показана впечатляющая и гневная демонстрация – сопротивление угрозам английского империализма:

«В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным потоком, сколько хватал глаз, катилась медленно людская лента, а над ней шел лес плакатов и знамен. Масса старых знакомых, октябрьских и майских, но среди них мельком новые, с изумительной быстротой изготовленные, с надписями, весьма многозначительными. Проплыл черный траурный плакат: „Убийство Воровского – смертный час европейской буржуазии“. Потом красный: „Не шутите с огнем, господин Керзон. Порох держим сухим“…

Мальчуган на грузовике трубил в огромную картонную трубу. Публика с тротуаров задирала головы. Над Москвой медленно плыл на восток желтый воздушный шар. На нем была отчетливо видна часть знакомой надписи: „…всех стран соеди…“

Из корзины пилоты выбрасывали листы летучек, и они, ныряя и чернея на голубом фоне, тихо падали в Москву»[32].

И в эти же годы начинающий журналист и драматург живо интересуется историей Москвы и Подмосковья, пишет серию художественных рассказов или маленьких повестей. Среди них два: «№ 13 – Дом Эльпит-Рабкоммуна» и «Ханский огонь», объединенные одной мыслью – борьбы старого, отживающего мира с родившимся новым, борьбы непростой и порой трагической. Эти рассказы продолжают в идейном плане его новеллы – очерки о Гражданской войне, такие, как «Грядущие перспективы», «Дань восхищения», «Красная корона», «Налет», «Необыкновенные приключения доктора».