Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов

Человек, которого не отпускал юный капитан, был высок и очень худ, на загорелом, суровом лице с тонким носом блестели маленькие черные глаза. Одет он был как бедуин аравийских пустынь: на плечах широкая накидка из темной шерсти, с капюшоном, украшенным красными кисточками[4], а на голове красовался бело-зеленый тюрбан. Из-за пояса, вернее, полосы красной материи, повязанной на бедрах, виднелись квадратные рукоятки двух длинноствольных пистолетов. Оружие с такими рукоятками было в ходу у алжирцев и марокканцев. Кроме пистолетов, из-за пояса торчал ятаган.

– Ну что? – спросил Капитан Темпеста почти с яростью, и в его глазах вспыхнул огонь.

– Виконт Л’Юссьер пока жив, – ответил Эль-Кадур. – Я узнал это от одного из капитанов визиря.

– А если он тебя обманул? – дрогнувшим голосом произнес юный Капитан.

– Нет, синьора.

– Не называй меня синьорой, говорят тебе.

– Но здесь никто не может нас слышать.

– А куда его поместили? Ты знаешь, Эль-Кадур?

Араб разочарованно развел руками:

– Нет, синьора, я пока не смог узнать, но я не теряю надежды. Я подружился с одним из командиров. Он хоть и мусульманин, а пьет кипрское вино бочонками, и плевать ему на Коран и на пророка Магомета. Как-нибудь вечером я у него выведаю этот секрет. Клянусь вам, госпожа.

Капитан Темпеста, или, скорее, капитанша – ведь он оказался девушкой, – села на лафет пушки и обхватила руками голову. Ее прекрасное лицо побледнело, по щекам катились слезы.

Араб сидел напротив герцогини, плотно завернувшись в плащ, и глядел на нее с глубоким сочувствием. На его жестком, диковатом лице появилось выражение невыразимой тревоги.

– Я бы всю свою кровь отдал, синьора, только бы вернуть тебе спокойствие и счастье, и мне бы это доставило радость, – сказал он, помолчав с минуту.

– Я знаю, что ты мне предан, Эль-Кадур, – ответила девушка.

– До самой смерти, госпожа, я буду твоим верным рабом.

– Не рабом – другом.

Черные глаза араба загорелись, словно сверкающие факелы.

– Я без сожаления отрекся от своей нелепой религии, – сказал он, еще немного помолчав. – И я не забыл, как герцог Эболи, твой отец, вырвал меня в детстве из когтей изверга-хозяина, который избивал меня до крови. Так как же еще я должен поступать?

Капитан Темпеста не ответил. Казалось, его захватила какая-то мысль, и, судя по тому, какая тоска отразилась на его прекрасном лице, эта мысль вызвала печальные воспоминания.

– Лучше бы мне никогда не видеть Венеции, этой колдовской сирены Адриатического моря, и никогда не покидать лазурных вод Неаполитанского залива… – сказал он вдруг, будто разговаривая сам с собой. – Тогда не было бы в сердце этой муки… Ах, эта волшебная ночь на Большом канале, среди мраморных дворцов венецианской знати! Я снова все вижу, как будто это было вчера, и, как подумаю обо всем этом, кровь мою охватывает доселе неведомый трепет. Он был рядом со мной, прекрасный, как бог войны, он сидел на носу гондолы и, улыбаясь, произносил сладостные слова, которые проникали в самую глубину сердца, как небесная музыка. Ради меня он забывал о трагических известиях, вызывавших у всех такую тревогу. До меня они тоже доходили, и от них бледнели старейшины сената и даже сам дож. Но он знал, что избран сразиться с несметными полчищами неверных, что, может быть, его ожидает смерть и что блестящая молодая жизнь может оборваться. А он улыбался, глядя на меня, словно зачарованный взглядом моих глаз. Что же с ним сделают эти чудовища? Обрекут на медленную смерть в страшных мучениях? Не может быть, чтобы его держали просто как пленника. Его, кто наводил ужас на пашу, кто нанес столько сокрушительных поражений варварским ордам, этим волкам, вылезшим из своих нор в Аравийской пустыне. Бедный, храбрый Л’Юссьер!

– Ты его очень любишь, – сказал араб, молча выслушав ее и не сводя с нее глаз.

– Люблю! – воскликнула со страстью юная герцогиня. – Люблю, как любят женщины твоей страны!

– Может быть, еще больше, синьора, – задумчиво вздохнул Эль-Кадур. – Ни одна женщина не сделала бы того, что сделала ты: не покинула бы свой дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не оплатила бы военную кампанию и не примчалась бы сюда, в город, осажденный тысячными ордами неверных, чтобы бросить вызов смерти.

– Как же я могла спокойно оставаться дома, когда узнала, что он здесь и что он в такой опасности?

– А ты не думаешь, синьора, что туркам, жаждущим крови и резни, в один прекрасный день удастся одолеть бастионы и они ворвутся в город? Кто тогда тебя спасет?

– Все мы в руках Божьих, – смиренно сказала герцогиня. – Впрочем, если Л’Юссьера убьют, то и я жить не стану, Эль-Кадур.

По смуглой коже араба прошла дрожь.

– Синьора, – сказал он, вставая, – что я должен делать? Мне надо затемно вернуться в лагерь турок.

– Ты должен узнать, где его держат, – ответила герцогиня. – Где бы он ни был, мы пойдем ему на выручку, Эль-Кадур.

– Я приду завтра ночью.

– Если я буду еще жива, – сказала девушка.

– Что ты такое говоришь, синьора! – в испуге вскликнул араб.

– Я ввязалась в авантюру, которая может плохо кончиться. Что это за юный турок, который приходит каждый день на бастион и дразнит капитанов-христиан? Кто он?

– Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска. А почему ты спрашиваешь, госпожа?

– Потому что завтра я выйду помериться с ним силами.

– Ты?! – изменившись в лице, воскликнул араб. – Ты, синьора? Нынче ночью я пойду и убью его прямо в палатке, чтобы больше не ходил дразнить капитанов Фамагусты.

– О, не бойся, Эль-Кадур. Мой отец считался первой шпагой Неаполя и воспитал из меня фехтовальщицу, которая может одолеть самых знаменитых капитанов Великого турка.

– А кто понуждает тебя к поединку с этим неверным?

– Капитан Лащинский.

– Это тот собака-поляк, который, похоже, питает к тебе скрытую неприязнь? От глаз сына пустыни ничто не может укрыться, и я сразу угадал в нем твоего врага.

– Да, верно, это поляк.

Эль-Кадур резко подался вперед и взревел, как дикий зверь. Юную герцогиню поразило свирепое выражение его лица.

– Где сейчас этот человек? – хрипло прозвучал его голос.

– Что ты собираешься сделать, Эль-Кадур? – мягко спросила девушка.

Араб выхватил из-за пояса ятаган, и в свете лампы сверкнуло лезвие.

– Нынче ночью эта сталь напьется крови поляка, – мрачно заявил он. – Этот человек не увидит рассвета, и никто тогда не бросит тебе вызов.

– Ты этого не сделаешь, – твердо сказал Капитан Темпеста. – Скажут, что Капитан Темпеста струсил и велел убить поляка. Нет, Эль-Кадур, ты оставишь его в живых.

– И буду наблюдать, как моя госпожа выйдет на бой с этим турком? – грозно спросил араб. – И увижу, как она замертво упадет под ударами кинжала неверного? Жизнь Эль-Кадура принадлежит вам до последней капли крови, госпожа, а воины моего племени умеют умереть за своих хозяев.

– Капитан Темпеста должен показать всем, что он турок не боится, – ответила герцогиня. – Это необходимо, чтобы ни у кого не возникло подозрений по поводу моей истинной природы.

– Я убью его, – хрипло отозвался араб.

– А я тебе запрещаю.

– Нет, синьора.

– Я приказываю тебе подчиниться.

Араб склонил голову, и в его глазах показались слезы.

– Правильно, – сказал он. – Я ведь раб и должен повиноваться.

Капитан Темпеста подошел к нему, положил ему на плечо маленькую белую руку и гораздо мягче сказал:

– Ты не раб, ты мой друг.

– Спасибо, синьора. Но знай: если этот турок тебя сразит, я вышибу ему мозги. Позволь твоему верному слуге хотя бы отомстить за тебя, если с тобой случится несчастье. Что будет стоить моя жизнь без тебя?

– Ты поступишь так, как посчитаешь нужным, мой бедный Эль-Кадур. Ступай, тебе надо уйти до рассвета. Если ты задержишься, то не успеешь вернуться в лагерь неверных.

– Повинуюсь, госпожа. Я быстро разузнаю, где содержат синьора Л’Юссьера, обещаю тебе.

Они вышли из каземата и взобрались на бастион, где еще громче слышались выстрелы из кулеврин и мушкетонов, которые звонко, выстрел за выстрелом, отвечали турецким пушкам, чтобы не дать им окончательно разрушить наполовину разбитые стены несчастного города.

Капитан Темпеста подошел к синьору Перпиньяно, который командовал мушкетерами, и сказал:

– Прекратите огонь на несколько минут. Эль-Кадур должен вернуться в турецкий лагерь.

– Больше ничего, синьора? – спросил венецианец.

– Нет. И называйте меня Капитаном Темпестой. Только вы трое знаете, кто я на самом деле: вы, Эриццо и Эль-Кадур. Тише: нас могут услышать.

– Простите, Капитан.

– Прекратите огонь на одну минуту. Фамагуста от этого в руины не превратится.

Герцогиня теперь командовала по-мужски, как опытный, закаленный в сражениях капитан, сухо отдавая приказания, не терпящие возражений.

Перпиньяно пошел передавать приказ артиллеристам и аркебузирам, а араб, воспользовавшись короткой передышкой, скользнул к краю бастиона. Капитан Темпеста шел радом.

– Будь осторожна с турком, синьора, – шепнул он, прежде чем перелезть через зубцы. – Если умрешь ты, умрет и твой бедный раб, но сначала отомстит за тебя.

– Не бойся, друг, – ответила герцогиня. – Я владею такими приемами шпажного боя, какие даже не снились любому из офицеров в Фамагусте. Прощай. Иди, я приказываю.

Араб в третий раз подавил вздох, пожалуй более долгий, чем первые два, уцепился за выступающие камни зубцов и исчез из виду.

– Сколько чувства в этом человеке, – тихо сказал Капитан Темпеста. – И сколько в нем, должно быть, скрыто тайной любви. Бедный Эль-Кадур! Лучше бы тебе навсегда оставаться в родной пустыне.

Он медленно вернулся назад, прячась за зубцом, а тяжелые каменные ядра продолжали бомбить бастион. Капитан сел на груду камней, сложив ладони на рукоятке шпаги, и уперся в них подбородком.

Снова один за другим зазвучали выстрелы. Артиллеристы и аркебузиры засыпали равнину свинцовым градом и шквалом картечи, чтобы арабские подрывники не смогли пройти, но те все равно прорывались с редкостным, уникальным мужеством, бесстрашно бросая вызов выстрелам венецианцев и солдат-словенцев.

Чей-то голос вывел его из задумчивости.

– Ну что, пока никаких вестей, Капитан?

К нему подходил Перпиньяно, передавший на позиции приказ не жалеть боеприпасов.

– Нет, – отозвался Капитан Темпеста.

– Но вы хотя бы знаете, что он жив?

– Эль-Кадур мне сказал, что Л’Юссьера содержат как пленника.

– А кто взял его в плен?

– Пока не знаю.

– Все-таки странно, что жестокие в сражениях турки, которые никого не щадят, оставили его в живых.

– Я тоже об этом думаю, – ответил Капитан Темпеста. – И эта мысль больнее всего разъедает мне сердце.

– Чего вы опасаетесь, Капитан?

– Сама не знаю, но сердце женщины, которая любит, трудно обмануть.

– Я вас не понимаю.

Вместо ответа Капитан Темпеста поднялся со словами:

– Вот-вот рассветет, и турок придет под стены, чтобы опять бросить вызов. Пойдемте, надо приготовиться к поединку. Я либо вернусь с победой, либо погибну, тогда и все мои тревоги закончатся.

– Синьора, – сказал лейтенант, – предоставьте мне честь биться с турком. Если я паду в этом бою, некому будет плакать обо мне, ведь я последний представитель рода Перпиньяно.

– Нет, лейтенант.

– Но турок вас убьет.

По губам гордой герцогини пробежала гневная усмешка.

– Если бы я не была сильной и решительной, Гастон Л’Юссьер меня бы не полюбил, – сказала она. – Я покажу и туркам, и венецианским военачальникам, как умеет сражаться Капитан Темпеста. Прощайте, синьор Перпиньяно. Я не забуду ни Эль-Кадура, ни моего доблестного лейтенанта.

Она спокойно завернулась в плащ, горделиво положила левую руку на шпагу и спустилась с бастиона. И со стороны осажденных, и со стороны осаждавших артиллерия продолжала бить с нарастающей силой, озаряя ночь вспышками огня.

3

Дамасский Лев

Занялась заря, осветив равнину Фамагусты, покрытую дымящимися руинами. В эту ночь пушка била без остановки, и звук выстрелов, отражаясь от стен старых домов осажденного города, прокатывался по узким улочкам, заваленным грудами обломков.

Постепенно выступил из темноты огромный турецкий лагерь. Мириады и мириады шатров простирались до самого горизонта, одни высокие, разноцветные, яркие, увенчанные длинными шестами с полумесяцем наверху и конским хвостом под ним, другие поменьше.

Посреди этого хаоса возвышался самый высокий и просторный шатер визиря, главнокомандующего огромным войском. Шатер был из красного шелка, с развевающимся зеленым знаменем ислама на макушке. Уже один вид этого флага превращал неверных в фанатиков и делал из них истинных разъяренных львов Аравийской пустыни.

На краю лагеря толпилось множество людей, пеших и конных, и в первых лучах солнца сверкали их доспехи, шлемы и кривые турецкие сабли. Налитыми кровью глазами они с подозрением посматривали на Фамагусту, явно удивляясь, отчего это гнездо христиан до сих пор не уничтожено после такой неистовой ночной бомбардировки.

Капитан Темпеста, вернувшись от коменданта крепости, которого он предупредил о ссоре, произошедшей между ним и поляком, разглядывал поле из ниши между двумя зубцами стены, чудом устоявшими против огромных каменных ядер, которые усыпали обломками и осколками весь бастион.

В нескольких шагах от него поляк с помощью оруженосца пытался зашнуровать кирасу и ругался на чем свет стоит, потому что она все никак не садилась как следует. Он был немного бледен и явно нервничал, несмотря на то что, к его чести будь сказано, ему уже не впервые доводилось сражаться с неверными.

Перпиньяно и один из солдат держали под уздцы двух прекрасных лошадей, помесь итальянской и арабской пород, то и дело осматривая подпруги и бормоча про себя:

– Бывают случаи, когда плохо затянутый ремень может стоить человеку жизни.

Канонада смолкла с обеих сторон. Из неприятельского лагеря доносились голоса муэдзинов, возглашавших утреннюю молитву, которая заканчивалась призывом истребить гяуров, то есть этих псов-христиан.

Венецианцы завтракали на эскарпах Фамагусты оливками и остатками несъедобного хлеба. Провизия была на исходе, и бедные жители города, чтобы не умереть с голоду, были вынуждены питаться сушеными травами и вываренной в воде кожей.

Едва муэдзины закончили молитву, как из лагеря турок выехал всадник и галопом поскакал к стенам Фамагусты, вернее, к бастиону Сан-Марко. За ним ехал солдат, который держал легкое копье с платком белого шелка, привязанным между полумесяцем и конским хвостом.

Всадник, юноша лет двадцати четырех – двадцати пяти, был роскошно одет и хорош собой: белокожий, с черными усами и живыми, сверкающими глазами. Гребень его шлема, на манер тюрбана, был обвязан ярко-красным шелковым платком, а вершину тюрбана венчало белое страусовое перо. Грудь закрывала сверкающая узорчатая кираса, украшенная серебром, руки защищали стальные нарукавники. На плечах красовался длинный белый плащ с кистями и широкой голубой полосой по подолу.

Шелковые шальвары турецкого покроя были заправлены в короткие сафьяновые сапоги, почти целиком скрытые в широких стременах черненой стали.

В руке он держал кривую турецкую саблю, а на поясе висел легкий, чуть искривленный ятаган.

Оказавшись шагах в трехстах от бастиона, он сделал знак оруженосцу, и тот воткнул копье в землю. Осажденные должны были видеть, что воин находится под защитой белого флага. Затем, с непревзойденным искусством прогарцевав несколько минут на своем белом арабском скакуне с длинной гривой, украшенной лентами и кистями, крикнул громким голосом:

– Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска, в третий раз вызывает христианских капитанов сразиться с ним. Оружие холодное. Если они снова не примут вызов, я сочту их гнусными шакалами, недостойными сражаться с доблестными воинами Полумесяца! Пусть по одному выходят на поединок, если у них в жилах течет настоящая кровь! Мулей-эль-Кадель ждет!

Капитан Лащинский, который наконец надел свою кирасу как надо, шагнул вперед, поднялся на стену бастиона и, театральным жестом вытащив из ножен меч, прорычал голосом, похожим на рев быка:

– Мулей-эль-Кадель больше не явится бросить вызов христианским капитанам, потому что минут через пять я пригвозжу его к коню, как обезьяну. Мы оба поклялись тебя прикончить, неверный пес!

– Пусть выйдут по одному, – ответил турок, продолжая гарцевать на своем белом коне, словно показывая, какой он искусный наездник, – и померяются со мной силами.

– Мы готовы, – рявкнул поляк.

Потом, обернувшись к Капитану Темпесте, который садился на своего скакуна, сказал с иронией, не укрывшейся от герцогини:

– Ведь мы его убьем, правда?

– Правда, – холодно ответил он.

– Сначала бросим жребий, кому первому выходить на бой с этим негодяем.

– Как пожелаете, капитан.

– У меня в кармане завалялся цехин. Орел или решка?

– Выбор за вами.

– Я предпочитаю орла: это будет хороший знак для меня и плохой – для турка. А первым на бой выйдет тот, кому выпадет решка.

– Бросайте.

Поляк подбросил цехин и выругался.

– Решка, – сообщил он. – Теперь вы.

Капитан Темпеста взял монету и тоже подбросил.

– Орел, – сказал он своим обычным холодным тоном. – Вам первому выпало сразиться с сыном паши Дамаска.

– Да я его проткну, как сыча, – отозвался поляк. – А если промажу, то, надеюсь, вы отомстите за меня ради чести капитанов Фамагусты и всего христианского мира. Хотя я сомневаюсь и в вашем мужестве, и в твердости вашей руки.

– В самом деле? – насмешливо воскликнул Капитан Темпеста.

– Я доверяю только своей шпаге.

– А я – своей. Вперед!

Поляк вскочил на коня, железную решетку крепостных ворот подняли по приказу коменданта, воины выехали на равнину и пустили коней в галоп.

Защитники и жители Фамагусты, которым объявили, что христианские полководцы приняли вызов турка, столпились на разрушенных стенах города, с тревогой ожидая трагического поединка.

Женщины тихонько молились Мадонне, прося победы для поборников христиан, а венецианские воины и словенские солдаты надели свои шлемы и железные морионы на шпаги и алебарды и орали во все горло:

– Задайте жару этим туркам!

– Покажите неверным, чего стоят венецианские капитаны!

– Проткните дерзкого выскочку!

– Да здравствует Капитан Темпеста!

– Да здравствует капитан Лащинский!

– Принесите нам голову неверного! Да здравствует Венеция! Да здравствуют сыны республики!

Юная герцогиня и поляк ехали рядом, направляясь к сыну паши Дамаска, который поджидал их, не двигаясь с места и проверяя, насколько остро заточена сабля.

Герцогиня сохраняла хладнокровие и спокойствие, удивительное для женщины. Кондотьер же, напротив, несмотря на все свое фанфаронство, нервничал более обычного и ругал коня, чья сбруя, по его мнению, сидела не так, как надо, невзирая на усилия синьора Перпиньяно.

– Уверен, что это глупое животное сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку как раз в тот момент, когда я насажу турка на меч. Что вы на это скажете, Капитан Темпеста?

– Мне кажется, ваш конь ведет себя, как подобает настоящему боевому скакуну, – отвечал тот.

– Вы в конях не разбираетесь, вы ведь не поляк.

– Может, и так, – отозвалась герцогиня. – Я лучше разбираюсь в ударах шпаги.

– Хм! Если я не избавлю вас от этой дубовой башки, уж не знаю, как вы ее добудете. Я в любом случае сделаю все возможное, чтобы отправить его в мир иной, и спасу вместе с вашей и свою шкуру, причем буду стараться сохранить ее в целости.

– Вот как! – только и сказала герцогиня.

– Но если он меня всего лишь ранит…

– Что тогда?

– Приму ислам и стану капитаном у турок. Для этих идиотов достаточно отречься от Креста, что же до меня, то я бы и от родины отрекся, только бы перебирать в пальцах выигранные цехины.

– Хорош христианский капитан! – произнес Капитан Темпеста, презрительно на него покосившись.

– Я кондотьер, рыцарь удачи, и мне что сражаться за Крест, что за Полумесяц – все едино. И совесть моя не страдает, – цинично заявил поляк и осклабился. – А ведь для вас все по-другому, не так ли, синьора?

– Как вы сказали? – спросил, нахмурив брови, Капитан Темпеста.

– Синьора, – повторил поляк. – Слава богу, я не такой тупица, как остальные, и я не мог не заметить, что знаменитый Капитан Темпеста – капитан в юбке. Я давно уже хочу вызвать вас на дуэль, чтобы добрым ударом шпаги разорвать вашу стальную кольчугу. Не обязательно вас ранить, просто показать всем, кто вы есть на самом деле. Вот будет смеху!

– А может, слез? – глухо спросила юная герцогиня. – Я ведь умею убивать, и, может быть, лучше вас.

– Ха! Женщина? Убивать?

– Ладно, коли уж вы узнали мою тайну, капитан Лащинский, то, если турок вас не заколет, после поединка мы устроим для жителей Фамагусты еще один спектакль.

– Какой?

– Дуэль между двумя христианскими капитанами, как между двумя смертными врагами, – холодно ответила герцогиня.

– Пусть так, однако я, со своей стороны, учитывая, что вы женщина, обещаю нанести вам как можно меньше вреда. Мне достаточно порвать вашу кольчугу.

– А я, со своей стороны, постараюсь проткнуть вам глотку, чтобы вы никому не выдали мою тайну, которая принадлежит только мне.

– Продолжим нашу беседу чуть позже, синьора, похоже, турок начал проявлять нетерпение.

Потом, после некоторого колебания, прибавил со вздохом:

– Хотя, сказать по правде, я был бы счастлив дать свое имя такой отважной женщине.

Герцогиня не удостоила его ответом и придержала лошадь.

Сын паши Дамаска теперь был не далее чем в десяти шагах от них и внимательно изучал обоих капитанов, словно оценивая их силы.

– Кто первым выйдет на поединок с молодым Дамасским Львом? – спросил он.

– Медведь Польских Лесов, – ответил Лащинский. – Если у тебя длинные и острые когти, как у зверя, что живет в пустыне или среди диких лесов твоей страны, то у меня косолапая мощь жителя болот. Я тебя разрублю надвое одним ударом меча.

Турок, видимо, решил, что это шутка, и, со смехом подняв в воздух кривую саблю, вытащил из-за пояса ятаган.

– Мое оружие ждет. Посмотрим, кто из нас прав: молодой Дамасский Лев или старый Польский Медведь.

На воинов глядели более ста тысяч глаз, ибо все огромные фаланги неверных, все как одна, выстроились вдоль края поля. Всем не терпелось увидеть, чем закончится этот рыцарский поединок.

Поляк крепко держал поводья коня левой рукой, а турок взял их в зубы, оставив руки свободными. Оба противника несколько секунд пристально глядели друг на друга, словно желая загипнотизировать.

– Поскольку Лев не атакует, атакует Медведь, – сказал капитан Лащинский, прокрутив мечом несколько мулине. – Не люблю долго ждать.

Он так резко пришпорил коня, что тот заржал от боли, и ринулся на турка, который не двинулся с места и стоял как скала, только прикрыл грудь и голову саблей и ятаганом.

Увидев, что на него несется рыцарь удачи, он одним легким движением колен неожиданно развернул своего белого арабского скакуна и так сильно рубанул саблей, что горе было бы противнику, если бы она его достала.

Поляк, должно быть, ожидал подобного сюрприза и был готов отразить атаку с удивительной ловкостью. Он начал теснить араба, нанося удар за ударом.

Оба сражались с одинаковой храбростью и мастерством, одновременно припадая к головам коней, чтобы не вылететь из седла.

Кондотьер атаковал неистово, яростно, по своему обыкновению ругаясь на чем свет стоит, чтобы если не напугать турка, то произвести на него впечатление, и клянясь при этом, что разрубит его надвое, как лягушку.

Его меч обрушивал яростные удары на саблю турка, норовя ее сломать, и несколько раз задевал доспехи противника. Но Мулей-эль-Кадель в долгу не оставался, и его сабля, скрещиваясь с мечом поляка, высекала искры.

Зрители подбадривали воинов оглушительными криками.

– Жми, капитан Лащинский! – кричали с эскарпов венецианцы, видя, что турок отступает под яростными ударами кондотьера.

– Убей гяура! – неистово орали бесчисленные отряды неверных, когда Мулей, в свою очередь, наступал, заставляя своего скакуна совершать газельи прыжки.

Капитан Темпеста молча сидел на коне, не двигаясь с места и внимательно следя за выпадами и парированиями противников, главным образом изучая манеру молодого Дамасского Льва на случай, если придется с ним биться.

Она была ученицей своего отца и снискала себе славу первой шпаги Неаполя, города, где воспитывались самые знаменитые фехтовальщики. Неаполитанская фехтовальная школа почиталась во всей Европе. И сейчас герцогиня чувствовала себя вполне в состоянии сразиться с турком и победить, не подвергая себя большому риску.