На Париж

Василий Авенариус

На Париж

Дневник юноши, участника кампании 1813–1814 гг.

Предисловие

В прошлом году мне посчастливилось найти у букиниста рукопись очевидца Отечественной войны 1812 г., которая затем и была выпущена в свет под заглавием: «Среди врагов». На ловца и зверь бежит. Вскоре мне были присланы из провинции еще две рукописные тетради при следующем письме:

«Милостивый Государь. Имени и отчества, простите, не знаю. А пишу я к вам во исполнение последней воли благодетельницы моей, Серафимы Матвеевны Пруденской. А препоручила она мне на смертном одре своем переслать вам, Милостивый Государь, дневник ее покойного деда, отставного полковника, Андрея Серапионовича Пруденского, о коем одна книжка вами уже напечатана. А напечатали бы вы тоже и сей дневник, буде можно, ради памяти незабвенного ее деда. А за сим прощения прошу за беспокойство. Неизвестная вам Таисия Жукова.»

Обе присланные тетради оказались писанными тою же рукою, что и рукопись 1812 года. По содержанию своему они представляют прямое ее продолжение, передавая последовательно главнейшие события кампании 1813–14 гг. и личные переживания самого писавшего. Со своей стороны я позволил себе сделать с этим дневником только то, что и с первым: несущественное сократил, орфографию исправил и, разделив дневник на главы, в заголовке каждой главы указал ее содержание.

Октябрь 1912 г.В.А.

Первая тетрадь

1813 г.

Глава первая

Святочные гадания. – Суженый-ряженый и всякие ряженые

* * *

Толбуховка, января 6. Сегодня, ко дню своего Ангела, новую тетрадь для дневника получил и сегодня же ее обновляю; а почему – о том сказ впереди.

Под Новый год Толбухины ожидали из Петербурга Дмитрия Кирилловича Шмелева при обратном проезде его в действующую армию; свадьба его с Варварой Аристарховной должна была ведь совершиться сейчас, после Крещения. Ан, заместо него – письмо: задержали-де в Петербурге, и свадьбу придется до времени отложить.

Невеста, понятно, носик повесила. Родители, чтобы немножко ее рассеять, за Иришей Елеонской послали. Толбухины хоть и старого дворянского рода, но, надо честь отдать, и разночинцев не чуждаются. Матушку мою, вдову безвестного диакона, после пожара у себя призрели, во флигеле даровую ей квартирку отвели, провизией снабжают, а мне, сынку ее непутевому, бурсаку отпетому, место конторщика у себя предоставили. Приду с отчетом – Аристарх Петрович руку мне подает. Ну, а с дочкой о. Матвея, Иришей, Варвара Аристарховна совсем, можно сказать, подружилась, хотя та еще в коротком платьице ходит, да две косы аршинные на спине болтаются. Отроковица не по возрасту умненькая, да и превострая; пальца в рот не клади. И на сей раз недаром ее позвали: святочные гаданья затеяла.

Мне бы и невдомек: за конторскими счетами до полночи засиделся, к Новому году последние счета сводил. Вдруг за окошком молодые голоса женские. И пришла мне тут на память Жуковского «Светлана»:

Раз в Крещенский вечерок      Девушки гадали:За ворота башмачок,      Сняв с ноги, бросали…

А что, право, не пойти ли, подсмотреть?

Схватил с гвоздя шапку и – на двор. Но опоздал: со смехом всей гурьбой они на крыльцо уже взбежали и дверь захлопнули.

Однако ж в гостиной свет. Не станут ли еще как-нибудь гадать?

Подошел к окошку. Стекла хоть и обледенели, но меж ледяных узоров все же видно. Так ведь и есть: все в кружок стали; горничная Луша перед каждой на пол что-то горстью сыплет: потом приносит петуха, на пол спускает и сама тоже в кружок становится. Ну, известное дело: у которой он раньше клевать станет, той раньше и под венец идти. Спинами только петуха от меня заслонили, не видать хорошенько. Но все разом как расхохочутся, а Ириша громче всех и от радости прыгает, в ладошки бьет: ей, стало, замуж выходить! Ну скажите, пожалуйста, где тот добрый молодец, что на такую невесту-пиголицу позарится?

А вот еще за новое принимаются: два зеркала, побольше и поменьше – одно против другого на стол ставят, по бокам две свечи зажигают. Варваре Аристарховне заглянуть в зеркало предлагают; но она отказывается. И то ведь, для чего ей, когда и так свадьба на днях? Тогда Ириша перед зеркалами садится и всех вон высылает.

Вышли, дверь за собой притворили, и остается она одна-одинешенька перед зеркалами меж двух горящих свечей. То-то, чай, сердечко тук-тук-тук!

В это время кто-то на крыльцо выходит. Отскочил я от окошка – и к себе во флигель. А с крыльца за мной вдогонку Луша:

– Это вы, Андрей Серапионыч?

– Я. А что?

– Барышня зовет вас.

– Да что ей от меня?

– Почем я знаю. Идите же поскорей! Варвара Аристарховна уже в прихожей.

– Здравствуй, – говорит, – Андрюша. Вот примерь-ка.

И подает мне военный кивер.

– Да для чего? – говорю.

– Ч-ш-ш! Не кричи. Это старый кивер Дмитрия Кириллыча. Ну что, в пору?

– В пору.

– Я пропущу тебя в гостиную. Там сидит Ириша Елеонская и глядит в зеркало. Ты войди на цыпочках, ей через плечо загляни туда же и сейчас назад. Понял?

– Понял, Варвара Аристарховна. Но Ирина Матвеевна испугается…

– Не твое дело.

Отворила дверь тихонечко, в гостиную меня толкнула. А Ириша, ничего не чая, сидит себе меж двух свечей, глядит в зеркало неотступно, не шелохнется. Подкрался я к ней, как тать в нощи; слышу, как вполголоса шепчет:

– Суженый-ряженый! Явись, покажись… Наклонился я тут ей через плечо, и узрела она меня в зеркале. Как взвизгнет благим матом:

– Чур меня!

Суженый-ряженый! Явись, покажись…

Обеими ручками личико закрыла. Я же на цыпочках опять в прихожую, снял кивер и домой без оглядки.

Долго не мог в ту ночь заснуть. Шутка шуткой, но всему есть мера. Ведь ее наверно потом на смех еще подняли, а больше всех в том все же я виноват.

В Новый год видел ее у обедни, но только издали. Молилась она истово и ни разу кругом не оглянулась.

2-го числа иду к Аристарху Петровичу со своими счетами. Просмотрел он их, потом и говорит:

– Да, вот что еще: послезавтра ввечеру ряженые у нас будут.

– Дворовые? – спрашиваю.

– Дворовые своим чередом; но будут и приезжие. Для Варюши нашей сюрприз.

– Уж не Дмитрий ли Кириллыч пожалует?

– Угадал, брат. Только чур, никому пока об этом ни слова. Приедет он с одним приятелем. А чтобы их не так легко распознали, ты тоже перерядись и войди вместе с ними. Как тебе нарядиться – потолкуй уж с Мушероном: ему, как французу, и книги в руки.

Пошел я к Мушерону. Бравый сержант мой с самой Березины как обмененный. От Наполеона своего хоть и отрекся, а все по нем втайне тоскует. Обязанности дядьки у Пети Толбухина исполняет по совести; по-французски говорить с собою заставляет; а того охотней еще со мной беседует, да все про гибель родной своей «великой армии».

Как узнал, что мне требуется, – ни минуты не задумался.

– Полишинелем, – говорит, – тебя обрядим; и просто, и потешно.

– А по-нашему, – говорю, – и дешево, и сердито. На том и порешили. Мушерон в молодые годы у портного в подмастерьях служил; не токмо иглой владеет, а и кроить мастер. В два дня из меня такое чучело соорудил, что хоть в балаган: сзади горб, спереди горб, на макушке – белый колпак с красной кисточкой; из черной тафты полумаска, а из папки носище крючком наподобие птичьего клюва. Сам сержант мой, любуясь на дело рук своих, ухмыльнулся, а матушка, как увидела меня, так только отплюнулась и перекрестилась. Зато хохотунье Ирише, чай, немалое веселие доставлю.

– А что, мосье Мушерон, – говорю, – мадемуазель Ирэн тоже к маскараду готовится?

– Не до маскарада ей! – говорит.

– Что так?

– Да еще давеча мадемуазель Барб за ней посылала, а от нее ответ: простудилась, лежит, головы с подушки поднять не может.

Жалко бедняжку! И без нее все как будто не то…

Вот и вечер; стемнело. Обрядился я полишинелем. Тут бубенцы за воротами. Выбегаю на двор. В калитку уже входят приезжие – не двое, а трое, идут к заднему крыльцу. Я – за ними. В прихожей встречает Луша.

– Сюда, господа, сюда!

И провела нас в девичью. Там вся святочная компания дворовых уже в сборе: и поводырь с медведем, и журавль, и петух индейский, и баба-яга с помелом, и старик с пеньковой бородой в пеньковом парике, мукой посыпанном.

Луша из девичьей их выпроваживает:

– Идите же в гостиную, потешайте господ.

Я остался с приезжими. Те снимают верхнее платье. Разодеты на загляденье: один боярином, другой опричником, а третья особа – женского пола – боярышней. Все трое в черных полумасках; но в боярине по фигуре я тотчас Шмелева признал. Подхожу с поклоном:

– С приездом, Дмитрий Кириллыч!

– А со мной не поздороваетесь? – говорит боярышня.

Тут я и ее по голосу узнал.

– Ирина Матвеевна! Так вы вовсе, значит, и больны не были?

– Я никогда не болею. Дмитрий Кириллыч у нас же ведь остановился, чтобы Варвара Аристарховна не догадалась.

– И наряд этот сами себе смастерили?

– Куда уж мне! Не такая мастерица. Дмитрий Кириллыч из Петербурга привез, в театре напрокат взял; отсюда назад отошлет.

Тут Луша вернулась:

– Пожалуйте, господа!

Раскрыла нам дверь в гостиную. На диване старики Тобухины восседают с моей матушкой; по сторонам в креслах – Варвара Аристарховна с братцем. Поводырь же, выведя на средину комнаты медведя (конюха Филатку в вывороченном наизнанку тулупе), разные штуки выделывать его заставляет:

– А ну-ка, Мишенька, покажи господам, как малые ребята горох воруют… Как красные девицы белятся, румянятся и в зеркальце глядятся…

Но музыкант дворовый, кучер Флегонт, окончания комедии не дождавшись, на гармонике «Как у наших да у ворот» заводит – и медведь в пляс пускается, на цепи поводыря за собою тащит, а за ними и вся компания увязалась. Прыгают, кружатся, толкаются, ножки друг дружке подставляют.

Тут и я летом вперед вылетел, колесом пошел и господам на диване земной поклон отвесил. А Петя-шалун только того и ждал: скок мне на спину; и повалились мы оба – я ничком, а он кубарем через меня. На сем моя роль и закончилась.

На пороге опричник показался, за ним молодой боярин об руку с боярышней, а опричник перед ними метлой своей дорожку выметает.

Аристарх Петрович на диване лукаво усмехается, старушки шушукаются, а Варвара Аристарховна словно остолбенела, глаз с гостей не сводит.

Но вот опричник за фортепиано садится, заиграл «русскую» – и поплыла лебедью боярышня, плечами поводит, платочком машет-прикрывается, ручкой боярина манит, а он, бока подперши, гоголем кругом ее обхаживает, да вдруг как ударит в ладоши, каблуками притопнет, ухнет, гикнет – и пошел вприсядку.

Но доплясать им тоже не пришлось. Варвара Аристарховна с кресла к боярину подлетела и маску ему с лица сорвала.

– Митя мой!

Да на шею к нему. Целуются-милуются…

– А про нас, Дмитрий Кириллыч, вы и забыли? – говорит Аристарх Петрович.

Пошел он к ним. Подозвал и опричника, знакомит:

– Позвольте представить вам моего спутника: юнкер Семен Григорьич Сагайдачный.

Тот снял тоже маску: совсем еще молоденький, не старше меня; усики едва пробиваются, но глаза с хитрецой, вкрадчивые, так в душу тебе и заглядывают.

– Сагайдачный? – переспросил Аристарх Петрович. – В Запорожской Сечи, сколько помнится, был знаменитый кошевой атаман Сагайдачный?

– Родоначальник мой, – говорит юнкер. – А по женской линии я племянником довожусь министру графу Разумовскому.

– Алексею Кириллычу? О! Родным племянником?

– Не то чтобы родным, а так… в третьем колене. Однако, простите: я заставляю ждать танцоров.

И уселся опять за фортепиано, командует по-военному:

– Стройся: кадриль!

Шмелев за ручку на сей раз уже не свою боярышню берет, а невесту.

– А кто же, – говорит, – будет нашим визави?

– Ириша. Кавалера себе она пусть сама выберет. Ириша озирается на «кавалеров» и подходит к Аристарху Петровичу:

– Позвольте просить вас…

– Нет уж, – говорит он, – мои годы прошли. Тогда она с внезапной решимостью ко мне:

– Пойдемте, Андрей Серапионыч.

Я тоже было на попятный: никогда-де танцевать не учился…

– Ничего, – говорит, – я вас научу. Только снимите, пожалуйста, ваш противный нос!

– А вы вашу маску.

Так, в своем всегдашнем уже обличье, мы рука об руку стали против жениха и невесты.

Господи Боже Ты мой, что это была за кадриль! Я без конца путал, а она меня пресерьезно наставляла.

Да и как было не путать? Танцевала ведь со мной боярышня в древнерусском опашне, в венце жемчужном в виде терема в три яруса; а из-под венца на меня две яркие звездочки сияли…

– Знаете ли что, Ирина Матвеевна?.. – говорю я ей.

– Что?

– Вы теперь как будто… не знаю уж, как сказать…

– Выше ростом. Это оттого, что не в коротком платье.

– Нет, не то… В этом пышном наряде вы и лицом вдвое пригожей, как есть писаная красавица.

Вспыхнула и глазками блеснула.

– Вы думаете, что мне всего пятнадцать лет, так можете мне всякие глупости говорить!

– Простите, но видит Бог…

– Прощаю. Годами вы хоть и на три года меня старше, а все еще мальчик.

– Мальчик, да инвалид: кровь за отечество проливал.

– А плечо у вас разве еще не зажило?

– Зажило; даже в дурную погоду не ноет.

– Вот видите. А по вашему дневнику можно было думать, что вы на смерть ранены.

– Так Варвара Аристарховна показывала вам мой дневник?

– Да, мы его вместе читали и…

– И смеялись?

– Нет, горячими слезами обливались! Чтобы вам, право, писать опять дневник? Я очень люблю посмеяться.

Невеличка птичка, а ноготок востер! На этом кадриль кончилась, да и разговор наш с Пришей. Подали сласти; дворовых тоже пряниками и орехами оделили.

Но свеча почти догорела, а вот и часы бьют, – три часа ночи! Остальное уже завтра.

Глава вторая

Кто подарил дневник. – Про Наполеона, Александра I, Кутузова и графа Дмитриева-Мамонова. – Кандидат в «мамоновцы-мамаевцы»

* * *

Января 7. Продолжаю. Вчера, в день своих именин, только что встал, налил себе чаю (маменька в кухне именинный пирог готовила), как откуда ни возьмись босоногая девчонка.

– Велели передать.

И подает мне пакетец.

– Да ты от кого?

– Не велено говорить. И шмыг за дверь.

Развернул: увесистая тетрадь. Перелистываю: одни белые страницы. Но на первой надпись печатными литерами (дабы почерком своим, значит, себя не выдать):

Дневник А.С. Пруденского

Ириша! Ясное дело. Иду в кухню.

– Вы, маменька, кого на пирог позвали?

– Да всех Толбухиных с гостями.

– А Елеонских?

– Пока-то нет. Думала: нынче на водосвятии поспею. Да вот с пирогом, вишь, замешкалась…

– Так я, маменька, буду на Иордани, скажу им. Хорошо?

– Скажи, милый, скажи.

И вот, на Иордани, когда молебствие отошло, я – к о. Матвею:

– Так и так, батюшка: не пожалуете ли к нам на именинный пирог?

– Спасибо, дружок, благодарствую. Ну а матушка-попадья моя на ломоту свою опять жалуется.

– А Ирина Матвеевна?

– С нею ты лучше сам уж поговори. У нее нынче семь пятниц на неделе.

Побежал я, нагнал ее, приветствую.

– Здравствуйте, – говорит, а сама шагу прибавляет.

– Да куда вы так торопитесь? – говорю. – Я хотел просить вас тоже на именинный пирог…

– А кто у вас именинник?

И глядит на меня, лукавица, так невинно-вопросительно, что меня снова сомнение взяло.

– Именинник – я сам, – говорю. – А вы разве не знали?

– Откуда мне знать? Мало ли Андреев в святцах? А у самой раскрасневшиеся от мороза уши и щеки еще ярче зарумянились.

– Какая-то добрая душа, – говорю, – презент мне сделала – тетрадь для дневника.

– Вот как? Очень рада. А на пирог родителей моих вы пригласили?

– Пригласил. Батюшка ваш обещал быть.

– Так и я с ним буду.

Пирог матушка испекла на славу. Все похваливали; а кто и от второго куска не отказался. Пирог, как полагается, чаем запили; за чаем разговорились.

– Так дело, значит, решенное, – говорит Аристарх Петрович: – наши войска границу переходят?

– Первого числа должны были быть уже за Неманом, – говорит на это Шмелев.

А о. Матвей со вздохом:

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Мало крови еще на родной нашей ниве пролито; надо, вишь, и чужие обагрить!

– Простите, батюшка: это все равно, что кровопускание тяжкобольному: вовремя не пустить ему крови, так не выживет.

– Да кто, по-твоему, сын мой, тот тяжкобольной? Что-то в толк не возьму.

– А как же, весь Запад Европы. Под игом ненавистного завоевателя все народы там стоном стонут. На престолы Италии, Испании, Вестфалии свою родню он понасажал, и слушаются они его слепо во всем, как Великого Могола. Швейцарский союз дань платить себе заставил. Из немецких монархов один лишь тесть его, император австрийский, не подпал под его тяжелую руку и обеспечил себя дружеским договором. Прусский король еще кое-как выворачивается, но с опаской и оглядкой. Остальные же германские короли и герцоги перед злодеем пикнуть не смеют; что прикажет, то и делают.

Тут и я смелость взял, от себя добавил:

– Ведь и к нам, в Россию в прошлую кампанию сколько этих саксонцев и баварцев, виртембержцев и баденцев нагнал! И все-то почти, по его милости, костьми у нас полегли.

– Все это так, – говорит Аристарх Петрович. – Но из всего полумиллионного полчища Наполеонова через Березину сколько уплелось? Едва ли десятая часть, да и та в самом жалком виде. Чего же еще?

– Извините, Аристарх Петрович! – загорячился Шмелев. – Кровожадного дикого зверя до конца добивают. А Наполеон далеко не добит. Крепости от Варшавы до Рейна еще в его руках; пасынок его, вице-король итальянский, весь остаток «великой армии» собирает в Позене: сам он вызывает из Франции свои запасные войска, ускоренно набирает новых рекрутов; а союзники его, австрийцы, под начальством князя Шварценберга, его же креатуры, целым корпусом двинулись к нашей границе. На кого же они, скажите, ополчаются?

– Ну, к нам-то, в Россию, вряд ли опять сунутся, – возразил Аристарх Петрович, – чересчур обожглись. А видит он, что обаяние его на другие народы прошло…

– И хочет наложить на них прежний гнет? Неужели же нам, русским, спокойно это снести? У соседа горит, а мы будем смотреть, сложа руки: наша хата с краю? Нет, уж извините, этому не бывать!

Тут и юнкер Сагайдачный свое слово ввернул:

– Из Наполеоновых лавров, пока не совсем увяли, хоть листочек себе тоже урвем.

– Ох, молодость, молодость! – говорит о. Матвей. – Вас, юношей, за пыл ваш не осуждаю; ристалище отличий и мужей степенных соблазняет. Но светлейшему князю Кутузову, преславному фельдмаршалу всероссийскому, признаться, дивлюсь: ведь одной ногой в гробу уж стоит, а туда же!

– Сам-то Кутузов, пожалуй, и раздумал бы еще воевать, – говорит Шмелев. – Приятель его, государственный секретарь Шишков убеждал его, что Россия наша от неприятельского нашествия и так уже много пострадала, что сперва надо залечить собственные раны, а не приносить еще новые жертвы ради чужих нам людей…

– Ну вот, ну вот. Что же я-то говорю? А Кутузов что на это?

– Кутузов: «Правда твоя, – говорит, – поход этот сопряжен с немалыми пожертвованиями, с великою отважностью. Но государь смотрит на дело шире: и те чужие нам люди для него – братья во Христе, и он решил не покладывать оружия, доколе не освободит их». – «Да сам-то ты, князь, – говорит Шишков, – думаешь ведь иначе? Почему же ты не настоишь на своем перед государем? По твоему сану и твоим подвигам он уважил бы твои советы». А Кутузов на то: «Представлял я царю мои резоны, но он печется о благе не своего только народа, а всего человечества, и совсем опровергнуть его в этом пункте никакой логики не хватает. Да еще, признаться, ангельская доброта его меня обезоруживает: когда я привожу ему такие доводы, против которых спорить невозможно, он, вместо всякого ответа, обнимет меня да поцелует. Тут я заплачу и во всем уже соглашусь с ним».

Рассказ Шмелева нас всех растрогал, даже Аристарха Петровича.

– На месте Кутузова, – говорит, – я тоже не устоял бы. Будь мое здоровье покрепче, я и сам, пожалуй, поехал бы в армию…

– Перестань, ради Бога, перестань! – жена его перебила. – И без тебя там довольно людей помоложе.

– Так за себя, папенька, меня пошлите! – вызвался Петя.

– И дядьку Мушерона с собой тебе дать, чтобы спать укладывал?

Петя губы надул.

– Точно я еще маленький!

– Погоди годика три-четыре, – говорит Шмелев, – тогда тебя, быть может, и пустят со мной. Андрей Серапионыч – другое дело: пороху уже понюхал…

– И в Березине выкупался! – с задором Петя подхватил.

Все взоры тут на меня обратились, и мне неловко стало: сколько ведь таких же юношей русских идет спасать Европу от изверга рода человеческого, а я сижу себе дома за печкой…

– Да что ж, говорю, – я хоть сейчас готов идти опять…

Матушка мне договорить не дала.

– Ну, ну, ну! И думать не смей. Хорошо еще, что пуля в плечо, не в грудь угодила; то и жизни бы решился.

– Рука Всевышнего на сей раз пулю отвела, – говорит о. Матвей, – дабы матери ее сына-кормильца сохранить. Хоть умирать за отечество и отрадно: «Duke est pro patria mori», – сказал некогда еще язычник Гораций; но от судьбы своей никому не уйти: море житейское тоже подводных камней преисполнено…

– То-то вот и есть, – подхватил Шмелев. – Простите, Аристарх Петрович, что выскажусь прямо. Благодаря только вашей доброте, молодой человек имеет кусок хлеба. Будущности же у него никакой впереди. А на войне он может выдвинуться; плохой солдат, что не надеется стать – не говорю: генералом, а хотя бы майором…

Тут Петя руку к виску приложил и ногою шаркнул:

– Здравия желаем г-ну майору!

– Экой сорванец, прости Господи! – говорит о. Матвей. – Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant.

– А по-русски это что значит, батюшка? – спрашивает Петя.

– Вот латинист тебе переведет. Аль не дошел еще до сего в бурсе?

– Отчего, – говорю, – не перевести: «мальчики суть мальчики, и ведут себя по-мальчишески»…

– Bene.

Петя же не унимается: схватил с окна кивер Шмелева и – мне на голову.

– Вот и майор готов!

Премного все тому смеялись. Одна Ириша только, вижу, покраснела, как маков цвет, и очи в пол потупила. Вспомнила, знать, суженого-ряженого в зеркале…

Ну как же мне было в дневник, ею подаренный, всего этого не записать?

* * *

Января 8. Из Смоленска известие пришло, что наши войска в самый Новый год Неман перешли. Война, стало быть, уже не у нас разгорится, а по ту сторону границы, у поляков да немцев. Шмелев со свадьбой торопит; пробыть здесь он может ведь только четыре дня. У меня же искра в душу запала, мысль одна из головы не выходит…

И вот, нынче, когда Аристарх Петрович меня к себе в кабинет позвал, да поручил мне в Смоленск за шампанским съездить, откуда у меня смелость взялась, так прямо ему и брякнул:

– Аристарх Петрович! Отпустите меня с Дмитрием Кириллычем в армию.

Старик глаза на меня вытаращил.

– Что? Что? в армию? Да не он ли и подбил тебя?

– Нет, – говорю, – я от себя.

– Какая тебя блоха укусила! Ни с того, ни с сего…

– Да как же, когда все освобождать Западную Европу идут…

– Тебя одного там недостовало! Освободитель тоже нашелся! Как узнает Наполеон, так в тот же час пардону попросит.

А я все свое:

– Отпустите! Сделайте уж такую божескую милость! Пойду я ведь за вас и за вашего Петю…

– В майоры, а то и в генералы метишь? Ну да что ж, – говорит, – ты не крепостной у меня, а вольный человек; силой удержать тебя я не могу. Только сходи-ка за Дмитрием Кириллычем; сперва с ним пообсудим дело.

Сбегал я за Шмелевым.

– Так и так, – говорю. – Не выдайте меня, голубчик, поддержите!

– Хорошо, – говорит. – За мной дело не станет. Да что матушка ваша еще скажет?

– Ей, понятно, до поры до времени ни слова. Когда все устроится и поворота назад уже не будет, тогда и скажем.

Приходим к Аристарху Петровичу.

– Каков молодчик? – говорит он Шмелеву. – Что в голову себе забрал.

Но тот не выдал:

– А что ж, – говорит, – из капель целая река составляется, из людей – армия. А такая капля, как вот эта, – говорит и по плечу меня хлопает, – десяти других стоит.

– И вы, Дмитрий Кириллыч, значит, его еще одобряете, не прочь даже с собой взять?

– С удовольствием возьму. Вопрос только в том, чем ему там быть. В рядовые такого латиниста сунуть жалко, хотя латынь на войне ему и не к чему; а сдать экзамен на юнкера по другим предметам, по совести говоря, сможете ли вы, Андрей Серапионыч?