Черный мел

Мы играли в игру. Только и всего. В игру! Разве не через игры дети учатся познавать мир? Разве не всем нам на том или ином этапе жизни приходится мириться с поражением?

Правда, были еще и задания или последствия, например цена, которую приходилось платить за поражение. Ах, эти последствия!

Да. Мы зашли слишком далеко.

Ну конечно, мы зашли слишком далеко. Иначе с какой стати я поселился бы в своей темной дыре и почему у меня так дрожат руки, когда я осмеливаюсь впервые за три года впустить в свою квартиру солнечный свет? Ведь очевидно – мы зашли слишком далеко. Но мы не рассчитывали, что кто-нибудь пострадает.

Как бы ни относиться к спорту, но, когда боксер погибает на ринге, все сходятся во мнении: он знал, на что шел. Мы не виним противника. Даже в законах есть соответствующий принцип. Volenti non fit injuria. Нет обиды изъявившему согласие, или согласие потерпевшего устраняет противоправность вреда.

Да, volenti non fit injuria. Именно это должно стать моей защитой. Почему же я каждый день вижу на своих руках кровь? Почему я снова и снова позволяю чувству вины душить меня?

Мы зашли слишком далеко. Я зашел слишком далеко.

Но никто не предполагал, что дойдет до такого.

* * *

VI(i). Бар находился в подвале, старинном, каменном. За столом Чад глазел по сторонам. Запах плесени навевал мысли о монастыре. Анфилада тускло освещенных залов… Деревянные столы и скамьи, как в церкви…

Во время учебы Чада в оксфордском Питт-колледже студенты часто находили повод для того, чтобы сдвинуть бокалы. В тот день, в полночь 3 октября 1990 года, две Германии официально объединились. Поэтому они пили за конец холодной войны. Тост провозгласил Джолион. Он же настоял на своем угощении всего стола в честь такого события. Они поднимали кружки с криками «Прозит!» и «Цум воль!».[1] Потом Джолион научил их застольной немецкой песне, услышанной им в Мюнхене. Один парень по имени Ник передразнил немецкое произношение Чада. Тогда сидящий напротив Джолион погрозил Нику пальцем:

– Ты ведь не знаешь, что Чад бегло говорит по-испански, да? Ну а как у тебя с испанским, сеньор Ник?

– Никак, Джолион. В школе я учил латынь, французский и язык колбасников… Извини, Чад. Значит, бегло говоришь по-испански? Ты просто молодец!

Джолион прекрасно знал, что Чад почти не говорит по-испански. Они уже успели рассказать друг другу, чему и как учились в школах. Чад изучал испанский только в старших классах.

– Салюд! – Он поднял кружку и кивнул Нику.

Когда Ник в ответ почтительно кивнул, Джолион ткнул Чада локтем:

– Пошли, Чад, пошли отсюда. Здесь стало нечем дышать!

Джолиону казалось, будто мир все больше переполняется народом. Чад знал, что имеет в виду Джолион, ведь он быстро научился понимать нового друга: Джолиону становилось душно, когда он оказывался в центре толпы, а это случалось довольно часто. К Джолиону окружающие относились как к камину зимой. Всем нравилось греться вокруг него.

– Может, пойдем к тебе и выпьем коктейлей? – предложил Чад.

– Давай, – согласился Джолион. – И сегодня нас будет только двое. Мне не хватает простора.

Всего одиннадцать дней назад Чад ринулся на поиски приключений и весьма преуспел, в чем ему очень помог второй в его жизни подвиг. Несмотря на короткий период их дружбы с Джолионом, Чад перешел в разряд привилегированных. Все, кто знакомился с Джолионом в те первые дни в Питте, стремились проводить с ним как можно больше времени. А сам Джолион почти все время, когда не спал, предпочитал общаться с ним, Теодором Чадвиком Мейсоном. Какое унизительно напыщенное имя для мальчика из захудалого городишки! Имя Теодор казалось ему слишком официальным, а Тед, или Тедди, смахивало на мягкие игрушки. Имя Чад было выбрано как меньшее из зол. Кроме того, приятно было досадить отцу, тому имя Чад почти не нравилось. Чад допил пиво, улыбаясь в кружку. Его американские вкусовые рецепторы привыкли к «Баду» и «Куэрсу», отец называл такое пиво отличным пойлом для газонокосильщиков, хотя на их ферме никаких газонов и близко не было. Прошло несколько месяцев, прежде чем у Чада появился вкус к английскому пиву. С дрожжевым сладковатым привкусом и вместе с тем горьковатым, как пригорелый арахис.

Их окликнул симпатичный первокурсник по имени Джейми:

– Эй, Джолион, Чад, не бросайте нас!

– Да мы сейчас вернемся, – ответил Джолион. Джейми подмигнул, изобразил пальцами пистолет и цокнул языком.

* * *

VI(ii). Они поднялись из подвальчика по ступенькам и очутились позади красивого Халлоугудского музыкального зала в форме луковицы. Яркий лунный свет заливал все вокруг. Они полюбовались самой высокой башней Питта. Рядом высился горделивый флагшток с опущенным на ночь флагом. Кое-кто называл башню «Последний прыжок неудачников». Джолион рассказал Чаду, что пять лет назад одна девушка после провала на экзамене поднялась на башню и прыгнула вниз. С тех пор башню запирали. Потом всякий раз, проходя мимо, Чад невольно поглядывал на усыпанную гравием дорожку, как будто хотел различить капли крови на камнях.

По пути к шестому корпусу Джолион делился с Чадом занимательными историями о тех, с кем они только что так весело выпивали.

– Помнишь Тамсин? Такая симпатичная девчонка в шубке из искусственного меха… Так вот, у нее фобия на звуки чужой рвоты. Вначале ей досталась комната рядом с «Гербом Черчилля», и она опасалась, что посетителей будет выворачивать около ее окна. Джейми и Ник любят мастурбировать в соседних кабинках в туалете и болтать о спорте. Не стесняйся того, что твои родители небогаты, Чад. В богатых семьях полно уродов. Поэтому не смущайся, а гордись!

– Откуда ты столько всего знаешь? Я сидел за столом рядом с тобой, но ничего подобного не слышал.

– Мне просто рассказывают, и все, – ответил Джолион.

Они дошли до корпуса, где на двери красовалась римская цифра VI, и Чад с удовольствием гладил ладонью холодные камни, пока они поднимались по узкой лестнице. В своей комнате Джолион сразу схватил «Справочник бармена», который они купили в старом букинистическом магазине на Мартир-стрит, рядом с Оксфордским театром. Кстати, Чад узнал, что Оксфордский театр – еще один местный курьез. В нем проводились официальные церемонии, давались концерты, читались лекции… но никогда не ставились театральные спектакли. Джолион с почтением и осторожностью листал страницы книги, выпущенной почти тридцать лет назад. Они купили ее после первой ночи в переполненном баре Питта, тогда Джолион быстро устал и из-за шума не слышал, что говорит Чад.

Они начали с коктейлей «Манхэттен», в честь Чада, и решили: более сладкий вариант лучше. Потом они смешали «Ржавый гвоздь» из ликера «Драмбуйе» и виски – напиток отдавал вереском и медом. До конца семестра Чад и Джолион экспериментировали с джином, смешивая «Розовый джин» и «Гибсон». Затем они стали выбирать коктейли по названиям, какие понравятся: «Обезьяньи глотки», «Не горюй», «Оживляющий мертвецов».

На письменном столе Джолиона громоздилась внушительная коллекция спиртных напитков. Он потратил не одну сотню фунтов из своей студенческой стипендии на то, что в книге называлось «основами». Брать деньги у Чада он отказался наотрез со словами:

– Что посеешь, то и пожнешь.

На кофейном столе стояла нераскупоренная бутылка ликера «Фрамбуаз».

– А вот, кстати! – воскликнул Джолион. – Я специально купил, сегодня можно попробовать сделать «Флорадору».

Чад улыбнулся:

– Ну если ты настаиваешь…

* * *

VI(iii). Сильное впечатление комната Джолиона производила ночью при искусственном освещении: мерцали голые стены, потолочные балки отбрасывали театральные тени. Правда, свет из других окон мешал любоваться оксфордскими башнями и куполами, но хорошенько разглядеть башни и купола можно было и днем.

С бокалами «Флорадоры» в руках они довольно долго обсуждали свою любимую тему – игру нового типа, о ней они мечтали последние несколько дней. Потом, допив коктейль, Чад устроился боком в кресле, положил ноги на подлокотник и блаженно вздохнул. Счастье клубилось вокруг него как дым.

Ему казалось, что Джолион уже заснул, но друг неожиданно открыл глаза:

– Чад, по-моему, ты тем девчонкам понравился, Тамсин и Элизабет. Это сразу видно.

Чад покраснел, надеясь, что Джолион ничего не заметил. Он не знал, каков он на самом деле и надежно ли спрятан за его застенчивой, еще подростковой маской мужчина, на которого стоит посмотреть.

– Разве я им понравился? – удивился Чад. – Да ведь болтали они весь вечер с тобой.

– Болтать легко. Можно и компьютер запрограммировать, он будет говорить очень здорово, и его собеседник отнесется к нему как к особенному существу. Завидую твоей внешности, Чад, твоей мягкости… Вот это настоящее обаяние!

Чад готов был лелеять в душе такой комплимент до конца своей жизни. Его приключение закончилось успешно… а теперь еще и это! Голова закружилась от комплимента сильнее, чем от коктейля.

– Умираю с голоду, – сказал Джолион. – Давай закажем пиццу!

– Нет, давай лучше куда-нибудь пойдем. Знаешь, можно опять купить мясо гриль в лотке, как в прошлый раз… Тебе же понравилось? Возьмем шаурму с сыром и всем полагающимся и побольше соуса чили. Пальчики оближешь!

Джолион лежал на кровати с раскинутыми руками и ногами, выпятив живот, и рассеянно смотрел на штукатурку и балки.

– У меня сейчас как будто бы нет ног, – сказал он. – Правда, там ничего нет – ни костей, ни кожи, ничего. Полная пустота. – Джолион упивался сознанием полной неподвижности. – Если хочешь, – продолжал он, – попросим, чтобы курьер доставил пиццу прямо сюда. Я расплачусь, а ты ее возьмешь.

– Я пиццу не люблю, – сказал Чад.

Джолион поднял голову и озадаченно посмотрел на друга.

– Кто же не любит пиццу? – спросил он. – Ее все любят.

– А я не люблю. Не люблю, и все.

– Из-за помидоров?

– Какая разница, почему я не люблю пиццу?

Джолион снова уронил голову на подушку, и Чад немного успокоился; услышав ненавистное слово в первый раз, он невольно вцепился пальцами в подлокотник кресла. И вдруг, когда ему тема показалась исчерпанной, Джолион снова заговорил:

– Я же видел, как ты ел томатный соус! И сыр. И хлеб. С логической точки зрения непонятно, почему ты не любишь пиццу. – Он приподнялся на локтях и с любопытством посмотрел на Чада.

Чад снова извернулся в кресле, подтянул колени к животу, обхватил их руками и сказал:

– Дело не в моих вкусовых пристрастиях.

Он не находил места своим рукам и ногам, передвинулся на край кресла, закинул ногу на ногу.

– А в чем? – спросил Джолион.

Чад почувствовал: голова стала легкой, словно ее наполнили воздухом. После коктейля ему вдруг захотелось поделиться.

– Ну ладно. – Он опустил ноги на пол. – Видишь вот это все? – Он постучал себя пальцем по лбу и переносице.

– Что?

– Шрамы! Кратеры и ямы.

– Я не замечал, – солгал Джолион. Он прищурился и притворился, будто разглядывает лицо друга в первый раз.

– У меня первого в классе появились прыщи, – продолжал Чад. – В тринадцать лет огромный желтый прыщ выскочил между глаз. Согласись, трудно не обращать внимания, если вся школа пялится на тебя.

– Прыщи бывают у всех подростков. И у меня какое-то время их было довольно много.

– Нет, Джолион… – в голосе Чада послышалась глубокая решимость, – у тебя не было того, что было у меня, иначе ты не остался бы собой. Поверь мне, это просто невозможно. В общем, за неделю меня обсыпало. Прыщи набухали и желтели, а когда созревали, то краснели. Целое море красных точек, здесь, здесь и здесь. – Чад тыкал себя в подбородок, щеки, лоб. – И сразу же появлялись новые, ярко-желтые, которые созревали на поверхности красного моря… – Он помолчал, вздохнул. – Сейчас-то все уже не так. Мне кажется, тогда моя физиономия сильно напоминала пиццу. Очень меткое прозвище!

Джолион вздохнул и покачал головой:

– Дети бывают такими скотами!

– Точно, – кивнул Чад. – И кличкой Пицца дело не ограничилось. Меня дразнили еще так: «доставщик пиццы», «сыр и помидоры». Когда я входил в комнату, кто-нибудь обязательно спрашивал: «Кто заказывал доставку?» Я не мог слышать самого этого слова… пицца. Даже сейчас меня всего передергивает. И если по телевизору идет реклама, я сгораю от стыда. Как тебе известно, в Америке часто показывают рекламу… ты знаешь чего.

Чад рассмеялся, и Джолион тоже рассмеялся.

– И долго это продолжалось? – спросил он.

– У меня до сих пор время от времени выскакивают прыщи, – ответил Чад, – но в старших классах была прямо беда. Меня изводили до самого выпуска. Только в последние два года лицо более-менее очистилось. По сравнению с тем, что было, сейчас я выгляжу не так плохо.

– А ты ничем не пользовался? По-моему, сейчас куча всяких средств от угрей и прыщей.

– Ну да, – кивнул Чад. – Только у меня были не угри, а настоящая бубонная чума. – Он опустил глаза. – Помню, врач выписал мне какую-то жидкую дрянь, от нее лицо воняло и зеленело. Я горстями глотал разные таблетки. Пробовал мазаться тональным кремом, но кто-то в школе пустил слух, что я крашусь. А один прокричал в коридоре, и все сбежались посмотреть. В общем, ничего не помогало. Разве что с тональным кремом я выглядел лучше, но мне хватило одного дня, и я перестал им мазаться.

– Значит, в самом деле не любишь пиццу?

– Да нет, лет до тринадцати любил… хотя точно не помню. Потом я убедил себя, что даже запаха ее не выношу.

– Тогда давай ее закажем, – сказал Джолион. – Нет лучшего способа изгнать демона, чем разорвать его собственными зубами! Обещаю, тебе понравится. А если нет, я лично спущусь к лотку и куплю тебе шаурму и все, что ты захочешь. И море острого соуса чили.

* * *

VI (iv). Они подсели к кофейному столику и ели пиццу прямо из коробки.

Ни один не произнес ни слова, пока не был съеден последний кусок. Тогда Чад откинулся на спинку кресла и похлопал себя по животу.

– Замечательно. Я отлично себя чувствую, – признался он. – Спасибо, Джолион!

* * *

VII(i). Новый день. Я стою перед окном и смотрю вниз, на Седьмую улицу, беспокойный, как лошадь, которая скучает по своему стойлу. Я будто бы пристально рассматриваю страницы атласа. Солнце врывается в комнату и сильно соблазняет меня покинуть сырую пещеру отшельника.

Через пять недель мы снова сыграем, закончится четырнадцатилетний перерыв. Неужели мне действительно казалось, будто я способен бежать? А если я не могу бежать, если вынужден играть, тогда должен основательно подготовиться. Если я не могу даже взглянуть в лицо внешнему миру, какие у меня шансы противостоять Игре?

Да, я выйду на улицу средь бела дня. Целых три года я покидал свою квартиру только в предрассветные часы, рано утром. Каждые две-три недели трусил на помойку, выбрасывал мусор и заходил в магазинчик на углу. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить мои потребности. Их не так много – потребностей. Они скромные. Молоко, кофе, хлеб, чай. «Липтон» в ярко-желтой коробке напоминает мне об Англии. Одного пакетика на кружку недостаточно для крепкого чая, нужно заваривать два пакетика, но жалко тратиться. Арахисовое масло «Джиф». Банки с чили, пакеты риса. Сахарная пудра, ее я ем ложками, чтобы восполнить недостаток энергии, – такое случается время от времени. Если все сделать как надо, во рту пудра превращается в тягучую сахарную помадку. И еще виски, моя причуда – хотя виски, конечно, не купишь в магазинчике на углу. В шесть утра виски не купишь нигде. Но в двадцать первом веке все стало проще, даже жизнь отшельника. Все или почти все можно заказать по Интернету. Однако время от времени я отваживаюсь выходить в свет – иду в магазинчик на углу. Если я когда-нибудь отважусь выйти из своей кельи, я должен быть готов ко встрече с реальным миром.

Я смотрю вниз на улицу, где едут машины, половина из них такси, они скользят и останавливаются перед светофорами. Светофоры переключаются, лениво мигая. Стайка голубей пролетает мимо окна – фр-р-р… Они взмывают влево и рассаживаются на краю крыши.

Да, так всегда выглядел мир. Мокрый, сухой. Светлый, темный. Голубой, серый.

Меня это очень утешает. Да, пожалуй, я отважусь. Отшельник выходит наружу.

* * *

VII(ii). Я выхожу из квартиры в состоянии близком к трансу. Целых три года я общался только с курьерами, не переступавшими порога моей квартиры, или с продавцами за прилавком магазина. При мысли о более тесных контактах мне делается не по себе, поэтому я напеваю себе под нос довольно бодрую песенку. Боксер идет на тренировку. Я представляю, как от зажатого в кулаке зуба исходят сила и тепло. Вот я спускаюсь вниз и поворачиваю не направо, к магазину, а налево, в неизведанное, в забытое.

Припоминаю, каким городом светотеней становится Нью-Йорк, когда солнце заходит и небоскребы опускают длинные серые капюшоны. На солнце я вздрагиваю от жары, потом попадаю в тень, улыбаюсь, когда солнце снова щекочет мои руки. И вот первое испытание силы. Навстречу идут люди. Ей за сорок, голова ее выбрита. На ней розовая шапочка-хирургичка, как у медсестры. На каком-то человеке джинсовый комбинезон поверх гавайской рубашки. Мужчина весит килограммов сто, имеет бульдожью челюсть и коротко стриженные черные волосы. Он похож на массовика-затейника, который в состоянии выбить тебе зубы.

Ах, Фрэнк, говорит она, тебе непременно нужно посмотреть малыша. Фрэнк кивает: очевидно, он знает, о каком малыше идет речь. Ах, Фрэнк, как он одет! Она присвистывает. Не как мы… не как ты и я, Фрэнк. Он одет замечательно красиво!

Я мысленно повторяю за незнакомкой и соглашаюсь с ней. Мы, ты и я… да, какая чудесная оговорка! Реальный мир снова приветствует меня. Я не отошел и двадцати шагов от дома, а уже принял первые витамины, которые положены мне по новому тренировочному режиму. Мы, ты и я. Мир несовершенен, но очень красив. Да, пожалуй, я справлюсь. У меня все получится.

Я приближаюсь к зданию, обнесенному строительными лесами. За металлическим каркасом и деревянными помостами замечаю еще не застывшую грунтовку, темно-коричневую, похожую на запекшуюся кровь. Под ржавыми стойками на тротуаре пятна – вчера прошел дождь. Мне нравится все, что я вижу. И ржавчина, и угловатые граффити, и весело капающая вода, подсвечиваемая солнцем. Жизнь вокруг меня кипит свежей красотой; после трех лет жизни в темноте я наконец вышел на свет. Мир заново зажег в моей душе любовь.

Подхожу к концу квартала и вижу большие зеленые пятна. Там прохлада, там растения, там тень и солнечный свет, который попадает на землю сквозь зеленые ветки. Да, припоминаю, там ведь парк!

Я нетерпеливо жду, когда можно будет перейти дорогу, мне не терпится побродить под деревьями и насладиться бутылочно-зеленым светом. Указатель на углу: «Авеню А». Мир проникает в меня.

Я поднимаю голову и вдали, в дымке, появляются белые буквы «НЬЮ», а перед ними еще какие-то. Буквы выводит в небе самолетик, он кружит и петляет. Вот в инверсионном следе на размытом голубом фоне появляются еще буквы. Я останавливаюсь и читаю: «НЬЮ-ЙОРК». Вдруг холод пробирает меня. Перед «Нью-Йорком» виднеются еще три буквы: «ЛЮТ». Неужели пилот что-то не рассчитал или забыл?

Я стою на месте и жду, но больше букв нет. Самолетик удаляется. Наверное, кончилось топливо, и он возвращается на аэродром.

Неожиданно меня охватывает слабость. Ноги подкашиваются, я едва не падаю, снова и снова читая: «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК».

Я со всех ног кидаюсь назад, возвращаюсь в свою квартиру.

* * *

VII(iii). Какой ужасный знак! «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК». Словно символ моей жизни… Точнее, название второй серии. В кино в такое время показали бы ретроспективу: четырнадцать лет назад мы начинаем Игру… Через пять недель продолжение следует! «Лют Нью-Йорк: Игра наносит ответный удар». И все-таки я снова выйду на улицу. Завтра. Да, мне уже лучше. Надо идти потихоньку, несколько минут. Мне хватит времени, чтобы вспомнить, сколько всего есть в мире, надо только набраться сил. А страху на меня нагнал маленький самолетик, пилот которого что-то не рассчитал.

Даже сейчас от воспоминаний об этом я никак не могу успокоиться. Пришлось заварить чай и пить его, перечитывая написанное. К черту расходы – я бросил в кружку два пакетика, поэтому чай получился крепкий и вкусный. Чай меня утешает – напоминает об Англии. Мои руки обхватывают кружку, вот и щекотное тепло…

И вдруг я начинаю смеяться. Смеюсь впервые за много лет, вспоминаю, как удирал от слов, написанных на небе. Я несся с вытаращенными глазами, бешено размахивал белыми, без загара, руками и ногами. Вряд ли меня взяли бы рекламировать достоинства затворнической жизни.

Отсмеявшись, понимаю, насколько замечательно, что у меня еще сохранилось чувство юмора. Оно поможет мне вернуться. Не сомневаюсь, через пять недель я заново проявлю лучшие свои качества. Я сумею победить, искренне верю в это.

И вот как часть тренировочного режима я должен каждый день выходить в мир. За пределами моих четырех стен меня ждут не только демоны, но и источники наслаждения. И скоро я плавно выйду на свет – свободный и сильный, нырну в теплую, ошеломляющую красоту американской жизни.

* * *

VIII(i). Семестры в Питте назывались старомодно, но изящно: Михайлов, Рождественский, Троицын. Последняя неделя перед Михайловым семестром называлась Неделей первогодков. Тогда все новички могли выбрать себе занятия по душе перед началом серьезной учебы. В ту неделю почти каждую ночь они вдвоем проводили какое-то время в комнате Джолиона. Наслаждались коктейлями и свободой. Говорили о справедливости и курили гашиш. В их разговорах и планах о переустройстве мира все преобразовывалось, все противоречия сглаживались, а социальное неравенство исчезало бесследно.

Рядом с Джолионом Чад все больше и больше раскрепощался: он чаще изливал душу, забывал о своем судорожном внутреннем цензоре. Он решил, что когда-нибудь даже расскажет Джолиону о своем отце, как тот смотрел на него, словно в нем, его сыне, имеется какой-то изъян, что-то отвратительное. Джолион будет молча слушать и качать головой. А потом они, вероятнее всего, съедят вместе целую пиццу.

Ближе к концу той первой недели с шутками и притворным негодованием они начали спорить, кому первому в голову пришла мысль об Игре. Буквально спустя несколько дней после первого озарения Джолион начал приписывать эту честь себе. Однако Чад был убежден: Игру придумал он. Каждый пылко приводил доказательства в свою пользу, ни один не желал признавать себя побежденным.

Если бы им довелось оспаривать первенство спустя несколько месяцев или даже лет после начала Игры, скорее всего, никто и не подумал бы называть первооткрывателем себя. Наоборот, они бы, наверное, взваливали вину друг на друга. Вначале они лишь смутно представляли, что собой должна представлять Игра, наметили только общие ее черты. Крупное финансовое вознаграждение победителю. Многочисленные задания или последствия для того, кто проигрывает, вроде подростковой игры на «слабо». Первые задания должны быть просто немного неприятными или стыдными, позже – унизительными, оскорбительными. Участники вносят приличный залог – такая гарантия, что все задания будут исполнены. Накал увеличивается постепенно. И задания или последствия должны оставаться чисто психологическими, никакого риска, никаких физических увечий. Игра разума.

Первым непреодолимым препятствием вскоре стала крупная награда победителю. Чад был сыном фермера, он учился на стипендию. Джолион, сын разведенных учителей из Суссекса, находился лишь в относительно лучшем положении, чем его американский друг. До тех пор пока финансы оставались серьезной преградой, они не видели смысла подробнее разрабатывать стратегию Игры.

* * *

VIII(ii). – О, вот такое личико всегда приятно видеть на конце моего члена!

Хотя Джолион и Чад не следили за Джеком, они сразу поняли, какую девушку тот имеет в виду.

– Дже-ек! – вздохнул Джолион.

– Что? – Джек обернулся к двум разочарованным лицам и выставил вперед ладони: – Не смейте меня судить! Слушайте, я ведь просто шучу.

В Питте уже началось обычное разделение, расслоение. Появлялись ядра, центры притяжения, вокруг которых образовывались группы. Часто студенты объединялись в кружки по интересам, например вступали в секции гребли, регби или кружок изучения «Беовульфа» в оригинале, на англосаксонском. Иногда новых друзей объединяли деньги, красота или претензии. Отличительные признаки их группы Чад вряд ли мог бы назвать. Он сам удивлялся тому, что может навесить ярлыки на все группы, а на свою – нет. Похоже, их объединял только Джолион. Сам Джолион, наверное, назвал бы только их «нормальными людьми в Питте».

С Джеком они познакомились несколько дней назад. После официального представления Джек сообщил, что изучает историю. Они стояли в тени главной башни. Мимо них, держась за руки, прошли парень и девушка – математики. Она в строгой юбке, он в строгом свитере. Михайлов семестр еще не начался, а они уже нашли друг друга. Джек начал шутить – как, по его представлениям, математики занимаются сексом. Гнусаво пародируя компьютерный голос, он зачитывал инструкцию к миссионерской позе: