Высокочтимые попрошайки

– Суп подавать? – спросила хозяйка, просунувшись в полуоткрытую дверь.

– Немного потерпи, жена, дай мне досказать… Неправда ли, Абисогом-ага, ведь и поговорить приятно? Но если у вас нет времени, или я забил вам голову своими историями, то…

– А? Но…

Абисогом-ага остановился на полуслове, ибо Манук-ага тут выказал нетерпение и начал рассказывать про Тороса-агу.

– Этот Торос-ага простой скорняк, живёт себе со своей семьёй – ни хорошо ни плохо. Все покупки по хозяйству, как и по части одежды, то есть гардеробов, и даже провизии он делает самолично, поскольку никому вообще не доверяет… Купит, бывало, Торос-ага у мясника мяса, придёт домой, взвесит его тут же, ну и, понятно, окажется, что несколько там золотников мясник недовесил. Тогда он снова к мяснику, осрамит, оскандалит беднягу и с несколькими золотниками доданного мяса вернётся домой… Такой вот он у нас, не тем будь помянут, чудак. Раз этот Торос-ага решил часы свои отдать в чистку. – Зашёл, значит, к одному часовщику, ну, начал сговариваться и наконец согласился заплатить за всю работу пятнадцать пиастров, но при условии, если часовщик почистит его часы у него на глазах. Поскольку Торос-ага, как я уже заметил, вообще никому не доверяет, не тем будь помянут, он не пожелал оставить свои часы у часовщика и уйти, боялся, чтобы тот не стянул что из часов или не испортил их умышленно, с целью сорвать побольше, как это делают многие часовщики, когда несколько дней подряд просидят без работы… Выставленное Торосом-агой условие, ясно, крайне оскорбило часовщика, и тот возмутился. А вы на его месте не осерчали бы, Абисогом-ага?

– Осерчал бы, – ответил Абисогом-ага, все помыслы которого были поглощены ожиданием супа и который поэтому совершенно не слушал Манука-агу.

– Когда часовщик осерчал, Торос-ага тоже, конечно, разгневался, ну, и сказал тому несколько крепких словечек… Хоть мог и воздержаться, не так ли?

Так, машинально ответил гость опять же утвердительно, дабы рассказ Манука-аги не растянулся и хозяйка подала суп.

Дальше – больше, часовщик выталкивает Тороса-агу на улицу, а Торос-ага не хочет выходить из лавки, говоря, что такое обращение с его персоной для него унизительно… Вы ведь тоже не вышли бы, да?

– Не вышел, да, – ответил Абисогом-ага, который, конечно же, не знал, откуда и почему бы он не вышел, поскольку, как мы уже сказали, ни одно слово из рассказа Тороса-аги до слуха его не доходило.

– Ну, и начинается потасовка, часовщик даёт Торосу-аге пощёчину, а Торос-ага, верно, сейчас ему икается, даёт часовщику пинка. Думаю, что всякий точно так же ответил бы на оплеуху часовщика… Не правда ли, Абисогом-ага?

– А вы здесь тоже помидорами заправляете? – ни с того ни с сего вдруг полюбопытствовал гость.

– Помидорами?

– Да, у нас – помидорами.

– Часы? – удивился Манук-ага.

– Какие часы?

– Часы Тороса-аги.

– Что за Торос-ага?

– Как? Значит, вы не слушали мою историю?

– Слушал, ни слова не пропустил, – сказал Абисогом-ага, хотя и вопросом своим относительно помидоров невольно подтвердил, что, пока Манук-ага рассказывал про Тороса-агу, его внимание было приковано к тонкостям приготовления рисового супа. Абисогом-ага, однако, имел все основания не слушать разглагольствований хозяина дома, тем паче на голодный желудок.

Есть люди, которым кажется, что они вправе испытывать твоё терпение, часами докучая тебе своей болтовнёй. Есть и такие, которые способны даже заставить тебя – не тем, так другим способом – слушать их пустопорожние речи; они не ждут, пока им встретится слушатель, но ищут его, и если не. находят, то готовы пуститься на последнее средство: нанять подобного слушателя за подённую или даже помесячную плату. Я тоже, случалось, попадал им в руки, но я делал вид, будто бы слушаю, а сам думал о чём-то своём и на все их вопросы отвечал утвердительно. На вопрос «Не так ли?» я отвечал «Да, так», на вопрос «Ведь это же справедливо?» я отвечал «Да, справедливо». «Ты прав» отвечал я сразу на вопрос «Разве я неправ?» – лишь бы разговор не затянулся… Ещё и в том беда, что иной надоедала может задать и такой вопрос, ответить на который чрезвычайно трудно, поскольку решение этого вопроса, то есть, в сущности, вынесение вердикта возлагается на тебя. Например, окончив свою тираду, докучливый этот Говорун вдруг спрашивает: «Кто Же, следовательно, прав, Маркос-ага или Киракос-ага?»

Рассуди поди, когда, с одной стороны, решительно не имеешь понятия о существе дела, а с другой – не знаешь, кого из названных лиц оправдать, дабы у пустозвона, от речей которого страх как у тебя разболелась голова, не болело сердце. Впрочем, я и здесь нашёл-таки выход из положения, придумав следующие ответы. «Хорошо бы пойти на мировую» – «Да, но кто же из них прав?» – «А! стоит ли связываться с дурным человеком!» – «Но я умоляю, скажи мне всё-таки, кто же из них прав?» – «Зачем ты, братец, вынуждаешь, чтобы я сказал, кто именно прав, когда это и без того известно, как дважды два?»

Многие этими ответами удовольствуются, но находятся и менее сговорчивые, кои, кажется, не постыдятся предать тебя в руки полиции, если ты не скажешь, что прав Маркос, а не Киракос, или наоборот. Чтобы отделаться от них, обычно я говорю, мол, более не располагаю ни минутой, и задаю стрекача. Но в последнее время я стал замечать, что этот мой ход даже усиливает приступ многоречивости, и раз заядлому одному пустомеле, рискуя быть невежливым, сказал: «Сударь, я согласен слушать тебя два часа, но за это ты должен заплатить два золотых, и если ты предложишь хоть на грош меньше, мы не столкуемся». По счастью, он предложил мне всего ползолотого, я не взял, и мы расстались. Слышно, однако, что этот мой знакомый на днях за четверть золотого сразу двух слушателей нанял. Невольно позавидуешь «Масису», который, вместо того чтобы платить своим читателям, ухитряется брать с них деньги.

Абисогом-ага не последовал моему примеру, и, как вы помните, когда вопросом касательно помидоров изобличил себя в том, что он не слушал-таки Манука-агу, то, желая несколько затушевать свою невоспитанность, сказал: «Слушал, ни слова не пропустил». Хорошо он сделал, спрашивается? Плохо он сделал. На его месте я вот что сказал бы: «Видишь ли, братец, человек должен знать совесть, особенно когда он говорит, а кто-то его слушает. Вот уже восемь часов я хочу есть и мне нет надобности уточнять, кому и кем приходится Мартирос-ага или там Геворг-ага, сожалеть, что часовщик влепил Торосу-аге пощёчину, а Торос-ага дал часовщику пинка». Так в лицо и сказал бы, и не только обыкновенному любителю молоть языком, но даже и тем архиереям, что из одной любви к многоглаголанию проповедуют по четыре часа подряд и ещё обижаются, если кто из прихожан во время проповеди выходит из церкви. И мне уже раз привелось усовестить одного епископа. После своей проповеди, длившейся часов пять, он, выйдя из церкви, заторопился куда-то, и я спросил его: «Куда вы, ваше преосвященство?» – «Вспотел так, что должен пойти в келью – исподнее сменить. А вы куда?» – «Домой, мне тоже нужно сменить исподнее».

И с того дня епископ, произнося проповедь, более не размусоливает.

Да, Абисогом-ага не проявил, к сожалению, подобной дерзости, и это позволило Мануку-аге продолжить свой рассказ…

– Помидоры у нас и в суп кладутся, и в некоторые другие блюда, но никоим образом – не в часы, – сказал Манук-ага в смущеньи.

– Благодарствую. Значит, помидоры, здесь и в суп кладут, вот это я и хотел узнать.

– Вы с помидорами любите суп или без них?

– С помидорами люблю.

– Ну и отлично. Теперь вернёмся к нашему разговору. На чём же мы остановились? Да, на Торосе-аге. Чудной он человек – этот наш Торос-ага, много у него историй, в другой раз расскажу, и опять мы с вами время скоротаем. Но ближе к делу… Встречается сегодня утром Мелкон-ага…

– Несу, несу! Абисогом-ага, ешьте, пока горячий, – проговорила хозяйка, войдя с кастрюлей в руках в столовую.

– Да, неси, давай, я очень проголодался, – сказал Абисогом-ага.

– Милости прошу.

– Благодарствую, – буркнул Абисогом-ага и приготовился есть.

Но едва он поднёс ложку ко рту, как его будто что подкинуло.

– Кажется, суп чересчур горячий, извините, Абисогом-ага, – сказала хозяйка.

– Отпейте глоток воды, Абисогом-ага, – посоветовал хозяин.

– Ничего, пройдёт.

– Вы почему же, мадам, не знаете, горячий у вас обед или холодный? – пожурил супруг жену.

– Сегодня, Абисогом-ага, вам уж, видно, придётся закрыть глаза… на наши недостатки.

– А, пустяки.

– Пока суп остывает, расскажу-ка я хоть сегодняшний случай, – сказал Манук-ага.

– Манук-ага, не надоедай Абисогому-аге, может, ему и нежелательно вовсе… особенно в такой поздний час.

– Я ж для того и рассказать хочу, чтобы время шло быстрее и гостю не было скучно.

– Отложи на завтра: сейчас, такой уставший, он ведь уже не в силах слушать тебя.

– Я думаю, Абисогом-ага охотно послушал бы мой рассказ о наших национальных делах.

– Я бы послушал, спору нет, – ответил гость, – но, как говорит хозяйка, подождём до завтра, нынче я и впрямь очень притомился.

– Хорошо, пусть будет по-вашему, но история члена нашего квартального совета – просто моё почтение! А уж если бы сам Мелкон-ага рассказал, мы бы со смеху померли.

– Суп остыл, ешьте, пожалуйста, – сказала хозяйка.

Она только что произнесла эти слова, как Абисогом-ага с жадностью набросился на похлёбку.

– Выпьемте ещё по рюмочке водки, Абисогом-ага, – предложил Манук-ага.

– Спасибо, не хочу.

– Мадам, налейте Абисогому-аге вина.

– Манук-ага, ты что это сегодня всё какие-то глупости говоришь? Сколько я знаю, вино к супу не подходит.

– Отчего же? Интересно, понравится ли ему наше вино?

Хозяйка вышла и вернулась не с вином, а с блюдом варёного мяса.

Гость ел с большим аппетитом, так что мясо глотал не разжёвывая.

– Слава тебе, господи, нынче опять наелись, – сказал Абисогом-ага после того, как опустошил свою тарелку; затем, перекрестясь и низким голосом пропев «Отче наш», он выбрался из-за стола и дал понять, что хотел бы вымыть руки.

– После еды вы обязательно моете руки? – спросила хозяйка.

– Если есть вода…

– У нас этой привычки нет, но раз вы моете…

Абисогом-ага помыл руки и, вытерев их, осведомился, где он будет спать.

Хозяйка, взяв лампу, проводила гостя в отведённую ему на втором этаже спальню.

Мы почти определили бы размер этой комнаты, если б сказали, что длиною она была с Абисогома-агу. Постель была приготовлена у единственного на втором этаже окна, которое смотрело на улицу. Обстановка комнаты состояла из одного стула, квадратного столика, зеркальца, графина с чашкой, расчёски и щётки.

Войдя в комнату, Абисогом-ага воздел руки к потолку и снова восславил господа – за то, что избавился-таки наконец от всех напастей и остался один. Я не преувеличу, если скажу: в эти минуты он блаженствовал. Только что выпущенный из тюрьмы узник вряд ли испытывает большую радость.

Кончив славословие, Абисогом-ага разулся, разделся и лёг.

«Теперь уж я знаю, что дальше делать, – сказал он сам себе. – Перво-наперво ни с кем знакомиться не стану, потому что эти константинопольцы мне совсем не понравились, – или денег у тебя выпросят, или душу вытянут своими разговорами. Нужны мне они?.. Я приехал найти себе жену. Которую полюблю, ту и возьму в жёны, если отдадут; возьму и уеду, и дело с концом, а не отдадут… Отчего же не отдадут? Или получше меня найдутся?.. А если завтра газета и вправду выставит моё имя на самом видном месте, то после этого многие не только рады будут отдать, но ещё и просить начнут: возьми, мол, нашу дочь, и вот тебе родительское благословение… Но мне и одной жены довольно… Облюбую среди их дочерей самую смирную… посватаюсь, обручусь… женюсь…

И, приняв столь замечательные решения, гость отошёл ко сну.

6

Абисогом-ага спал славно, поскольку, ложась в постель, чувствовал крайнюю усталость, и, вероятно, он почивал бы и весь день, если б утром крикливые лоточники громовыми своими голосами внезапно не нарушили его сон – эту крохотную частицу смерти, являющуюся некиим, можно сказать, приютом отдохновения для уставших людей, а также и временной панацеей от многих извечных недугов.

Блажен, кто спит сном праведника, и просыпается поздно, а то и вовсе не просыпается: он или почти не чувствует, или совсем не чувствует тех страданий, которые снедают человека. Но в Константинополе даже просто поспать, увы, нет никакой возможности, ночные сторожа стучат так сильно своими колотушками, а по утрам лоточники так громко выкликают свои товары, что бедному сну впору выброситься из окна. Если в день Страшного суда архангелу Гавриилу не удастся своей трубой перебудить всех мёртвых, я не премину предложить, чтобы эту его обязанность возложили на константинопольских лоточников и ночных сторожей… И, вследствие вышесказанного, Абисогом-ага, который спал в комнате, обращённой окном на улицу, проснулся рано утром. Открыв глаза, он сразу встал, отпер сундук, переменил бельё, оделся и умылся.

Хозяйка дома, которая уже знала, что гость встал, поднялась наверх и, препроводив его в небольшую нарядную комнату, сообщила, что некий господин хотел бы с ним свидеться.

– Позови его сюда, – сказал Абисогом-ага.

– Хорошо… Скажите, пожалуйста, кофе вы пьёте с молоком?

– Пью одно молоко, без кофе.

– Значит, молоко принести?

– Да.

Хозяйка поспешила вниз.

«Посмотрим, кто же этот человек, – сказал про себя Абисогом-ага. Возможно, у него есть дочь, которую он хочет выдать замуж… Проведал, значит, о моём приезде, и вот чуть свет пришёл поговорить. Но покамест я не разузнаю, какого нрава его дочь, слова своего не дам. Сперва я должен всё взвесить, раскусить девушку, заручиться согласием моего отца, ибо должно, чтобы не только я, но и родитель мой любил мою жену… Мало того, нужно, чтоб она каждому по вкусу пришлась…»

– Здравствуйте, ваша милость! Моё почтение! – воскликнул молодой человек с пламенными глазами, подбегая к Абисогому-аге с очевидным намерением пожать ему обе руки.

Абисогом-ага встал и вверил свои руки этому молодому человеку, и тот долго тряс и стискивал их, рассыпаясь при этом в любезностях и расточая комплименты.

– Садитесь, Абисогом-ага, сделайте милость, вам не подобает стоять, – сказал молодой человек, вернув вручённые ему руки их владельцу; затем, он, ломаясь, попятился к стоящему позади креслу и опустился в него.

Абисогом-ага воссел на диван.

– Конечно, мы ещё вчера должны были бы прийти и поздравить вас с приездом, но мы поздно узнали о вашем прибытии, и я прошу извинить, – отбарабанил молодой человек, потирая руки.

– Ты вреда мне не сделал, что пришёл сегодня, нечего и извиняться.

– Это ваша вежливость вынуждает вас быть снисходительным, но мы сознаём, что оплошали. Наше опоздание – это действительно оплошность, притом большая. Судите сами: в столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, и какой-нибудь фотограф является к нему с почтением лишь на следующий день! Нет, как хотите, а это всем оплошностям оплошность!

– Никакого греха не было бы, ежели б ты даже вовсе не пришёл.

– Вы очень великодушный человек.

– Я совсем не великодушный.

– Пусть будет по-вашему, спорить не стану… Я предлагаю вам свои услуги… и жду ваших приказаний, хотите – сниму здесь, а нет – почтите посещением нашу контору. Мне всё равно, где пожелаете, там я и сниму с вас…

– А что ты хочешь снять с меня?

– Как что? Я мечтаю снять с вас портрет, сфотографировать вашу особу.

– А!.. Но я никогда не фотографировался, и это мне ни к чему, потому что я каждый день гляжусь в наше большое зеркало и вижу свой портрет.

– Если вы захотите послать кому-нибудь ваш портрет, вы же не пошлёте вместо портрета зеркало, Абисогом-ага?

– Причём тут зеркало? Я сам отправлюсь.

– Вы очень хорошо выразились… Но тем не менее пока вы не сниметесь, я не успокоюсь. Не сфотографировать вас? Нет, это было бы низко с моей стороны…

– Почему?

– Виданное ли дело – такой необыкновенный человек, как вы, приехал в Константинополь и – не сфотографировался! Вы что, хотите посмешищем стать?!

– Посмешищем стать? Почему?

– Причина известна: друзья больших людей, натурально, также большие люди; вы – большой человек, и, стало быть, не нынче-завтра начнёте принимать именно их, людей вашего круга. Я знаю: они будут дарить вам свои портреты, а это значит, что вы тоже должны иметь портреты, чтобы дарить их им. Так ведь?

– И если кто не дарит, того на смех поднимают?

– Это ещё полбеды, если только между собой, а то и на людях издеваться будут, извините, над вами.

– Удивительная вещь!

– Слыхано ли дело – у вас, у такой важной персоны, нет своих портретов. Ведь это просто позор! Большой позор!

– Большой позор, говоришь?

– Ещё бы! В наше время не иметь своего портрета куда, знаете ли, неприличнее, чем ходить среди бела дня… в подштанниках.

– Я этого не знал.

– Цивилизация и просвещение обязывают каждого из нас иметь свои портреты.

– Скажи, а в газетах напишут, что Абисогом-ага сфотографировался?

– Подобными вопросами они не интересуются.

– Значит, и в церквах не объявят?

– А зачем вам это, Абисогом-ага? Вы что, смеётесь надо мной? Измываетесь?

– Измываюсь? Я против этого! Я никогда ни над кем не измывался…

– Не сердитесь, прошу вас.

– Нет, буду сердиться! Я человек прямой и люблю обо всём говорить прямо.

– Прекрасно. Тогда скажите, в какой же позе вы хотели бы сняться?

– Я не хочу сниматься, поскольку дело это бесполезное.

– Господи! Что может быть полезнее этого дела? Например, если вы – пожелаете навестить кого-либо из друзей, а у вас не будет времени, то пошлёте ему одну свою карточку, всё и образуется. Или, скажем, если вы женаты, пошлёте в своё отсутствие супруге, чтобы она смотрела на ваше изображение и тем утешалась; если же ещё не женаты, то сколько девиц увидят ваши портреты и поймут, кто вы есть, и о вас, таким образом, заговорят во всех кругах общества! В наше время фотографический портрет, пожалуй, нужнее, чем хлеб… Пожалуйста, согласитесь, что я прав, и давайте сейчас же отправимся в фотографию.

– А где эти девицы увидят мои портреты?

– А в альбомах ваших друзей. Ваши друзья вставят их в свои альбомы и будут всем показывать.

– Зачем?

– Вспоминать вас будут – разве плохо?

– А когда вспоминают, много от этого проку? Я б им сказал: хотите – вспоминайте, не хотите – не надо. Какая мне разница?.. А что до фотографий, то, нет, за эти ваши пустяковины я денег не дам. И ни единому твоему слову я не верю!

– Это – энсюльт7.

– Энсюльт? Это ещё кто такой?

– Из-за того, что не хочу сниматься, ты – наговаривать на меня? Я сроду никого не оскорблял!

– Вы только что оскорбили артиста.

– Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твоё враньё.

– Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с её требованиями…

– Вот ещё! Не в моём это характере – в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.

Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:

– Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.

Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.

– Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? – спрашивает Манук-ага.

– Ни по пояс и ни во весь рост, – отвечает Абисогом-ага.

– Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?

– Как же вы тогда решили?

– Решил не сниматься.

– Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.

– Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, – сказал фотограф.

– Нет, нет, наш фотограф – образец честности, – вступился Манук-ага.

– Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.

– Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом – разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать – во весь рост, двенадцать – по пояс, двенадцать – сидя прямо, двенадцать – лёжа, двенадцать – закинув ногу на ногу, двенадцать – положив руку на руку, двенадцать – подперев рукой голову, двенадцать – та же рука на столе, ещё столько же – с тростью в руке, ещё столько же – с улыбкой на лице, ещё столько же – с грустным лицом и ещё двенадцать – с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это – вопрос чести,

– Ты правду говоришь? – спросил Абисогом-ага.

– Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.

– И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?

– Да.

– А у маленьких людей тоже по стольку?

– У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.

– Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.

– Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше значишь.

– Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

– Дело в том, что портреты больших людей – больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

– Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

– Отчего же нельзя, можно.

– Правда?

– Можно, пожалуй.

– У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

– Их нельзя, но слуг – было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

– Да, – сказал фотограф.

– А нельзя ли, – снова полюбопытствовал Абисогом-ага, – хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

– Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

– А верхом на лошади мог бы я сняться?

– Да, – сказал Дереник.

– Но чтобы лошадь скакала.

– Это почти невозможно.

– Ладно, завтра посмотрим.

– Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

– Согласен, доставь, – подхватил Манук-ага. – Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

– Слушаю! – сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

– Завтра доставь, значит, свою машину, – согласился и Абисогом-ага.

– Слушаю! – вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

– Я сказал – завтра свою машину принесёшь сюда! – повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

– Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, – подтвердил Дереник, – но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

– Говори.

– Прошу покорно, только не обижаться.

– Не обижусь.

– У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

– Что это за обычай у вас… некрасивый?

– Ничего не поделаешь, обычай.

– Ладно. Хватит тебе двух золотых?

– Хватит.

И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.

7

В ряду любопытных разностей, существующих между людьми, мы наблюдаем и такое различие: одни хотят показывать даже то, чего они не имеют, другие не хотят показывать и того, что имеют, третьи, напротив хотят показывать то, что имеют. Абисогом-ага принадлежал к последним, – он прямо жаждал, чтобы о его землях, имениях и прочих богатствах знало возможно больше людей, и для осуществления этого своего желания не жалел даже денег. Так, когда ему сказали, что большие люди нынче не обходятся без своих портретов, он, размыслив, согласился обзавестись таковыми; правда, хоть и согласился, но всё же опасался, как бы не обмишулиться и не потратиться зря, и поэтому после ухода Дереника тотчас обратился к Мануку-аге: