Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

Николай Гайдук

Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

© Н. В. Гайдук, 2017

* * *

Пролог

Люди думали, что он ещё в Москве, в Кремле – золотую звезду получает, хрустальным бокалом шампанского запоздалое счастье своё обмывает. А он уже был дома. Усталый и печальный, он притащился в багрово-синих сумерках, но свет почему-то нигде не включил. В темноте затаённо курил и сутулился, пряча папиросу в горсти, точно в окопе сидел, опасаясь «ангела смерти» – так на фронте называли снайпера.

А потом старый солдат встряхнулся. Глаза его взблеснули по-орлиному.

– Мать моя родина! – Кулаком пристукнул по столу. – А что я здесь торчу, как крот, впотьмах? Щас мы устроим праздник на нашей улице! Пир на весь мир закатим!

Разголившись до пояса, он сполоснулся после дороги, достал чистую, глаженую гимнастёрку старого образца. Стоячий ворот застегнул на две пуговки, показавшиеся твёрдыми жуками – норовили убежать из-под пальцев. Затем откуда-то из-за печи появился пыльный трофейный патефон и в тишине зазвучал задушевный голос с хрипотцой:

Синенький, скромный платочек Падал с опущенных плеч.Ты провожала и обещалаСиний платочек сберечь.

Старый солдат рюмку водки налил, перед портретом жены поставил – скончалась в прошлом году.

И пусть со мной Нет сегодня любимой, родной,Знаю, с любовью ты к изголовью Прячешь платок голубой.

Он постоял, понуро глядя на портрет. Патефон затих и в пустоте, в прохладе вдруг почудился призрачный зов – покойная жена будто окликнула из поднебесья. Он вздрогнул. Посмотрел на потолок. С минуту помедлил, обозревая сумрачную горницу. На стене между окнами висела карта бывшего Советского Союза. Фронтовик зачем-то снял её, бережно сложил, сунул за пазуху и по деревянной скрипучей лестнице – прямо из сеней – поднялся на чердак.

Лимонным светом вспыхнувшая лампочка, прикреплённая под крепким треугольным сводом, озарила странную картину – весь чердак был напичкан оружием времён Великой Отечественной. Причём оружие тут не пылилось и не ржавело. Бессонными ночами к нему неоднократно прикасались заботливые руки фронтовика. Хорошую смазку и мужицкую ласку получали станковые и ручные пулемёты, карабины, револьверы, винтовка с холодным оскалом штыка. Тут громоздились ящики с патронами, гранатами. На полках и полочках мерцали маслёнки, чехлы и сумки для коробок с лентами.

А кроме того, в дальнем углу чердака сусальным золотом сверкал образ святого князя Дмитрия Донского, стоящего в полный рост, – большая икона. А в другом углу стоял, сурово глядя, иконописный Сергий Радонежский – духовный собиратель русского народа. А в третьем углу громоздились доспехи древнебылинного богатыря: кольчуга, шлем и обоюдоострый меч, изъеденный ржавчиной многих веков.

Фронтовик постоял возле раскрытого чердачного окна, глубоко и жадно подышал весенним воздухом, таящим в себе ароматы зацветающих полей, лугов и печальную, полынную горелинку – из темноты струился дым весенних палов.

«Горит, горит село родное, горит вся Родина моя, – промелькнуло в голове. – Но ничего, броня крепка и танки наши быстры!»

Закрыв глаза и плотно стиснув зубы, он стал проворно, привычно разбирать пулемёт Дегтярёва. Под грубыми пальцами, измозоленными каждодневной работой, зазвякали основные части и механизмы: ствол со ствольной коробкой и прицельным приспособлением; затворная рама с газовым поршнем; рукоятка перезаряжания; затвор и всё остальное, знакомое до железной родинки, до ямочки на пулемётной щеке.

И тут случилось нечто непредвиденное – то, что подломило психику, и без того изрядно подломленную за годы войны.

Реактивный лайнер в глубине предутреннего неба перешёл звуковой барьер – над чердаком раздался громовой раскат, заставивший содрогнуться. Пылинки закружились, слетая сверху, и заполошно запищала птаха, впотайку ночевавшая под застрехой. А в следующий миг под берегом раскололись ружейные выстрелы – охотники шмаляли по уткам.

Старому солдату сначала стало зябко – морозные пупырышки прокатились по спине и по груди. А в следующий миг – будто обварили кипятком.

«Ну, всё! – Он голову в плечи втянул. – И сверху накрыли, и с тылу обходят! Вон там «Фердинанд» притаился!»

Фронтовик забыл, а может и не знал, что в области, где он живёт, придумали необыкновенную забаву под названием «реконструкция военных событий». В этот час в туманах на лугу, на берегу действительно появилась немецкая и советская бронетехника; два-три танка были настоящие, а остальные – хорошо разрисованная фанера. Фронтовик увидел бронетехнику и обомлел. Потемневший взгляд его стал жутковато-бездонным, как бывало перед рукопашной. Он хотел открыть чердачное окно, но шпингалет заело, и тогда он стволом пулемёта саданул по стеклу – осколки с перезвоном раздробалыскались на завалинке.

Пулемётчик выглянул в чердачное окно – заметил краюху кровоточащего солнца, встающего над зубчатой стеной далёкого глухолесья. А в тумане на лугах всё отчётливей проступал угловатый силуэт «Фердинанда», рядом с которым приземлился «Фокке-Вульф». И очень, очень явственно стал ощущаться горький дым от весенних палов, разгулявшихся где-то на том берегу. И вся эта печальная картина в воспалённом мозгу фронтовика неожиданным образом превратилась в картину апокалипсиса – горели деревни и сёла, леса и пашни, и города, захваченные супостатом.

И опять пришла пора всё это защищать.

И тишину весенней предутренней земли распорола бронебойно-зажигательная очередь…

Рокочущая глотка пулемёта неожиданно вселила в душу фронтовика дикое какое-то веселье. Глядя на пустые гильзы, звонкой шелухою отлетевшие в пыль под сапогами, он хрипло хохотнул и снова ожесточённо придушил гашетку. И затрясся вместе с пулемётом, яростно оскаливая крупные прокуренные зубы, сквозь которые стали прорываться обрывки песни:

Строчит пулемётчик За синий платочек,Что был на плечах дорогих!

А строчить пулемётчик умел удивительно метко – метров на сто мог свечу загасить. И через несколько минут бронебойно-зажигательная очередь ужалила оранжевую тушу бензовоза, из-за поворота появившегося на дороге. Шофёр из кабины шарахнулся в неглубокий овраг, а бензовоз, громоздко грохоча, поднялся к облакам – точно косматое новое солнце взошло над землёй.

Залаяли собаки во дворах. Переполошились люди. Птицы наперегонки улепётывали куда подальше.

Телефон в милиции начал надрываться бесперебойным трезвоном.

Здешние власти, не сразу опомнившись, неуверенно и трусовато попытались своими подручными средствами подавить пулемётную точку, но это оказалось делом бесполезным – на чердаке засел кошмарный ас, у которого каждый квадратный метр под прицелом. Как ни хотелось тутошним князьям, а всё-таки пришлось просить подмогу. Бронетранспортёр из областного города примчался. Бойцы в намордниках.

И вскоре на окраине села – вчера ещё спокойного и скромного, ничем не приметного – разгорелся нешуточный бой.

Часть первая. Миролюбиха

Глава первая. Белые ночи цветут

1

Миролюбиха – старинное русское село. Вольготно, широко раскинулось на береговых буграх – среди берёз пригрелось, стеклянными глазами засмотрелось в текучие воды светлой реки, в зеркало лесного озера.

На восточной стороне, на краю Миролюбихи – мимо не пройдёшь и не проедешь – вскоре после войны появился крестовый крепкий дом. Со стороны посмотришь – ничего особенного. Обыкновенный дом как будто. Но…

Степан Солдатеевич Стародубцев, хозяин, жилище своё соорудил по принципу: мой дом – моя крепость.

Самый главный этап во время строительства дома, основополагающий этап – это фундамент. И вот здесь-то надо было видеть, какие валуны притарабанил Стародубцев для крепости своей – стопудовые, не меньше. Молодой он был тогда, сильный, проворный, общительный. И фронтовое братство сильно было развито в те годы – друг другу плечо подставляли.

А общем, Стародубцев за «три ведёрка водки и полбочонка малосольных огурцов», как сам он шутил позднее, на телегах и на самосвалах привёз капитальные камни для дома.

А затем – опять же «с помощью водки и огурцов» – фронтовые, от солнцепёка бронзовые братья по оружию за короткое время отгрохали дом, даже не особо напрягаясь, задорно зубоскаля друг над дружкой, весело попискивая пилами, звеня топорами, гвоздя молотками.

А послевоенную пору совсем другим накалом душа горела в людях – по сравнению с накалом сегодняшним. Каждый мирный денёк воспринимался как божий подарок, и всякая возможность что-то строить, а не разрушать, как недавно было на войне, – это очень дорого ценилось, хотя давалось почти бесплатно. Что он мог им заплатить за эту стройку? Хрен да маленько. Только шапку снять да низко поклониться. Да в любой момент придти на помощь к любому из этих бескорыстных, внешне огрубевших русских мужиков, за время войны будто покрытых зловещей окалиной, но всё же сохранивших свою живую душу – ранимую, жаркую, обострённую на чувство правды, чести и любви. Такую великую душу человек выносит только из кошмарных испытаний, из погибельного адского огня.

2

Весёлое и щедрое застолье-хлебосолье хозяин сгоношил после окончания строительства. Хотя ещё и мебели-то не было. За тесовым, грубо сколоченным столом восседали на широких сосновых плахах. А вместо электричества в избе горели три латунные гильзы от снарядов советской артиллерии.

– Солдатеич! – удивился кто-то из гостей, кивая на оригинальные светильники. – Откуда гильзы?

– Этого добра полно тут, – Стародубцев махнул рукою, – за огородами и по лесам.

Однополчанин, бывший старшина по фамилии Рукосталь ухмыльнулся.

– А там случайно нету огурцов? – спросил, намекая на снаряды или мины; так их называли на фронте.

– Огурцы? – Хозяин благодушно улыбался. – Надо будет посмотреть на грядках.

Славно тогда посидели они. Попили и попели от души. Поплясали под гармошку и под новенький трофейный патефон. Особенно старались два фронтовика – Стародубцев и Рукосталь. Выкаблучивались напропалую – переплясать хотели один другого. Пыхтели и потели, давая молодецкого лихого дробаря. Свежеструганный пол сотрясался, кое-где принимая в себя отпечатки подков – плахи были ещё не крашены, в золотых узорах годовых колец, блистательно зализанных рубанками.

Потом боролись на руках – мудрёного словечка «армрестлинг» тогда ещё в обиходе не было. До войны Рукосталь имел стальные руки, а в сорок втором во время рукопашной немец ему откусил указательный палец на правой руке, и она утратила стальную хватку. «Фашисты – людоеды!» – с тех пор говорил Рукосталь. Из-за этого клятого-пятого пальца его хотели отправить в тыл, но старшина спроворился доказать свою боеспособность и не ушёл с передка.

В борьбе на руках – это было у них ещё с фронта – Рукосталь частенько проигрывал. Сердито сопел, даже злился, не желая смириться с тем, что у этого «старого дуба» в руках гораздо больше горячей стали.

Возбуждённые, раскрасневшиеся, они то и дело выходили на крылечко покурить.

Рукосталь не унимался – отыграться хотел.

– А вот так могёшь? – Он брал кирпич, оставшийся от стройки. – Можешь в руках раскрошить, как сухарь?

Солдатеич сдавался, шутя.

– Мне кирпичи ещё нужны. Печку в бане сложить. Погребок обустроить.

Похохатывая, они руку друг другу протягивали, вроде бы как на ничью соглашались, на мировую.

Весна была в разгаре. Под окном черёмуха стояла в белом платьишке. Соловей сереброзвонил где-то за рекой, зеркально сверкающей в незакатном и словно бы сказочном сумраке.

Рукосталь, запрокину голову, басовито говорил с чувством лёгкой ревности:

– Ты гляди-ка! И здесь белые ночи цветут! Прямо как на родине моей. В Карелии. Только тут они какие-то серенькие, хилые. А там бело, хоть ниточку в иголочку вдевай.

В избе, в приоткрытом окне играл патефон – Клавдия Шульженко на пластинке со скрежетом пела про синенький скромный платочек, за который строчит пулемётчик, а потом пластинку переменили, и Шульженко стала предлагать: «Давай закурим, товарищ, по одной…»

– Как будто кто-то сразу по две закуривал, – усмехнулся бывший старшина, доставая папиросы.

Стародубцев неожиданно повеселел.

– А ты знаешь, кто вот эту песню написал – «Давай закурим»? Я скажу, ты не поверишь – композитор Табачников предлагает нам закурить.

– Да иди ты. Правда, что ли?

– Серьёзно. Представляешь, как оно бывает? Или взять, к примеру, вот этот Мясной бор, который у меня за огородами теперь. Сколько там осталось человеческого мяса. И нашего, и немецкого. Ладно! – сам себя перебил Стародубцев. – Не будем о грустном. Праздник всё-таки. Новоселица.

Старшина походил по двору, крахмально поскрипывая форсистыми офицерскими хромочами – в карты выиграл после Победы. Четырёхпалым своим кулаком постучал по брёвнам.

– Шикарную домину забабахал. В такой хоромине короедов должно быть – цельный отряд.

– Будет, – заверил Стародубцев. – Постараюсь.

– Не подкачай, братуха. – Рукосталь подмигнул. – Прибор ночного виденья в порядке? Оловянный солдатик в строю?

– Нормально. – Стародубцев поглядел куда-то вдаль, в серо-молочный сумрак. – А немцы-то не дураки. Прибор ночного виденья они ведь первыми изобрели. «Вампир» назывался.

– Попили русской кровушки, вампиры чёртовы. – Бывший старшина, остервенело сплюнув, затоптал окурок и достал другую папиросу. – Как вспомню, так волос дыбом.

Эту тяжёлую, «свинцовую» тему не хотелось продолжать, и Стародубцев нашёл себе заделье во дворе – стал проверять на прочность плахи, сбоку крыльца приколоченные перед самым новосельем. Он вообще по натуре своей ни минуты не мог оставаться без дела. «Гомоюн» – так в Сибири когда-то называли мужиков, старательных в семье и по хозяйству. А Солдатеич был сибиряк. Вот почему на фронте к нему прилипло это сибирское странное прозвище – Гомоюн.

Приподнимаясь на цыпочки, бывший старшина посмотрел поверх забора и сказал:

– Гомоюн! Кажется, гости к тебе припожаловали. Да не простые, похоже. Заморские.

3

Автомобильные фары полосонули по сумеркам. К дому подкатило какое-то начальство на чёрной «Волге». Во двор вошёл солидный человек в костюме – Пустовойко Азар Иосич: походка с подвывертом, круглый живот, как пьедестал для галстука, самодовольная физиономия. Пустовойко не знал, кто именно справляет новоселье, он просто объезжал свои новые владения – из Москвы перебрался на «княжество» в эти края. Зато фронтовик уже знал о появлении Пустовойко.

– Начальство решило проздравить, – сказал Стародубцев и скрылся в избе, чтобы через минуту выйти с подносом – хрустальная рюмка сверкала, водкой налитая всклень.

Рукосталь, недолюбливавший всякое начальство, с недоумением наблюдал за хозяином.

– Глаза бы мои не глядели, – пробормотал он, уходя в избу. – Чего это ты перед ним пресмыкаешься?

– Уважить надо, – сдержанно сказал хозяин.

Пустовойко стоял у крыльца, улыбался, довольный такими непредвиденными почестями. Холёная рука его, интеллигентно оттопырив мизинец, приняла подаяние. Кадык над галстуком коротко дёрнулся и водка убежала в организм, разъевшийся на казённых харчах.

– Выпил? – глухо спросил Солдатеич. – А теперь закуси. Удар был настолько могучий и неожиданный – Пустовойко отлетел к забору и упал на толстую, по-бабьи широкую задницу. Солдатеича вдруг затрясло. Он подошёл, сапогом наступая на гранёную рюмку, – захрустела ледышкой.

– Если ты ещё раз на этот двор заглянешь, – проговорил сквозь зубы, – тебя вперёд ногами отсюда вынесут!

Не прошло и минуты, как чёрная «Волга», остервенело взревев за воротами, развернулась и укатила в пепельный морок.

– Вот это уважил! – восхищённо сказал Рукосталь, снова появляясь на крыльце. – А кто это?

Хозяин ответил не сразу. Побледневший, взъерошенный, раскалённо сверкая глазами, он прошёлся по двору. Взял топор возле поленницы и чурку одномахом развалил – здоровенную, сучковатую, с которой прежде справиться не мог. Отшвырнув топор, он глубоко вздохнул несколько раз.

– Это одна хорошенькая сволочь, – туманно объяснил он. – Недавно из Москвы прислали в область. Со мной на пару будет пахать на тракторе.

– Пахать – это ладно. – Рукосталь задумчиво смотрел в ту сторону, куда умчалась «Волга». – А если он тебе отомстить надумает?

– А что он сделает? Разжалует до рядового? – Солдатеич усмехнулся. – Нет. У меня такое ощущение, что у него рыло в пуху. Из Москвы не просто так турнули.

Деревянная бочка с водою стояла в углу просторной ограды. Стародубцев руки вымыл, об гимнастёрку вытер. Папироса, которую он прикурил, лихорадочно приплясывала в зубах.

– Гомоюн! И за что ты его угостил? – поинтересовался бывший старшина.

Стародубцев ухо поцарапал – несколько уродливое ухо, по краям подрубленное, похожее на дубовый листок на вершине русоволосого дуба.

– НКВД и СМЕРШ, – начал, было, рассказывать Солдатеич, – они тогда свирепствовали, сам прекрасно знаешь.

Жена Стародубцева выглянула из-за двери.

– Мужики! – Голос яркий, радостный. – Сколько можно дымить? Там люди ждут. Пора за стол.

Глава вторая. Доля

1

Старогородская школа иконописания – с далёких незапамятных времён – своими святыми ликами в первую очередь обязана женщинам. Здесь, на Русском Севере, испокон веков поклонялись Параскеве Пятнице, Анастасии. В ряду святых чаще всего можно увидеть самобытную эмблему Старгорода – Знамение. И нет ничего удивительного в том, что главная святыня Русского Севера – старогородская икона Божьей Матери «Знамение Пресвятой Богородицы».

Пройдёт немало лет, прежде чем Стародубцев поймёт, на кого похожа была его Доля, миловидная жёнушка Доля Донатовна. А пока не прошли эти годы, пока не набрался ума Солдатеич – он только сердцем чувствовал божью благодать, солнечный свет, струящийся от любимой женщины.

Доля Донатовна – несмотря на многие житейские проблемы и невзгоды – всегда была тихая, скромная, с голубыми глазами, с большою пшеничного цвета косой на груди, с губами в виде сердечка. Красота её была неброской, но задушевной. Красота, как бы светящаяся изнутри – красота её чистой, открытой души, изумительно кроткой, всепрощающей и как будто всепонимающей. Да она и в самом деле была всепонимающей – на уровне мудрого сердца и великой бабьей интуиции. Она принадлежала к тому уходящему типу славянских женщин, которых когда-то называли берегинями – берегущими, хранящими огонь домашнего очага.

Одним только своим присутствием женщина эта вносила гармонию в дом, в расхристанную душу мужика, когда ему случалось терять равновесие в житейских передрягах. Мужицкая тёмная сила, раскалённая до какой-то первобытной ярости, по ночам, содрогаясь, уходила в неё, как бешеная молния уходит в громоотвод. Доля стоном стонала такими грозовыми ночами даже плакала, но терпела – такая уж доля была у неё, такой «бедовый месяц» выпал ей, как называла она свой «медовый месяц» после свадьбы.

Года через полтора после того, как поженились, у них появилась тревога насчёт ребятишек. Как ни старался ночами Степан Солдатеич – даже старую железную кровать на любовном фронте «разбомбил» – только всё бесполезно. Доля не беременела. И появилось предчувствие, что дитёнка они сотворить не смогут. И не ясно было, чья вина. То ли муж неспособен к отцовству, то ли жена погубила в себе материнство на проклятой войне, где была многострадальной медсестрой. По густой грязюке, по взорванным снегам на передовой раненых бойцов таскала, таких тяжеленных, что не дай бог – всё внутри стонало и трещало.

– И что теперь? – шептала Доля в темноте, «в темешках», так она выражалась. – Как быть?

– Сходить к соседу, – брякнул Солдатеич и вздохнул, тяжёлой рукой поглаживая голову супружницы. – Надо на курорт попробовать.

– Ой, хорошо бы. Только там не протолкнёшься. Может, Азар Иосич нам поможет с путёвкой?

– Кто? Какой Назар?

– Пустовойко, тот, который в области. Моя подруга знает его жену.

Стародубцев помрачнел. Напрягся.

– Забудь! – приказал. – Эта сволочь – бывший наш бригадный комиссар. Политрук. В предательстве меня обвинял, хотел законопатить в штрафные батальоны. – Говорил Солдатеич спокойно, только смотрел вприщурку, словно через прицел, – верный признак волнения. – Посевная закончится, я сам раздобуду путёвку.

Неподалёку от Миролюбихи, километрах в пятидесяти, находился знаменитый санаторий, в котором когда-то сам царь Николай со своею семьёй отдыхал. Из-под земли там выходил минеральный источник, была хорошая грязелечебница, про которую знатоки говорили, что это – наше Мёртвое море в миниатюре.

Солдатеич несколько раз пытался жену отправить в тот санаторий – подлечиться, принимая целебные ванны. И сам туда съездить хотел, «подремонтироваться» после посевной, после уборки – он работал на тракторе.

Профсоюзное начальство обещало путёвку, а потом под каким-нибудь благовидным предлогом отказывало. И Стародубцев не выдержал – заявился к председателю местного профкома.

– Что, – спросил он, – засада с путевками? Царя Николая сковырнули с престола, так теперь тут другие царьки объявились?

– Ты на кого намекаешь? – спросил председатель.

– Я намекать не буду. Не привык. Я тебе прямо скажу. Если в ближайшее время путёвку не дашь мне и жене – пеняй на себя. Я сюда на тракторе приеду и устрою Курскую дугу – всю вашу контору с землёй сравняю.

Путёвки с той поры им давали неоднократно, только бестолку. Не помогал санаторий. И тогда обратились они к стародавним народным средствам.

Корень женьшеня появился у них в доме, в порошок истёртые корешки имбиря – для стойкости мужского оловянного солдатика. А для укрепления женского чрева – чего только не пробовали. Ужасно горький настой полыни. Настой грушанки и зимолюбки. Настой подорожника и росянки. Но все эти старания и прилежания не давали нужных результатов. И через полгода и через год жена оставалась по-прежнему гладкой. И уже казалась не такою сладкой. И всё чаще слёзы подкипали, дрожали в глазах у неё. И до того, как лечь в постель, женщина украдкой шептала:

– У лошади – жеребяти, у коровы – теляти, у меня нет дитяти. Как месяц растёт-нарастает, так пускай из семени семечко будет, для меня дитёночек прибудет. Господи, благослови!

И эта и другие молитвы, многократно слышанные, подспудно раздражали Стародубцева. Тиская рукой клокочущее горло, точно удерживая гневное слово, он поднимался, уходил на кухню. Папиросу ожесточённо смолил возле окна, по привычке стараясь припрятать окурок в ладонь, как будто опасаясь «ангела смерти» – немецкого снайпера, затаившегося где-то во мраке.

Белый силуэт старинной заброшенной колокольни проступал вдалеке.

«Самое лучшее место для снайпера – вон та колокольня, – размышлял Солдатеич, вглядываясь в потёмки. – Только шибко уж она кривая, там, поди, не усидишь. – Горько усмехаясь, он переставал таиться – огонёк папиросы малиновой ягодкой отражался в оконном стекле. – Какой тебе снайпер? Окстись, Гомоюн! Война давно закончилась, а ты всё никак не можешь от неё откреститься!»

Он по маленькой нужде выходил во двор, плечами передёргивал от полночной свежести. И опять смотрел зачем-то на кривую, лунным светом подбелённую колокольню – как будто большая берёза вдали над полями росла в наклон.

«Мать моя родина! – кручинился Гомоюн и по привычке почёсывал ухо, на фронте посечённое шрапнелью. – Пустое поле за деревней распахал, родить заставил, а бабу не могу раскочегарить!»

Зная, что теперь уже не угомонится до утра, он уходил в поля, наполненные синеватой дробью зябнувшей росы, внутри которой уже подрагивала кровушка рассвета.

3

Красота кругом – покой и воля. Умели наши предки выбирать пригожие места, где им жить до скончания веку, где работать от зари до зари. А работа здесь была в первую очередь – на земле. Вот почему и звалась она – мать-земля, кормилица. Вот почему кругом такие немудрёные и в то же время тёплые, сердцу дорогие наименования: Сенокосное, Пахотное, Зелёный Луг, Сухое Зерновое, Миролюбиха…

Благословенные эти древние земли из века в век кровью и потом политы на сто рядов. Осенними днями, когда раздевается русский простор, или весною, когда ещё деревья не оперились, когда ветрами-соловьями всё просвистано от горизонта до горизонта – выйдешь за околицу, поднимешься на взгорок, да так и замрёшь. Только сердце твоё заполошно и восторженно зачастит и словно загорится оттого, что ты видишь, оттого, что ты слышишь, но главное – оттого, что сердце твоё чувствует.

Да, самое главное в нашей судьбе, сокровенное самое – можно только почувствовать, как это ни печально, а может быть это и хорошо. Загадка, тайна бытия и смысл жизни – это не выразить ни словом, ни музыкой, ни картинами, которые иногда тут любят малевать городские художники, приезжающие откуда-то из области. Самое главное – растворено в лазоревом вот этом русском воздухе, чтобы люди все без исключения могли дышать, напитываться животворным духом родной земли, родной воды и неба. В этой земле, в этой воде и в этом небе – из века в век – жила и живёт растворённая в воздухе память народа, его история. Словно призрачная дымка в жаркий день – эта память встаёт над землёй и подрагивает, иногда порождая разноцветные миражи; память манит к себе и печалит, и радует одновременно…