Роман-царевич

В лесу часто гуляют они вдвоем с Литтой или Витю прихватят с собой; Роман Иванович держится в сторонке; много сидит у себя, что-то пишет.

Рада Литта бегать по лесу. Ей легко, весело. Флоризель вырезывает палки, разводит костры на лесных полянках; как-то захватили картошку в корзиночке, пекли. Грибов много, и молоденькие: чуть видны во мху, надо откапывать.

У Флоризеля чистый, нежный тенор; поет над озером старые какие-то романсы, и очень хорошо выходит. А раз вечером запел вдруг «Да исправится молитва моя», и тоже хорошо вышло.

– Откуда вы знаете, Флоризель, церковное пение? – спрашивает Литта, задумчиво вглядываясь в сумеречную тихую печаль озерного простора.

Флоризель старательно, перочинным ножиком дорезывает какую-то дудочку и встряхивает головой, потому что кудри лезут на глаза.

– Да разве я знаю? Я не знаю, а так… По слуху. А после я вам баптистский псалом спою. Интересно. Однообразно только.

– Флоризель, отчего вы мне такой родной? – продолжает Литта, не глядя на него. – Вы на моего брата похожи… Нет, впрочем, нет… на друга моего одного… Не лицом, – лицом скорее на брата…

– Эх, клапанов не успел прорезать… Темно. А увидите, хорошая будет дудка. Я вас, Юлитта Николаевна, сразу полюбил, вы простая. У вас, верно, горе какое-нибудь есть, беспокойство?

Литта вздохнула и помолчала.

– Много, Флоризель, много чего есть. А я все одна.

– Ну, чего, вы очень не думайте. Вы простая. В Бога ведь верите?

– Верю…

– В Христа?

– Да, Флоризель. Как вы хорошо, прямо, спросили. Я верю… А вот он… он не верит. То есть нет, верит, только не знает, верит ли… И в этом его мука.

– Его? Чья? Вы про кого говорите?

– Про него… Про того, кого я люблю. Ах, мне все кажется, что так давно мы дружны, что давно я вам все рассказала…

– Нет, понимаю. Вы, верно, о Ржевском говорите. Я слышал. Я скоро его увижу, верно. Очень хочу.

Литта не удивилась и не расспрашивала ничего. Так было все просто, печально и хорошо – в сумерках.

– А я было подумал сначала – вы о Романе Ивановиче заговорили, – сказал Флоризель, улыбаясь.

– О Романе Ивановиче? Нет… Бог с ним. Вы его любите, Флоризель?

– Ну, еще бы. Мы же вместе, в одном деле.

– В каком? – неожиданно для себя спросила Литта.

– А в Божьем и в мужичьем. Как не быть в этом деле? Люди кругом – я про всех говорю – бедные и глупые. Не знают, как жить, не знают, что делать. Думают, что не верят, а если и верят, так неправильно, и вера им жить мешает. Надо работать с ними.

Сырой туман давно длинными, качающимися столбами подымался над осокой. У Литты вздрогнули плечи.

– Флоризель, мне холодно, пойдемте домой. И пойдемте наверх, в мою комнату. Расскажите мне дальше и подробно не вообще, а все, как есть. Я знать хочу. Мне надо знать, то ли это, о чем я… мы думали… Не то? Надо мне.

– Хорошо, – сказал Флоризель и встал. – Пойдемте, пожалуй. Только о чем рассказывать? И не мастер я. Мне же Роман Иванович говорил, что вы все знаете…

– Почему говорил?

– Как почему? Да Бог с вами, Юлитта Николаевна. Да разве тут все в словах дело? Оно само понимается. Вот гляжу я на вас, вижу, что вы такая простая, а лицо у вас печальное, беспокойное… Гляжу и чувствую, что вы вся тут же, с нами, и должны все знать… Холодно. Давайте, побежим по аллее к дому. Наперегонки. Живо согреемся.

И они побежали. Длинноногий Флоризель был проворнее, но близорукость приучила его к осторожности, теперь же под деревьями стояла плотная ночная чернота, – и потому Литта не отставала от спутника. Деревья гуще, темнота чернее, едва видится впереди серое пятно просвета.

– Ох, устала… Не могу… Кто это?

Она в темноте набежала на кого-то, почувствовала чьи-то сильные руки на плечах.

– Ну и бегаете же вы! – сказал невидный Роман Иванович, смеясь. – Едва успел руки протянуть. Вы бы упали.

Флоризель в это время уже наткнулся на скамейку.

– Вот и я едва не свалился, – заявил он, хохоча. – А зато ведь согрелись, правда, Литта?

Они все пошли к дому, тихо. Литта действительно согрелась, ей было весело. И Роман Иванович, которого она не видела, казался ей таким близким.

– Роман Иванович, послушайте. А куда девалась Габриэль? Она больше не приедет?

– На что она вам? – шутливо спросил Сменцев. Флоризель подхватил:

– Это рыженькая? О, у нее широкие задачи. Во-первых, на основании историческом создать новую субстанциональную философию…

Говоря эту чепуху, Флоризель пресмешно передразнил «рыженькую», и голос ее и тон. Литта засмеялась:

– Ну, Флоризель! Как вам не стыдно? Роман Иванович тоже смеется, а сам же водворил ее в мирный дом… Мало ли что могло случиться. Какие трагедии…

Роман Иванович действительно смеялся. Потом сказал спокошю:

– Да, я знаю. Чего не знаю – догадываюсь.

Литта умолкла. Замедлила шаги.

– Мне сам Алексей обо всем поведал, – продолжал Сменцев. – Два дня рассказывал. Помните, я ему советовал влюбиться? Это, конечно, не совсем то, чего я ему желал, объект неподходящий. Однако посмотрите, возник, бодр, пасьянса даже не раскладывает.

Литта услышала в голосе Романа Ивановича улыбку, вспомнила ее, неприятную, чуть-чуть вбок, – и ей стало опять холодно.

– К чему тут насмешки? – сказала она с сердцем. – Вы бы подумали о Кате… Да и я ничего не понимаю. Начало какой-то гадкой чепухи.

Но Роман Иванович не хотел ссориться.

– Право, я не смеюсь. Я согласен, что чепуха, то есть вещь обычная, заплетенная всякими искусственностями. Алексею я советовал большую осторожность, убеждал, что вовсе Габриэль его не любит, знаю ведь я ее. Но подите вы. Он клянется, что и сам в нее не влюблен, а что-то между ними такое… этакое… Да вы не беспокойтесь, – прервал он себя, – пока это никакими трагедиями и не грозит. А дальше увидим.

Литта пожала плечами.

– Я и не беспокоюсь. К слову пришлось. Флорентий Власович, где вы?

На площадке около дома было немножко светлее. Флоризель неприметно исчез.

– Он, верно, ко мне пошел, – сказала Литта. – Я его звала в свою комнату.

Сменцев остановился, помолчал, как будто колеблясь и соображая, потом произнес очень серьезно:

– Юлитта Николаевна, а я хотел попросить вас к себе на полчаса. Мне надо сказать вам нечто весьма важное.

Она молчала.

– Если Флорентий ждет вас, мы можем пройти и к вам. Это все равно. Вы к нему дружески относитесь, а у меня от него нет секретов.

Литта еще помолчала.

– Ну, хорошо. Пойдемте.

Глава тринадцатая

Предложение

Флоризель часто заходил в белую, просторную Литтину комнату. Случалось, они тут разбирали травы, цветы, грибы. Он ей исправил как-то лампу, которая все коптила.

Теперь он, дожидаясь, заботливо эту лампу зажег. Лампа горела хоть куда, преярко.

– Садитесь, гостем будете, – сказала Литта Роману Ивановичу с преувеличенной веселостью. – Флоризель не гость, он у меня часто даже на оттоманке валяется.

Она опустилась в кресло у окна. Сменцев сел против нее, около письменного стола.

– Что вы, Литта, когда я валяюсь? – запротестовал Флоризель с оттоманки. – Я просто люблю сидеть вот так, низко. Разве я валялся?

– Ну, хорошо, хорошо, – а если б и валялись? Беды нет. Роман Иванович, вы мне что-то хотели сказать.

Опять неприятен был он ей, смугло-бледный под светом лампы, с черными, точно вырисованными бровями, с неуловимой усмешкой вбок. И какие приготовления! Противная торжественность. Литта уже решила как можно скорее оборвать разговор.

Флоризель в эту минуту поднял глаза и спросил просто:

– О Ржевском ты хочешь, Роман? Еще не говорил с ней?

– И о Ржевском, да… Но пока вот что, Юлитта Николаевна. Я был у Сергея. И был у графини.

– Что Сергей? – перебила Литта. – Он живет все там же? Мне надо написать ему… Да пусть лучше так, через две недели поеду, увижу…

– То-то что не увидите. Он отлично устроился, на шесть месяцев за границу уехал. Ведь он мастером, так как-то от завода себе исхлопотал отпуск вроде командировки… не вникал я. Словом, они увидятся там с Дидимом. Старик нынче не приедет.

Литта онемела. Не приедет! И Сергея нет. Он один еще был, последний. Хотела с ним посоветоваться… А Сменцев продолжал:

– Мне самому это неприятно. Я на Сергея кое в чем рассчитывал. За границей повидаюсь, да он мне здесь бы нужен… Вам просил передать…

– Что? Что?

– Он какое-то письмо получил. Я просил дать его мне для вас, но он уничтожил. Просто, вас ждут в начале сентября и ждут из Парижа, хоть на два дня, туда… Я адреса не знаю… В Пиренеи…

– Боже мой! – вскрикнула Литта. – Да неужели нельзя как-нибудь устроиться с письмами? Ведь я же не могу так сидеть, ничего не зная. Мне теперь особенно нужна определенность.

Она вскочила с места в волнении и прошлась по комнате.

– Конечно, можно устроить, – сказал успокоительно Флоризель. – Это всегда можно устроить.

Роман Иванович вступился.

– Еще бы. Но, вероятно, ваши друзья так убеждены, что вы через несколько недель будете за границей, что и не заботятся сейчас о письмах.

Литта вспомнила: сама была против всяких писем на это краткое время. Так условились.

– Между тем, – продолжал Сменцев ровным тоном, – я должен откровенно вас предупредить… Насколько я понял, – графиня думает, что вы эту зиму проведете в Петербурге…

– Что такое? Я? Зачем вы говорили с бабушкой обо мне?

– К слову пришлось… Я раза три был в Царском. Мы ведь с графиней в очень хороших отношениях. Есть и дела кое-какие.

Литта в неистовом волнении остановилась перед Сменцевым.

– Роман Иванович… Мне все это очень жаль… То есть что вы тут запутаны. Но раз уж так вышло, и вам более или менее известно… Я сама думала, что она меня не пустит… сама, сама. Вы в хороших отношениях… Не можете ли вы устроить… попросить ее… уговорить?..

– Что вы, Юлитта Николаевна? Точно вы графиню не знаете. И как объяснить мое отношение?..

– Да, да… я сама не понимаю, что говорю…

Флоризелю очень стало ее жалко.

– Милая, сестричка (иногда звал ее так), да не горюйте раньше времени. Ведь обойдется. Ну, надо вам за границу, Роман чего-нибудь придумает. Придумаешь, Роман? А письмо я свезу, я ведь скоро поеду и как раз к этому Ржевскому.

Он подошел к ней, взял за руку и нежно стал гладить эту холодную, дрожащую ручку.

– Не бойтесь, Роман уж придумает, что надо…

Тихая, детская ласка и ясные глаза Флоризеля немного успокоили девушку. Слов его она почти не слыхала.

– К чаю звонят внизу, Катерина Павловна опять сердиться будет, что никого нет. Роман, ты идешь? И вы идите, сестричка. Успокойтесь немного и сойдите. Хорошо?

Он все еще держал ее руку.

– О Ржевском мы лучше потом поговорим. И о том, что вы меня просили нынче, я, пожалуй, расскажу вам после, как сумею. Ржевский – ведь он хороший, мы все вместе будем в одной работе. Правда, как вы думаете? И старика этого, вашего друга, Дидима, я тоже хочу повидать. Не знаю его, а что-то он мне нравится…

Литта вздохнула, глубоко, точно ребенок после плача. Чуть-чуть улыбнулась. Роман Иванович тоже стоял около нее, серьезный, без усмешки.

– Право, я не знал, что вы так огорчитесь. Ну, авось, придумаем…

Она подняла глаза. Нет, он добрый. И умный. Отчего она ему так не доверяет? Сергей же с ним. И Флорентий. Насколько она могла понять, хочет он того же, чего хотят Дидусь и Михаил, делает то, что они бы хотели делать… Откуда неприязнь к этому сдержанному, твердому человеку? Никого нет около нее. А одна она не справится, вот просто с обстоятельствами личной своей жизни не справиться ей.

Флоризель поцеловал руку Литты и ушел.

– Что ж, – сказала Литта тихонько и опять вздохнула. – Пойдемте и мы. Еще подумаю. Мне стыдно, это все мои дела глупые, вы ими занимаетесь. Не пускают барышню к тайному жениху, – как важно! Ну и не пускают. Пойдемте же вниз.

Она было усмехнулась, но Сменцев глядел на нее очень серьезно и не двигался с места.

– Юлитта Николаевна, – произнес он наконец, не спуская с нее глаз. Эти глаза, черные, без блеска, опять немного испугали ее. – Послушайте. Мне пришла в голову одна мысль…

– Правда? Какая?

– Хотя мы и мало говорили, я понимаю положение ваших дел. Когда окончательно выяснится, что вы… в плену и на продолжительное время, то… я знаю средство помочь. Оно очень действительное.

– Говорите. Скорее.

– Сейчас? Но посмотрим, может, все еще устроится…

– Нет, сейчас, сейчас.

– Хорошо. Если средство будет ненужно или вам не подойдет, разговор останется между нами… Да?

– Я обещаю.

– Вам есть время обдумать мое предложение. Потому что это действительно предложение. Надо выйти за меня замуж.

Ей показалось, что она не расслышала.

– Что? Как?

– Я могу жениться на вас.

Вспомнилось, как во сне: буря, сухой шум берез, переливчатый рокот грома, ветер, ветер… и в ветре тот же голос, те же, но с ветром улетающие, неясные слова… «жениться на вас»… Конечно, ей тогда послышалось. И теперь тоже.

– Вы удивляетесь? – мягко сказал Роман Иванович. – Что же тут удивительного.

– Нет. Я не понимаю. Как вы могли? Я люблю Михаила Ржевского, я его невеста… Вы знаете. Как вы могли?

Сменцев улыбался.

– Неужели вы никогда не читали, что это была очень распространенная вещь в прежнее время? Девушки, которые хотели ехать учиться, хотели свободы и не могли уйти от семьи… Они…

– Да, да, знаю, помню… Так это вы мне предлагаете? Я поняла. Мне надо ценить, такая жертва с вашей стороны. Но ужасно, ужасно. И никогда…

– Вы думаете никогда графиня не согласится? Я не думаю. Напротив… А что же тут ужасного? Вы будете свободны… Или вы рассчитываете обвенчаться теперь с Ржевским?

– Нет… – сказала Литта и отвернулась. – О, я ничего не знаю! Прошу вас, оставьте меня теперь одну. Оставьте же меня!

Сменцев хотел еще что-то сказать, сделал шаг к ней… Но ничего не сказал, повернулся и быстро вышел.

Глава четырнадцатая

Хутор пчелиный

Как-то, скуки ради, поплелся дьякон отец Хрисанф за реку, на хутор, в непогожий сентябрьский вечер.

Очень уж тоска взяла, думал Флорентия повидать, узнать что-нибудь.

Флорентия не застал, а к изумлению своему, восхищению и некоторому ужасу увидел самого Романа Ивановича.

– Батюшка! Да как же вы?.. Да когда ж прибыли-то? – воскликнул он, разводя руками и проворно сдергивая намокшую шляпу.

В маленьком зальце флигеля, где жил Флорентий, на некрашеном столе горела свеча в высоком шандале. Большой, светло вычищенный самовар бурлил и фыркал, пуская пар в потолок. Самовар и какую-то затейливую закуску только что принес хуторский работник Миша, румяный и коренастый, вечно улыбающийся парень. Миша – на все руки. Он и Флорентию Власычу во флигеле служит, он и при доме, при школе, сторожем. На весь на Пчелиный он один. Хуторской дом хоть не велик, а его под школу хорошо приспособили: перегородки повыломали, помещение вышло порядочное. А в боковой комнате библиотека.

Сменцев сидел у стола, собирался чай пить. При виде отца Хрисанфа чуть-чуть нахмурился.

– Не ждали, верно?

Дьякон, конфузясь мокрого подола своего и грязных сапог, неловко усаживался на деревянном стуле.

– Да как сказать, Роман Иваныч? Ждем-то вас – ждем постоянно. А только не знаешь, когда, где вы. К Флорентию Власычу я этак часто вечерком… Не слыхать ли чего? И Флорентий Власыч отлучался; недели с три всего дома… Да он сейчас где же?

– Не знаю, я ведь прямо со станции. Не видал еще его. Придет.

Дьякон съежил костлявые плечи. Светлая, светлее лица, острая бородка уныло торчала вперед; все лицо у него было унылое, но упрямое.

– Непогодь! – сказал он, вздохнув. – Чего бы, Господи Иисусе, не поздно, а так и льет, который день. Убрались-то давно, это положим…

– Чайку, отец дьякон?

– Ежели соизволите, я бы выпил…

Сменцев достал ему из шкапика стакан, налил.

– Так уж рад я вашему прибытию, Роман Иванович, так уж рад… – начал дьякон, поперхнулся, погладил плоские, длинные волосы, как мокрая солома висевшие вдоль щек, и умолк.

– Я бы за вами завтра на село спосылал, увидались бы. А что, дело какое есть ко мне спешное?

– Да собственно спешного такого что же… Нет, я вообще. Дело, Роман Иваныч, – прибавил он, оживляясь, – всегда у нас одно. А вы, так сказать, своим присутствием…

Опять не кончил, замялся. От неожиданности встречи или от чего другого, но еще не успел разойтись. Сменцев подождал, помолчал.

– Ну что, как у вас? – спросил совсем серьезно.

– Понемножку. Слава Богу. Что ж, сами знаете, летнее было время. Занятия правильные не шли. Флорентий Власыч в отлучке. Так все.

– Пустое, я не про занятия. Лето – летом, а вы что-нибудь же делали? Или между собой не собирались?

– Ну, как же нет… Флорентий Власыч знает. Все своим чередом.

Помолчал, помигал белесыми ресницами и вдруг прибавил:

– Роман Иванович, а когда же нам объявление будет? Благословясь бы, право. А то многие из наших скучают уж. И мне, признаться, надоело.

– Не понимаю, что именно вам надоело. Погодите. Отец Симеоний как?

– По-прежнему сидит у себя за рекой, на огородах. Работника второго на ваши, на школьные денежки принанял. Благодушничает. Разве он во что вникает? Он о школе-то и позабыл.

– На то и рассчитывали, – резко сказал Сменцев. – Этим и надо пользоваться.

– Я пользуюсь. Я и в школе, и…

Он подвинулся ближе вместе со стулом.

– Таинственно со многими тоже разговаривал нынче. Человек сорок есть, наверняка пойдут.

– Мало.

– Знаю, что мало. Да ведь без малого зерна дерева не вырастить. Ну, еще десяток наберется.

– Нет, мало. И чего вы-то, отец дьякон, торопитесь рясу скинуть?

– Эта ряса ихняя, все равно, сейчас – обман. А истинную я не сниму. Коли же бояться – чего мне бояться? Един аки перст.

Роман Иванович решительно нахмурился. Уже не впервые заводил дьякон этот разговор. Хотелось «объявиться», то есть легализовать общину, которая как бы начинала образовываться среди крестьян села Заречного; были мужики из окрестных деревень, все больше ученики хуторской вечерней школы. Дьякон вел линию, с самого начала ему указанную, и теперь искренно не понимал, чего медлить. Но никакая «объявленная» община не входила сейчас в планы Сменцева.

Дьякон кашлянул и опять заговорил:

– Роман Иваныч, а позвольте спросить, как относиться к слухам среди наших? Говорят, будто есть на примете епископ из господствующей. Что пойдет, мол, в наше согласие и у нас иереев будет ставить. Таким образом, если кто усомняется насчет священства…

Сменцев разозлился. Однако не удивился очень.

– Послушайте, отец Хрисанф, да вы понимаете ли, что говорите? Во-первых, этого нет, а во-вторых, и не нужно ничего подобного. Я вам говорил о рукоположенном священнике, правда… Ну, пусть бы он был на первое время… для некоторых не мешает… А епископ-то на что? Рассудите… Еще насчет «объявления» мечтаете. Куда вам! Пожалуй, сразу о новом епархиальном начальстве затоскуете.

Дьякон обиженно раскрыл рот, поднялся, запахнул рясу. Хотел сказать, что он понимает, что просто слух передал… и не посмел. Мечту о настоящем архиерее, который ради их «нового согласия» совлечется всего, кроме благодати, – эту мечту он сам лелеял. Очень уж пришлась по душе. И он не сдался.

– Дело трудное, Роман Иваныч, и, конечно, необходимости нет. Но если священнику рукоположенный не мешает, то чем же епископ?.. Напротив того, ежели рассудим…

– Нет, отец Хрисанф, вы это бросьте. И о поспешных объявлениях думать бросьте. Дело ведь не в вас и не в тех одних, с которыми вы «таинственно разговариваете». Ваших если сейчас в общину устроить и объявить, – так она и замрет, ни старая, ни новая, отколотая, да еще сама себя не понимающая.

– А коли вы о наших здешних баптистах думаете…

– Ни о ком я не думаю, – резко оборвал его Сменцев. – Вам вот следовало бы подумать кое о чем, да пошире глядеть. Ну ладно, в свое время столкуемся.

Дьякон сник. Было скучно. Одиноко мерцала свеча. Сентябрьский дождь бил в окна. Не такого разговора хотелось дьякону, и он уж подумывал, не уйти ли; но все сидел, поглядывая то на свечу, то на длинные, задумчиво сжатые брови Сменцева.

«Сердитый, – думал про себя, – может, не ладится что у него там? Лик сумный. Рассказать ему еще чего? Да говорить я с ним не умею. Хуже бы не расстроить».

Залаяла собака на дворе. С крыльца донесся веселый голос Флорентия, и через минуту вошел он сам, такой высокий в маленькой комнате флигеля, мокрый, в длинных сапогах, в кожаной куртке.

– Роман, добрый вечер. Сейчас надо переодеться. Потоп на дворе. Отче, здравствуй. Ты как тут?

– Да я было к тебе, Флорентий Власыч… Гляжу – гость.

Флорентий ушел в следующую комнату флигеля, – просто за дощатую перегородку, – и оттуда, смеясь, упрекал дьякона:

– Совсем от рук отбился. Не ходишь. Я про ваши заречные дела давно что-то не слышу.

Вернулся свежий, переодетый в другую куртку, улыбающийся, и сел за самовар. Самовар уже не кипел, а тянул длинную, скрипучую песенку.

По лицу дьякона и по нахмуренным бровям приезжего друга Флорентий догадался, что разговор тут не сладился. Но так как было до дьякона дело, то Флорентий решил не обращать на это внимания и действовать по-своему; коли захочет Роман, может и отменить потом.

– А я, отец Хрисанф, – начал Флорентий, – хотел уж спосылать за тобой. На днях думаю чтение устроить, – собрание то есть. Но чтобы поменее народу. Тебя, значит, с твоими, да только не со всеми, а по выбору, и еще у меня есть некоторые, совсем с другой линии… Думалось, не пора ли вместе потолковать.

Дьякон и обрадовался и насторожился.

– Тут из баптистского поселка, из Кучевого, должны быть люди… может, и подходящие для беседы, – сказал он осторожно.

– Вот, вот. Но только, извини меня, отче, ты в беседу пока не вмешивайся. Так, послушаешь, повидаешь, – здешние ведь люди, – а не налегай. Потом. Церковности в тебе еще много, а у них не тот дух. Прости за откровенность.

– Да понял, понял! – рассердился дьякон. – Не глупее тебя. Ты думаешь я с этими баптистами не разговариваю? Из Кучевого скольких знаю, да на селе у нас, слава Богу. Не первый год вместе живем. А нынче я многим удочку закидывал.

– Напрасно, – произнес молчавший Роман Иванович. – И со своими у вас дела не мало.

Флорентий вступился.

– Да ведь тут много таких, которые с места сдвинуты и к баптизму склоняются. Их важно по дороге перехватить. Иван Мосеич Карусин вот, например. И в семье у него брожение.

– Да и Фокины, – подхватил Хрисанф. – Нет, у нас места благодатные.

Роман Иванович поднялся.

– Вы, отец дьякон, зайдите на днях, еще потолкуем вместе насчет собрания. Теперь ли его или погодить. Должен один петербургский человек приехать. Вам, отец дьякон, будет он в большое подспорье. Спасибо скажете.

Дьякон вскочил, стал собираться. Флорентий зажег фонарь, вышел с крыльца посветить.

Дождик унялся. Капала только откуда-то вода, стуча мелко и звонко. Темно, – будто черный занавес вокруг фонарного кольца. В кольце желтеют деревянные ступени и видны полы дьяконовой рясы, которые он суетливо запахивает.

– Прощай, отче. В яму не свались.

– Ничего, вылезу. Будь здоров. Да, Флорентий Власыч. Вот что?

– Чего еще?

– Ничего, так. Два слова тебе хотел сказать. Мишка-то где?

– Где, – на кухне, верно. Говори.

Дьякон сделал шаг по светлому кольцу фонаря, придвинулся туда, где, полагал, была невидна голова Флорентия, и зашептал:

– Скажу тебе, какой чудный слух у нас есть. Не у наших, а так, мне через пятых людей пересказывали. Может, и наши знают, да мне-то про это им неловко… Худого ничего, а только чудно несколько.

– Не мямли, дьякон. Начал, так и кончай.

Еще ближе пригнулся дьякон и дул прямо в ухо Флорентию, щекоча ему шею острой бороденкой.

– Насчет хозяина, Романа Ивановича. Мало его видят по здешним местам, говорить сам не говорит, все ведь ты да я. Но, конечно, слышат, вот приехал, вот уехал. Что такое?

– Дьякон, тебе говорю – не мямли! – уже совсем нетерпеливо и громко сказал Флорентий.

– Ну-ну, тише. Так вот, шушукаются, что, мол, не тайный ли царский доверенный… Да. За правдой следит, как на Руси правду отыскивают. Помогать послан. Втихомолку, потому везде враги, кругом окружили, так надобен один верный человек, чтобы дело праведное в глубокой тайности пока вел… А? Чего? Врут, небось?

Флорентий даже онемел на минуту. Потом опомнился. Сдержался.

– Дьякон, дьякон, и тебе не стыдно! И не глуп ты после этого? Извини меня. И что у тебя в голове делается? Нет, надо с тобой серьезно поговорить. Не о Романе Ивановиче, – о нем оставь, – о тебе, да о деле поговорим при случае. Иди-ка теперь с Богом.

– Да я, Флорентий Власыч, слух только… Надо ж знать, чего болтают. И не худое что…