В тине адвокатуры

– Мало вас он и Василий поколотили, смотрите, как бы я не прибавил.

Владимир, зная буйный и ни перед чем не останавливающийся нрав Арефьева, поспешил от него отойти и вскоре один ушел домой, так как Зыкова осталась ночевать у Стефании Павловны.

Вскоре после князя отправился во восвояси и Николай Николаевич.

– Каковы! Запрятали таки! – ворчал он дорогой.

На другой день, немного оправившись, Стефания Павловна вместе с Зыковой отправились к следователю. Михайловна, конечно, к нему не входила. В просьбе разрешить свидание с мужем судебный следователь отказал.

– Недели через две, через три я вам разрешу с ним видеться, но только вам одним, а теперь я нахожу это положительно невозможным и вредным для дела.

Ко всем ее мольбам он остался глух.

– Надо подождать! – только и твердил он.

Ничего более не добившись, Стефания Павловна вышла от него обливаясь слезами. Скоро причина этого отказа объяснилась. Г-жа Гиршфельд была тоже привлечена в качестве обвиняемой в пособничестве мужу. Доказательством этого пособничества считалось совершенное на ее имя закладной и арендного договора на именье Луганского.

– Я денег ему под закладную не давала и аренды не платила, эти документы были совершены в возмещение гонорара, следуемого моему мужу! – на смерть перепуганная вызовом и главное перспективой казавшегося ей несомненным ареста, созналась она откровенно следователю.

Страх ее был необоснователен. Судебный следователь оставил ее на свободе, взяв с нее подписку о невыезде.

– Куда мне ехать? Некуда! – с рыданиями подписала она свое показание и подписку.

– А свиданья? – посмотрела она на следователя умоляющим взглядом.

– Теперь скоро, повремените несколько дней! – успокоил он ее.

На другой день после ее допроса в квартире Гиршфельда был произведен обыск. Денег найдено не было, так как расходные Стефания Павловна сумела припрятать, забрали только бумаги.

По обвинению в пособничестве Гиршфельду привлечен был к следствию и Николай Николаевич Арефьев. Судебный следователь арестовал и его, но через несколько дней освободить, отдав на поруки представленному Арефьевым поручителю.

За время своего краткого пребывания в доме предварительного заключения Николай Николаевич не видался с Гиршфельдом, так как тот в угнетенном состоянии духа сидел в своей камере и не выходил на обычную прогулку, во время которой арестованные имеют кое-какую, хотя и рискованную, возможность переброситься друг с другом несколькими фразами.

Арефьев ни после привлечения его к следствию, ни во время ареста не падал духом.

– Меня не сглотнут, ершист! – говорил он.

Наконец свидания с мужем были разрешены Стефании Павловне. Первая встреча с его стороны далеко не была радушной. Гиршфельд был с женою более чем холоден. Между ним и ей лежала пропасть из тяжелых воспоминаний прошлого, еще так недавно им вновь так мучительно пережитых. Она хорошо понимала это, но это не мешало ей быть искренно к нему привязанной. Была ли это любовь или животная страсть и привычка – неизвестно. Она видела его теперь не тем, чем он был – угнетенным, потерявшимся, страдающим и страдала сама. Разговор между ними вертелся исключительно на хозяйственных распоряжениях. Она передала ему о своем привлечении к следствию, о привлечении Арефьева, об обыске.

Это все было ему уже известно.

– Часто ко мне не ходи, я напишу, когда будет надо, – холодно сказал он ей при прощании.

Она ушла опечаленная.

– Да бросьте вы о нем нюнить-то, – сказал ей Николай Николаевич, которому она передала, со слезами на глазах, о приеме, устроенном ей ее мужем, – он там, как какая-нибудь баба, от страху с ума спятил, а вы обращаете внимание на его разговоры… Погодите! Все перемелится – мука будет…

Следствие между тем шло своим чередом. Кашин, Охотников и «дедушка» Милашевич дали свои показания в благоприятном для Гиршфельда смысле.

Неведомый уехавший в Москву, был допрошен через местного судебного следователя. Князь Шестов и Зыкова были вызваны тоже в качестве свидетелей по делу Луганского и были всецело на стороне Николая Леопольдовича.

Между бароном Розеном и князем Владимиром произошел полный разрыв.

Газеты на перерыв сообщали те или другие известия по этому сенсационному делу.

Шестов даже поместил в одной из них письмо в редакцию, совершенно обелявшее Николая Леопольдовича и обвиняющее Адольфа Адольфовича Розена. За это письмо от успел сорвать со Стефании Павловны сто рублей.

Он и Зыкова ежедневно с утра до вечера находились в ее квартире. Детей они препроводили к матери, обещая вознаградить ее по окончании дела и по получении по промессу. Они продолжали быть уверенными в этой получке.

Усиленные хлопоты со стороны жены и знакомых Гиршфельда об освобождении его из под стражи под залог или поручительство не увенчались успехом. Следственная власть и прокурорский надзор были неумолимы. Прошло уже более полугода со дня ареста Николая Леопольдовича, а следствие еще не виделось конца. Стефания Павловна, не смотря на запрещение мужа, по совету Николая Николаевича, в неделю раз обязательно ходила к нему на свиданья.

– Нам необходимо знать, в каком он там находится состоянии! – пояснил он ей.

Сведения, приносимые ею из дома предварительного заключения, были раз от разу неутешительнее. Гиршфельд продолжал находиться в сосредоточенно-мрачном расположении духа и худел не по дням, а по часам.

– Нет, видно мне с ним не повидаться! – решил после одного из таких сообщений Стефании Павловны Арефьев.

– А то он нам так всю обедню испортит! – добавил он после некоторого раздумья.

– Как вам повидаться? – воззрилась на него она. – Да разве вас пустят?

– Повезут даже! – улыбнулся Николай Николаевич. – Уж я устрою!..

Стефания Павловна осталась в полном недоумении.

XXVI

Повезли

Николай Николаевич Арефьев на самом деле вскоре устроил так, что его не только пустили в дом предварительного заключения, но, как он и говорил, повезли в него. Он упросил своего поручителя – хорошего знакомого, отказаться от поручительства за него.

– Я вам оттуда напишу, когда подать следователю прошение о вашем желании принять меня снова на ваше поручительство, – заключил он свою просьбу.

– Для чего это вам? – вытаращил тот на него глаза.

– Нужно, батюшка, нужно! – потрепал его по плечу Арефьев.

– Это в тюрьму-то вам понадобилось?

– Да!

– Охота!

– Пуще неволи! – добавил, улыбнувшись, Николай Николаевич.

Поручитель исполнил на другой же день его желание, и через несколько дней Арефьев был арестован. Дней пять уже просидел он в добровольном заключении, ежедневно выходя на прогулку во внутренний двор, но Гиршфельд не появлялся.

Николая Николаевичу это стало надоедать.

– Вот жидовская образина, трус израильский, сурком сидит у себя в берлоге… – посылал он ругательства по адресу Николая Леопольдовича.

Наконец однажды Арефьев, выйдя на прогулку, заметил вдали еле движущуюся фигуру Гиршфельда, которого даже, подойдя поближе, едва узнал. До того он похудел, осунулся и даже сгорбился. В бороде и усах появилась седина.

Николай Николаевич, улучив минуту, когда оба надзирателя были в стороне, подошел к нему.

– Стыдитесь, будьте мужчиной, вы губите себя и нас, а еще юрист, практик – не понимаете разве, что все то, что вы сделали и в чем вас обвиняют, сделано на законном основании. Все это дело никак не уголовного, а гражданского суда.

Николай Леопольдович быстро поднял голову и только что хотел что-то сказать, как заметивший беседу надзиратель быстро подскочил к ним и вежливо попросил разойтись и не разговаривать, что строго запрещено правилами дома предварительного заключения. Николай Николаевич, не дождавшись окончания времени прогулки, ушея к себе в камеру и сел писать письмо своему поручителю. Цель, для которой он сам себя посадил в заключение, была им достигнута. Он был уверен, что произвел на Гиршфельда ободряющее впечатление. Он не ошибся.

– На законном основании! – повторил Николай Леопольдович несколько раз фразу Арефьева, возвратившись с прогулки в свою камеру.

Такая мысль ни разу не приходила ему в голову со дня его ареста. Угнетенный в одиночестве воспоминаниями прошлого ум отказывался работать. Ему необходимо нужен был совет опытного человека, ободряющее слово, а он, оторванный от всех, предоставленный лишь самому себе и своим гнетущим воспоминаниям был лишен этого и все более и более падал духом. Жена не могла придать ему бодрости, она сама только жаловалась и плакала. Николай Николаевич понял это, а потому и решил во что бы то ни стало повидаться с ним, что, как мы видели, и исполнил.

– На законном основании! – продолжал повторять Гиршфельд, сидя у себя в камере.

«Да и на самом деле, чего я трушу? – начал рассуждать он. – Если они меня арестовали, то это далеко не доказывает, что против меня собраны сильные доказательства. Это просто с их стороны произвол. Бороться против него нельзя и глупо, но из за того, что они нанесли сильный удар еще не следует, что за ними обеспечена полная победа, что надо дать им эту победу и бессильно опустив руки, ждать окончательного поражения».

Он приободрился.

– Арефьев прав! Стыдно, надо быть мужчиной!

Он встал и начал бодро и быстро ходить по камере.

«Хорошо еще, что я за это время не дал ни одного показания, а то действительно мог черт знает чего напутать и погубить себя и других!» – думал он.

Действительно, он, не смотря на неоднократные вызовы его к судебному следователю, упорно молчал и не отвечал ни на один предложенный ему вопрос. Это обстоятельство было причиной того, что следствие тянулось так долго. Он начал припоминать обстоятельства дела Шестова и Луганского, взводимые на него ими обвинения и на каждый пункт их находил в своем уме совершенно естественные, – так, по крайней мере, казалось ему – оправдывающие его опровержения, основанные даже на документальных данных – письмах, расписках, нотариальных актах.

«Конечно, это дело чисто гражданское! Арефьев опять прав!» – решил он в уме и сел писать письмо жене.

В нем он просил ее прийти к нему на свидание в первый же установленный для них день по получении письма, привезти и передать через контору книги из его библиотеки. Затем следовал длинный перечень книг: законов и юридических сочинений. Стефания Павловна показала письмо уже вновь освобожденному на поруки Николая Николаевичу и просила его отобрать книги.

– За ум взялся, наконец-то! – проворчал он и стал исполнять ее просьбу.

– Я его нынче совсем не узнала, такой бодрый, веселый, молодцом стал! – сообщила она Арефьеву, вернувшись со свидания с мужем.

– Не даром же я более недели из-за этого под замком сидел, – с гордостью заявил он.

Гиршфельд горячо, между тем, принялся за свое дело, стал писать следователю обширные заявления, указывал новых свидетелей, просил о передопросе уже допрошенных, давал подробные показания. Следствие пошло быстрее. Дело по обвинению его в оскорблении должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы поступило уже в суд. Гиршфельд получил обвинительный акт и через несколько времени появился на скамье подсудимых перед судом без участии присяжных заседателей. Виновным он себя не признал, объяснив, что он был в крайне взволнованном состоянии, дошедшем до болезненного припадка, и ничего не помнит. Защитника он иметь отказался. Суд приговорил его на три месяца в тюрьму. Он подал обширную жалобу в судебную палату. Палата, рассмотрев ее, смягчила ему наказание, и постановила заключить его в тюрьму на два месяца. Приговор этот, постановлено было, в исполнение не приводить вперед до окончания главного о нем дела.

Николай Леопольдович написал и подал жалобу в сенат. Приговор судебной палаты не смутил его: он не терял бодрости.

Такое расположение духа, хотя и находящегося в заключении Гиршфельда, не могло остаться без влияния на его сообщников и клевретов, гулявших на свободе – будущих подсудимых и свидетелей. Они тоже приободрились и стали смелее глядеть на неизвестное будущее.

Кашин, Охотников, «дедушка» Милашевич, не говоря уже о князе Шестове и Зыковой, бывших при Стефании Павловне почти безотлучно, стали часто по вечерам собираться к ней, играли в карты, выпивали, закусывали и слушали ободряющие речи Николая Николаевича Арефьева.

О возможном неудачном исходе дела никто и не помышлял, хотя мысль о прекращении его судебного палатою, в чем почти ручался Арефьев, была оставлена по той весьма простой причине, что обвинительный акт был уже ею утвержден и выдан подсудимым.

– Оправдают, несомненно оправдают! – говорил Николай Николаевич.

Вся компания, кроме Стефании Павловны, хором, на разные лады повторяла эти уверения, спорила до слез с высказывавшими противоположное мнение и держала пари.

Одна Стефания Павловна задумывалась если не о своей – жен всегда оправдывают, сказал ей Николай Николаевич, – то о судьбе ее мужа. Кроме уверения Арефьева в невозможности ее обвинения, она чувствовала сама, что она тут ни в чем неповинна, и это сознание действовало на нее успокоительно.

«Если его сошлют, надо будет ехать с ним! Как же бросить его! Ведь все же он мне нужен», – рассуждала она сама с собой.

«И зачем только я тогда опять сошлась с ним?» – мелькала у нее мысль.

«Ехать с детьми в невесть какую даль!» – ужасалась она.

«Положим, они уже не маленькие!» – старалась она сама себя успокоить.

На Николая Леопольдовича вручение ему обвинительного акта нельзя сказать чтобы не подействовало. Он снова начал трусить, хотя всеми силами старался себя подбадривать. Жена передала ему успокоительное на этот счет мнение Николая Николаевича.

При вручении обвинительного акта Гиршфельда заявил, что он просил назначить ему казненного защитника.

– Разве вы не изберете сами? – удивился товарищ председателя.

– У меня нет для этого никаких средств, я положительно разорен, почти нищий! – деланно грустным тоном отвечал он.

Товарищ председателя незаметно улыбнулся.

– Хорошо-с, – ответил он, – суд сделает распоряжение.

Упорное настойчивое уверение в неимении никаких средств, о чем он несколько раз повторял в своих заявлениях и показаниях следователю, Гиршфельд считал лучшим доказательством своей правоты при обвинении в корыстном незаконном ведении им миллионных дел.

Ему был назначен защитником один из выдающихся петербургских присяжных поверенных. Николай Леопольдович при первом же свиданьи с ним обещал, в случае своего оправдания и признания действительными закладной и арендного договора на именья Луганского, уплатить ему десять тысяч рублей.

– Я могу вам дать расписку, – заметил он.

– К чему! Я вам верю и, кроме того, расписка ваша для меня бесполезна, так как по ней я, защищавший вас по назначению от суда, требовать с вас не буду иметь права… – отвечал адвокат и перевел разговор на обстоятельства дела.

– Все-таки будет лучше стараться! – думал Николай Леопольдович по его уходе.

XXVII

Дело Гиршфельда и K°

Наконец, день, в который было назначено к слушанию в окружном суде с участием присяжных заседателей дело бывшего присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда, его жены Степаниды Павловны и кандидата прав Николая Николаевича Арефьева или, как более кратко выражались петербургские газеты: дело Гиршфельда и K° – настал.

Самый обширный дал для заседаний по уголовным делам петербургского окружного суда, с определенным количеством мест для публики, не мог вместить в себе всех желающих присутствовать на этом сенсационном процессе. Все свободные представители прокуратуры и судебной магистратуры поместились за креслами судей.

В местах для присяжных поверенных и их помощников была буквально давка. Места для стенографов и репортеров были заняты все.

Стефанию Павловну и Арефьева защищали тоже не безызвестные присяжные поверенные и тоже по назначению от суда.

В качестве эксперта для определения умственных способностей Луганского был вызван знаменитый доктор-психиатр.

Поверенными гражданских истцов Луганского и опеки князя Шестова выступили тоже корифеи столичной адвокатуры.

Среди, числом около ста, вызванных свидетелей мелькали знакомые нам лица: Луганский, его жена, Деметр, князь Шестов, Зыкова, Кашин, Охотников и «дедушка» Милашевич.

Присяжный поверенный Неведомый, незадолго перед тем принятый в это сословие в Москве, не явился и представил свидетельство о болезни. Не явились также: бывший нотариус Базисов, за несколько месяцев до суда над Гиршфельдом, по суду же, исключенный из службы, бывший мировой судья, по назначению от правительства, Царевский, за полгода перед тем уволенный в отставку без прошения, частный поверенный Манов, присяжный поверенный Винтер, которому совет за неблаговидные действия по делу Луганского воспретил практику на десять месяцев. Все они представили медицинские свидетельства о болезни.

Вышло замечательно курьезное совпадение: все адвокаты, так или иначе причастные к делу Гиршфельда, ко дню его суда заболели воспалением глотки, что выяснилось из прочтенных на суде представленных ими свидетельств о болезни.

В публике слышались игривые замечания:

– Глотали, глотали чужие денежки, да и доглатались!..

– Горлышко себе расцарапали!..

Особое внимание публики останавливали на себе оба потерпевшие – Василий Васильевич Луганский с блаженной, идиотской улыбкой на лице, и князь Владимир Александрович Шестов, одетый в оборванный, засаленный, черный пиджак, застегнутый наглухо, без всяких признаков белья, но в свежих лайковых перчатках.

Обвиняемые Гиршфельд и Арефьев были в черных сюртучных парах, а Стефания Павловна в черном шелковом платье. Последняя была очень эффектна и на ней более, нежели с участием останавливались взгляды присутствующих мужчин.

После избрания присяжных заседателей, поверки свидетелей, было приступлено к чтению обширного обвинительного акта. В нем заключалось все уже известное читателям из предыдущих глав. По окончании этого чтения начался допрос обвиняемых.

Все трое не признали себя виновными в возводимых на них преступлениях.

Суд приступил к допросу свидетелей. Допрос этот продолжался семь дней. Особенно интересен был допрос Шестова и Луганского. Первый совершенно запутался и даже на суде несколько раз изменял свои показания.

– Позвольте, свидетель, какое же показание ваше заключает в себе правду – то ли, которое вы даете сейчас, или то, которое вы дали полчаса тому назад? – донимал его представитель обвинения.

Князь конфузливо молчал.

– Вы нам заявили полчаса тому назад, что вы чувствуете себя нездоровым, а теперь, как вы себя чувствуете? – не унимался товарищ прокурора.

– Теперь мне лучше, – заявил князь, – но я стесняюсь…

– Кого?

– Публики!

Возбужден был вопрос о том, на каком языке говорит лучше князь Шестов: на французском, или на русском?

– Я даже думаю по-французски… – ответил на него Владимир.

– Позвольте, – поднялся со скамьи уже допрошенный барон Розен, – князь Шестов, по-моему, знает плохо французский язык, но на русском говорит и пишет превосходно.

– А вы, господин свидетель, – задал, с разрешения председательствующего, барону Розену вопрос подсудимый Арефьев, – сами хорошо знаете русский язык?

– Нет, мой плохо знает русский язык! – отвечал Адольф Адольфович.

– Как же вы беретесь судить о том, чего сами не знаете! – заметил председательствующий.

В публике послышался сдержанный смех. Барон сконфуженно опустился на скамью.

Луганский подробно, но запутанно, рассказал свои путешествия и мытарства под надзором покойного Князева, а потом и Царевского, и закончил эпизодом получения ссуды из банка в Москве, дележом добычи и совершением закладной и арендного договора.

– Решительно не понимаю, – сказал он в заключение, – как это могло случиться, только от наследства ровно ничего не осталось. Все рассовали и роздали. Каждый брал и имел право брать, кроме меня. Мне не пришлось ничего! Обо мне позабыли.

Гиршфельд почти после каждого свидетельского показания давал продолжительные объяснения. Перед тем как дать одно из них касающееся семейной обстановки Луганского, он даже ходатайствовал о закрытии дверей залы заседания. Ходатайство это было уважено судом, и публика временно удалена из залы.

– Зачем Гиршфельд просил закрыть двери? – спрашивали Арефьева во время перерыва.

– А это потому, что он хотел сказать и сказал большую глупость, так чтобы не так было совестно! – серьезно отвечал он.

Характерны были показания Зыковой, Охотникова, Кашина и «дедушки» Милашевича. Товарищ прокурора просил о занесении почти всех этих показаний в протокол.

Нечего и говорить, что они все были в пользу Гиршфельда. Они вместе с князем Шестовым даже, что называется, переусердствовали. Князь прямо заявил, что он считает Николая Леопольдовича честнейшим человеком и своим благодетелем и, если давал против него показания на предварительном следствии, то делал это по наущению барона Розена, а жалобы писал прямо под его диктовку. Почти тоже самое подтвердила и Зыкова.

По окончании допроса свидетелей началось чтение показаний свидетелей, неявившихся по законным причинам, массы документов и писем. Это заняло еще два дня.

Затем эксперт дал свое заключение, основанное на исследовании Луганского и обстоятельствах дела, выяснившихся на суде. Он признал Василия Васильевича страдающим хроническим алкоголизмом, обуславливающим ослабление воли.

Судебное следствие было окончено, и суд после перерыва приступил к выслушанию прений сторон.

Судебные речи и возражения заняли более двух дней.

Николай Леопольдович в представленном ему последнем слове просил присяжных обратить внимание на его семейное положение, на отсутствие всяких средств к жизни, на более чем годичное заключение.

– От этих миллионных дел я не нажился, а, напротив, разорился.

Стефания Павловна не сказала ни полслова. Она молчала все одиннадцать дней процесса. Защитник ее во время судебного следствия задал свидетелям на ее счет два, три вопроса.

Развернулся, что называется, во всю в последнем слове один Арефьев. Он, впрочем, и во время допроса свидетелей делал несколько метких замечаний и возражений и давал оригинальные объяснения.

– Позвольте, гг. присяжные заседатели, – говорил он, – утверждают, что я будто хотел надуть даже самого Гиршфельда, т. е. как это хотел – я положительно не понимаю – если бы я хотел, то и надул бы. Это не так трудно! Говорят далее, что будто бы я знал, что дело Луганского ведется незаконно, преступно, но помилуйте, гг. присяжные, если бы я это знал, я взял бы с Гиршфельда не пять, а пятьдесят тысяч…

В таком откровенном тоне он вел продолжительную беседу с присяжными заседателями.

Наконец, председательствующий сказал резюме и вручил вопросный лист присяжным заседателям.

Они медленно удалились.

Судьи ушли в кабинет.

Публика направилась в соседнюю залу и помещающийся около нее буфет. Всюду слышались толки, суждения, старались предвершить исход процесса.

Большинство утверждало, что по делу Шестова Гиршфельда оправдают, так как в этом деле сам чорт ногу сломит, а по делу Луганского пожалуй-де ему и не поздоровится.

Прошло около трех часов.

В половине второго ночи из комнаты присяжных заседателей раздался резкий звонок. Все поспешили на свои места в залу. Когда судьи собрались, старшина присяжных громко и отчетливо стал читать вопросы и ответы. Большинство оказалось правым: по делу Шестова бывший присяжный поверенный Гиршфельд был оправдан по всем вопросам, по делу же Луганского обвинен по одному вопросу, из растрат вексельных бланков на сумму более трехсот рублей. Стефания Павловна и Арефьев были оправданы. Закладная и арендный договор признаны были недействительными.

Когда после нескольких вопросов с ответами: нет, не виновен, старшина вдруг прочел: да, виновен, но заслуживает снисхождения, прояснившееся было лицо Николая Леопольдовича омрачилось и он, схватившись руками за решетку, низко опустил голову и зарыдал.

Со Стефанией Павловной сделалась истерика.

Чтение вопросов в это время было уже окончено. Суд удалился для постановления приговора. Скамью подсудимых окружили знакомые Николая Леопольдовича и его жены и кое-как их успокоили.

Через полчаса суд снова вышел.

Бывший присяжный поверенный Николай Леопольдович Гиршфельд на основании вердикта присяжных заседателей, был присужден к лишению некоторых лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и ссылке на житье в Архангельскую губернию, с воспрещением всякой отлучки от места, назначенного ему для жительства в течение трех лет.

Его увели обратно в дом предварительного заключения.

Стефанию Павловну, все продолжавшую плакать навзрыд, увели под руки из суда Охотников и Милашевич, за ней следом шли Шестов, Зыкова и Кашин.