В тине адвокатуры

Василий Васильевич переехал со своей женой и неразлучным с ней Деметром из кухни в небольшую, но чистенькую квартирку по Бассейной улице и зажил почти прилично на получаемые ежемесячно, по условию с Гиршфельдом, сто пятьдесят рублей. Он даже стал меньше пить, к великой радости Надежды Петровны.

Странная и тяжелая судьба выпала на долю этой несчастной женщины. Вероятно только беспросыпное пьянство мужа, ставшего почти идиотом, довело ее до открытой измены ему и до потопления своих несомненно в начале нравственных страданий в всеисцеляющей рюмочке, прибегать к которой она и привыкла, но она по своему любила мужа. Начав почти новую жизнь, она переменилась и хотя не порвала своих отношений, уже освященных годами, к Егору Егоровичу, но сделалась вполне приличной хозяйкой и заботливой женой.

Признавая Николая Леопольдовича, взявшегося за дело ее мужа и вытащившего их буквально на свет Божий, за их благодетеля, она всецело доверилась ему. Василий Васильевич, с которым Гиршфельд обращался как с родным, почти молился на своего поверенного, особенно после рассказов о его высокой честности, доброте и прочих выдающихся качествах, слышанных им от князя Шестова, с которым, Николай Леопольдович не замедлил познакомить своего нового доверителя, и который даже при первом свидании счелся с Василием Васильевичем отдаленным родством. Слабоумный Луганский был положительно на седьмом небе от сознания себя родственником родовитого аристократа. Один Деметр видел далее их. Как человек тоже на своем, хотя и коротком, веку прошедший огонь и воду и медные трубы, он видел Николая Леопольдовича, «как рыбак рыбака» издалека, был на стороже и старался влиять в этом смысле и на Надежду Петровну.

– Уж как я рада, как я рада, Николай Леопольдович, что мой-то пить меньше стал, и все больше дома, а то я страсть боялась. Теперь, когда дело наше в ход пошло, ведь он с пьяну за рюмку водки готов продать его, векселей надавать, а теперь векселя-то его чай денег стоят, – высказала Надежда Петровна Гиршфельду свои задушевные мысли при одном из его посещений Луганского.

– Еще бы, – заметил он, – теперь, когда газеты прокричали его имя и весть о получаемом им миллионном наследстве, – векселя его принять никто не задумается.

– То-то я и говорю, страх меня берет, боюсь я.

– Я сам об этом думал и даже составил план. Я, как вам известно, живу на даче в Стрельне, в городе бываю лишь изредка. Дача у меня большая. Пусть он приедет ко мне гостить, все на моих глазах будет, там же и Шестов живет, а они кажется сошлись, да и здоровье его не из крепких, на чистом воздухе отгуляется. Здесь же вы, не ровен час, за ним не углядите!

– Боюсь, боюсь, что не угляжу, да меня он и не побоится, а вас, другое дело, он вас уважает, да и побаивается…

– То-то, так я за ним к вечеру заеду.

Надежда Петровна даже обрадовалась. Николай Леопольдович уехал. Когда она передала Егору Егоровичу, вернувшемуся с ее мужем домой, о визите Гиршфельда и его предложении, тот покачал головой.

– Что-нибудь да он затевает, смотри как бы хуже не вышло, я тебе не раз говори, что уж очень он горячо нам благодетельствовать принялся, а это не спроста. Не такой он человек, насквозь его вижу.

– Ну, пошел опять каркать! – рассердилась Надежда Петровна, хотя в душе ее шевельнулось сомнение, которое уже успел посеять Деметр.

На этом разговор между ними кончился, и отъезд Луганского на дачу к Гиршвельду состоялся в тот же вечер. Василий Васильевич радовался как ребенок. Егор Егорович оказалось не ошибся. Николай Леопольдович на самом деле «не спроста» пригласил Луганского гостить к себе на дачу. Исправление его, в смысле воздержания от выпивки, было далеко не в его интересах и шло в разрез составленному им плану похода на карман будущего миллионера. Угнетенное состояние подчас ничего не понимающего доверителя было ему на руку. Поэтому на даче в Стрельне они застали выписанных Гиршфельдом из Петербурга Князева и Неведомого и их благосклонному покровительству передал Гиршфельд своего клиента, открыв для них всех широкий кредит в местном трактире. Результат не трудно было угадать; Луганский снова запил мертвую. Явившуюся навестить мужа Надежду Петровну к нему не допускали, заявляя, что он уехал в город. Егор Егорович не решался пока ничего предпринять, так как благосостояние как его, так и его сожительницы, зависело в то время совершенно от Николая Леопольдовича и рисковать этим благосостоянием он боялся.

– Будет и на нашей улице праздник! – утешал он Луганскую. – Повременить надо до окончания дела.

Николай Леопольдович, между тем, кроме систематического спаивания своего доверителя, старался всеми силами восстановить его против его жены и Деметра, особенно против последнего, так как видел в нем помеху осуществления своих предначертаний.

– Стыдитесь, – говорил он Василию Васильевичу, в минуты его трезвого состояния, – я понимаю, что при вашем прежнем положении, вы по необходимости выносили эту позорную для вас, как для мужа, жизнь втроем, а теперь дело другое, не нынче – завтра вы богатый человек, с положением, с знакомством, родственник князя Шестова. Как взглянет на все это общество, в которое вы готовитесь вступить!..

– Что же мне делать? – спрашивал Луганский и на его бессмысленном лице выражалась готовность полного послушания.

– Надо совсем оставить жену, тем более, что у ней есть отдельный паспорт, я буду продолжать выдавать им с Деметром по сто пятидесяти рублей, а ваше содержание приму на свой счет. Для спасения вас от позора не постою за лишним расходом. Да и на что вам она?

– Конечно, она мне не нужна! – соглашался Василий Васильевич.

– А у меня, кажется, вы ни в чем не терпите недостатка.

В ответ на это Луганский лез обниматься.

Рядом таких убеждений Гиршфельд получил согласие Луганского, что осенью он поедет жить в усадьбу его жены Макариху, отстоящую в четырех верстах от уездного города К-ы, К-ой губернии, купленную не задолго перед тем Стефанией Павловной на деньги, оставленные Флегонтом Никитичем Сироткиным.

– Она еще не устроена, но вы мне поможете ее привести в порядок и этим отблагодарите за заботы и лишние траты, – говорил Николай Леопольдович.

Василий Васильевич приходил в восторг от одной мысли, что он может быть чем-нибудь полезен своему благодетелю.

XI

Барон

В самый разгар хлопот Гиршфельда по делу Луганского, или вернее сказать, с самим Василием Васильевичем, над ним разразился первый, хотя и не совсем неожиданный удар. Он частным образом узнал в дворянской опеке, что вследствие прошения графини Варвары Павловны Завадской, опекун Шестова Князев устраняется от опекунства и над князем назначается новый опекун, барон Адольф Адольфович Розен. Николай Леопольдович понял, что это дело рук управляющего графини, Савицкого, мстившего ему за отказ в десяти тысячах рублях, о настоятельной надобности в которых Владислав Казимирович намекнул ему при последнем их свидании в Москве с месяц тому назад. Гиршфельд, ревниво оберегавший ничтожные крохи, оставшиеся в его распоряжении от нажитых капиталов, сделал вид, что не понял намека, а Владислав Казимирович не счел возможным, по своей шляхетской гордости, высказать свое желание напрямик. Дружеские отношения были, таким образом, порваны, и Савицкий вторым прошением княгини объявил Николаю Леопольдовичу войну. Последний приготовился к возможной обороне.

Узнав, что указы барону Розену о принятии и Князеву о сдаче опекунских дел уже изготовлены, Гиршфельд начал с того, что приказал Александру Алексеевичу совсем перебраться к нему на дачу, отметившись в доме, где он занимал вместе с Неведомым меблированную комнату, выбывшим в Москву. Этим достигалось то, что опекунские суммы, находившиеся в руках Гиршфельда, до времени могли быть не сданы, в виду невозможности вручить указ опекуну Князеву. Сам же Александр Алексеевич спокойно, хотя и нелегально, проживал в Петербурге, продолжая пьянствовать с Неведомым.

Николай Леопольдович, к которому опека, после тщательного розыска в Москве канувшего в воду опекуна, обратилась с запросом, ответил, что адрес Князева ему неизвестен, но что на руках его имеется опекунская сумма в двадцать пять тысяч рублей, которую он имеет честь представить в распоряжение опеки. Последняя распорядилась, продолжая розыски пропавшего Князева, до принятия от него отчета в опекунском имуществе, передать представленные поверенным бывшего опекуна присяжным поверенным Гиршфельдом деньги в билетах – вновь назначенному опекуну барону Розену, – Князева же считать от опекунства устраненным. Для нового опекуна такой оборот дела был очень неприятным и уже совершенно неожиданным сюрпризом.

Барон Адольф Адольфович Розен был тип захудалого прибалтийского барона, высокий как жердь, вечно прилизанный и до приторности чисто одетый, он умышленно растягивал слова при разговоре и непомерно был занят собственной персоной. Для поправления своих плохих финансов он наградил баронским титулом дочь одного богатого петербурского золотых дел мастера, но весьма неудачно, так как после двухмесячного супружеского сожития, баронесса сбежала от своего супруга с титулом и состоянием. Барон, урвав с ее отца малую толику отступного – успокоился.

Владислав Казимирович Савицкий считал его в числе своих старинных приятелей и, задумав вести кампанию против Гиршфельда, вызвал его в Москву, условился с ним о предстоящем дележе добычи и подсунул графине прошение о перемене опекуна над князем Владимиром. Для барона такое опекунство было находкой и он, конечно, с радостью и с благодарностью согласился принять на себя это почетное звание, тем более, что кредит в Европейской гостинице, где он жил, стал сильно для него колебаться. Каково же было его разочарование, когда наличное состояние опекаемого им князя определилось лишь мизерною суммою на двадцать пять тысяч рублей.

Сообразив, впрочем, что и это лучше, чем ничего, барон деятельно принялся за исполнение своих опекунских обязанностей, не оставляя надежды получить с Князева и Гиршфельда отчет и остальные деньги. Вызвав к себе князя Владимира, он объявил ему, что до получения всего опекунского имущества, он может выдавать ему из процентов принятого им капитала лишь пятьдесят рублей в месяц. Князь, наученный и успокоенный Гиршфельдом, не прекращавшим выдачу ему денег, только улыбнулся и даже, не особенно любезно обошелся с своим новым опекуном. Когда же тот заикнулся было о том, что необходимо возбудить против его бывшего опекуна и поверенного последнего дело в уголовном порядке, то Владимир Александрович вспылил:

– Я знаю Николая Леопольдовича давно и знаю за безупречно честного и порядочного человека, хорошо знаю и Князева, вас же, барон, я не знаю! – резко ответил он.

Адольф Адольфович смолчал, но тут же решил, что с таким опекаемым надо держать ухо востро, так как он всецело стоит на стороне Гиршфельда и Князева и что самое лучшее просить о расширении прав опеки, т. е. о предоставлении ей прав опеки над малолетним. В этом смысле барон написал обширное послание Владиславу Казимировичу, рассказав ему обстоятельно и подробно положение дел. Прошение о расширении прав опеки, подписанное графиней Завадской, вскоре получилось в подлежащем учреждении, где ему дали быстрый ход и права опеки расширили. Натянутые и без того отношения между бароном Розеном и князем Шестовым, когда последний узнал об этом, еще более обострились.

В таком положении находились дела князя Владимира Александровича Шестова, продолжавшего пьянствовать на даче в компании Князева, Неведомого и Луганского. Дело последнего подвигалось медленно. В начале августа в Петербург приехала, давно ожидаемая Николаем Леопольдовичем, Антонина Карловна Луганская и остановилась в Европейской гостинице.

Личное свидание с ней Гиршфельда не привело ни к каким результатам – она осталась при желании получить за право пожизненного владения четыреста пятьдесят тысяч рублей. Рассерженный неудачей, Николай Леопольдович, с тем же определением духовной консистории в руках, добился отобрания у несговорчивой противницы паспорта и выдачи ей на прожитие реверса, где она значилась: «именующей себя женою действительного статского советника». Антонина Карловна насилу, при помощи своего адвоката, добилась возвращения ей настоящего вида на жительство и быстро уехала обратно в Берлин из оказавшейся для нее весьма не гостеприимной России.

Дело этим не двинулось ни на шаг. Главные хлопоты и расходы, сопряженные с ними и поездкой в Берлин, были еще впереди. Надо было позаботиться о деньгах, тем более, что и до этого времени на содержание Луганского, его жены и Деметра была израсходована уже порядочная сумма. Этим и занялся прежде всего Гиршфельд.

Перед отправкой Василий Васильевича в Макариху, он убедил его выдать ему вексельных бланков на полтораста тысяч рублей.

– На сто тысяч – будет обеспечением моего гонорара на случай вашей смерти, ведь в животе и смерти Бог волен, дорогой Василий Васильевич, – дружески потрепал он его по плечу. – На пятьдесят же тысяч – будут служить, в том же случае, обеспечением вашей супруги.

Луганский согласился беспрекословно и подписал требуемые бланки. Николай Леопольдович запечатал их при нем же в большой конверт и передал Стефании Павловне.

– Спрячь подальше – это обеспечение мое и супруги Василия Васильевича, если с ним что-нибудь случится, но да сохранит его Бог… – торжественно закончил он и обнял Луганского.

Тот, в восторженном полупьяном состоянии, со слезами на глазах, бросился целовать его руки.

На другой день Василий Васильевич уехал. Для сопровождения его и для компании при скуки деревенской жизни, в качестве аргуса и собутыльника, был командирован Гиршфельдом Князев, нелегальное пребывание которого в Петербурге столь продолжительное время становилось рискованным. Ему дана была Николаем Леопольдовичем подробная инструкция, которая оканчивалась словами:

– Поить, но самому не пьянствовать!

Отъезд Князева вместе с Луганским устроили тайно от князя Владимира, у которого Гиршфельд через несколько дней даже спросил, не встречал ли он Александра Алексеевича. Тот отвечал отрицательно.

– Пропал, сгинул, как в воду канул, – сетовал Николай Леопольдович, – не знаю что подумать…

– Отыщется, где-нибудь закутил! – высказал свое мнение Шестов.

Этим убеждением князя в таинственном исчезновении вместе с Луганским его бывшего опекуна вскоре воспользовался Гиршфельд, решивший открыть перед Шестовым свои карты. Он уже переехал в Петербург, а князь все еще продолжал жить на даче. Последнего задержала болезнь Агнессы Михайловны, разрешившейся недавно от бремени вторым ребенком – девочкой. Первому – мальчику шел уже второй год. Наконец, она достаточно оправилась для возможности переезда.

Князь приехал в Петербург к Николаю Леопольдовичу.

– Наконец и мы перебираемся с дачи, Агнессочка поправилась, молодцом! – начал он после взаимных приветствий. – Заехал к вам на минуту, деньги нужны.

– Много?

– Да дайте тысяч пять: в кармане всего что-то около семисот рублей осталось, – небрежно ответил князь.

Гиршфельд скорчил серьезно печальную физиономию.

– Нам, князь, необходимо с вами счесться, хотя я и имею честь считать вас в числе своих искренних друзей, но знаете пословицу: «счет дружбы не портит».

– К чему это? Как будто я вам не доверяю. Столько лет не считался с вами и вдруг счеты! – возразил Шестов, не заметив серьезности Николая Леопольдовича.

– Вот то-то и нехорошо, что столько лет не считались. Я вам предлагал не раз, а вы всегда, что называется, и руками, и ногат отмахивались, а между тем вы бы знали положение ваших дел, и это знание повлияло бы на вас быть может убедительнее моих просьб не сорить деньгами. Теперь же наступил момент, что я выдать вам просимую сумму в затруднении.

– Как в затруднении? Разве у меня нет? – вытаращи него глаза Шестов, видя, что он не шутит.

– В том-то и дело, что нет!

– Вы шутите?

– Нисколько!

Гиршфельд подошел к бюро, отпер его, вынул объемистую папку бумаг в изящной синей обложке, на которой крупными буквами было напечатано: «Дело присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда. По опеке князя Владимира Александровича Шестова». Последняя строка была написана чернилами.

– Потрудитесь рассмотреть документы и ваши расписки и вы убедитесь, что у меня ваших денег на руках осталось только две тысячи триста семнадцать рублей.

Князь сидел, как пораженный громом, и как-то глупо улыбался.

– У скрывшегося неизвестно куда Князева опекунских денег, по моему расчету, – продолжал Николай Леопольдович, – должно было остаться тысяч тридцать; но, во-первых, я его не могу разыскать уже недели две, а во-вторых, он обязан будет их передать новому опекуну.

Шестов продолжал молчать, как будто бы это до него не касалось.

– Если не верите, говорю: посмотрите документы, рассмотрите все дело…

– Оставьте вы меня с вашими делами, с вашими документами, – вскрикнул князь, – я в них никогда ничего не понимал и не понимаю. Я понимаю лишь то, что меня обобрали!

– Князь! – вскочил Николай Леопольдович. – Вы меня оскорбляете!

– Не мог же я прожить такое громадное состояние? – уже упавшим, плаксивым голосом продолжал Шестов, не поднимаясь с кресла и даже не заметив гнева Гиршфельда.

– Всякое состояние можно прожить! – спокойно заметил Гиршфельд.

– Значит, я нищий!

– Не нищий, но и не богач. Когда Князев передаст опеке деньги, у вас будет капитал тысяч в пятьдесят, если не более. Люди с такими деньгами считаются состоятельными.

– Это нищета, нищета! – воскликнул князь и зарыдал. Вид этого плачущего, разоренного им человека и разоренного-то не в его пользу, тронул даже Гиршфельда.

– Успокойтесь, я выдам вам пять тысяч, прибавив из своих денег, – подошел он к нему. Шестов вскочил.

– Я требую своего, а не подачки. Пусть нас разберет суд! – крикнул он и вышел, хлопнув дверью.

Николай Леопольдович спокойно уложил бумаги обратно в бюро. Он был приготовлен и ожидал подобной сцены. Для ограждения себя от немедленного скандала со стороны князя он принял меры. Он знал, что Агнесса Михайловна и ее мать, которых он сумел довольно некрасиво запутать в это дело, на его стороне. Он отчасти запугал их, а отчасти привлек на свою сторону всевозможными посулами, ни к чему его не обязывающими. Раскрыть глаза им было некому, так как все окружающие их люди были по тем или другим соображениям на стороне Гиршфельда.

«Охладеет, вернется!» – улыбнулся последний, тщательно заперев бюро.

Он и не ошибся. Князь Владимир, выбежав, как сумасшедший, из квартиры своего поверенного, сел в пролетку и приказал ехать в Европейскую гостиницу. Дорогой на него напало раздумье. От природы малодушный, он жил настоящей минутой, мало заботился о будущем; он начал сожалеть, что отказался от предложенных ему Николаем Леопольдовичем пяти тысяч, которые он считал нужными для него до зарезу.

«Если я начну вместе с бароном Розеном против него дело. Он делец и конечно его затянет и, кто знает, может быть, и окажется правым – я ведь не читал ни одной бумаги, которые подписывал. Чем же я буду жить? Пусть в таком случае барон выдаст мне эти пять тысяч из моих денег, тогда я решусь».

С таким предложением он и обратился к Адольфу Адольфовичу, которого застал дома.

Тот отказал наотрез.

– Кроме пятидесяти рублей в месяц, я не могу пока выдавать вам ничего! Против того же господина я уже начал дело и подал, как ваш опекун, жалобу прокурору, – протянул барон.

– В таком случае я останусь на его стороне и мы посмотрим! – спыхнул князь.

– Сколько угодно! – гордо ответил Розен.

Они расстались.

Эта неудача, в связи с убеждениями, на которые не поскупилась Агнесса Михайловна по возвращении его на дачу, сделали то, что князь Владимир на другой день утром снова явился к Гиршфельду.

– Дайте хоть пять тысяч! – печально заявил он.

– Теперь, после вчерашнего инцидента, я не могу так просто, по-дружески, выдать их, – сухо ответил тот.

Лицо князя вытянулось.

– Я не отказываюсь от их выдачи, но я желаю снять с себя незаслуженное нарекание. Рассмотрите ваше дело и не одни, я приглашу со своей стороны Неведомого и Арефьева, и вы Милашевича и Охотникова, надеюсь, что вы им верите и считаете их близкими вам людьми.

Шестов наклонил голову в знак согласия.

– Пусть они совместно с вами рассмотрят дело, и если я окажусь правым, я выдам тотчас же пять тысяч рублей, взяв с вас расписку в излишне перебранных вами деньгах. Если же они найдут мой отчет неправильным, то подавайте на меня в суд. Иначе я не согласен…

В этот же вечер собралось это своеобразное заседание, и третейские судьи постановили единогласно, что Николай Леопольдович прав и представленный им отчет правилен. Князь Владимир получил пять тысяч рублей и выдал условленную расписку.

XII

Последняя игра

На ряду с рассказанными в предыдущих главах далеко не романтическими событиями, другие герои и героини нашего правдивого повествования жили другою жизнью, переживали иные чувства.

Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская, как уже известно читателю, перебралась на постоянное жительство в Петербург, где на казенной сцене всеми правдами и неправдами не только приютился Матвей Иванович Писателев, но приобрел даже известный вес и влияние. Жили они по прежнему на разных квартирах. Александра Яковлевна часть оставшейся зимы провела в роскошной квартире на Николаевской улице, снятой ею по контракту на несколько лет, убранной и отделанной как игрушка, а на лето переехала в Озерки, где купила себе собственную огромную дачу и отделала ее почти с царским великолепием. На сцене Озерковского театра и выступила она в первый раз перед петербургской публикой и имела громадный успех. Вскоре около нее собрался кружок горячих поклонников ее таланта, даже более многочисленный, чем в Москве. Изредка посещал ее Гиршфельд, сохранивший, по ее требованию, знакомство с ней, чаще Александр Алексеевич Князев, сильно за ней ухаживавший, бессменно и постоянно князь Виктор Гарин. Его положение теперь было иное, чем в Москве: он жил с матерью и располагал снова независимыми средствами, хотя и небольшими.

Дела после князя Василия оказались в большом беспорядке. Княгиня Зоя Александровна, потрясенная смертью мужа и появлением у его гроба Александрины, отправилась вместе с дочерью, княгиней Анной Шестовой, и внуком, сыном последней, по предписанию докторов, лечиться за границу. Они уехали в самом конце зимы и располагали вернуться через год. Они звали с собой и сына, но он наотрез отказался и остался один в громадном княжеском доме.

Несмотря на то, что он по прежнему был принят в свете, он редко посещал великосветские гостиные и охотнее проводил время запросто у Николая Леопольдовича, ежедневно, конечно, посещая Александру Яковлевну. Время только распаляло его безумную страсть к ней. Причиной этому была несомненно все продолжающаяся с ее стороны в отношении к нему холодность и недоступность. В один из последних вечеров, проведенных ею на даче, он, заехав к ней, застал ее случайно одну. Такое счастье редко выпадало на его долю. Он решил воспользоваться представившимся случаем и сделать решительный шаг. Со своей стороны и Пальм-Швейцарская давно готовилась нанести княжеской семье окончательный удар и тем завершить план задуманной ею мести. Возвращение князя Виктора в родительский дом и наступившее сравнительное спокойствие в этой семье раздражало и дразнило ее.

«Неужели вся моя возня с этим влюбленным мальчишкой пропала даром! – злобно думала она. – Нет, я увижу еще унижение княгини Зои! Я буду отомщена и отомщена жестоко».

Она говорила это сама себе с непоколебимой уверенностью. Она ждала тоже свиданья с князем наедине, но свиданья случайного, чтобы он не догадался, что оно подготовлено и начал сам необходимый для нее разговор. Она, как мы видели, дождалась.

– Я хотел бы с вами, если вы сегодня расположены меня выслушать, поговорить серьезно и откровенно… – робко начал князь, когда они уселись на утопавшей в зелени террасе. Был прелестный августовский вечер.

Пальм-Швейцарская окинула Гарина вопросительно-недоумевающим взглядом.

– Говорите, это вероятно будет о любви ко мне, – с деланной горькой усмешкой отвечала она. – Сегодняшний вечер к этому располагает… Я вас слушаю…

– Да, о любви, – горячо начал он, задетый за живое ее насмешливым тоном, – о той безумной любви, о том восторженном поклонении, неизменность которых я надеюсь доказал вам, в течении стольких лет. Я долее страдать не могу, не в состоянии – ведь и страданиям нужен предел.

Он выговорил последнюю фразу с видимою внутреннею болью.

– Чего же вы от меня хотите? Я вижу вашу любовь, я ей верю; я простила вас! – наивным тоном сказала она.

– Но разве вы не прнимаете, что это мне мало, я хочу возвращения вашей любви, возвращения прошлого… Вы обещали мне.