В тине адвокатуры

– Очень рада, очень рада, не знаю как и благодарить вас, вы так меня выручили! – подала ему руку княгиня.

– Ваша радость, ваше сиятельство, для меня лучшая благодарность, – с пафосом произнес он, медленно, с чувством целуя руку Шестовой.

На его губах остался целый слой душистой пудры.

– Зовите меня просто Зинаидой Павловной… Я чувствую, что мы будем друзьями.

– Много чести, ваше сият… Зинаида Павловна.

– Поговорим об условиях.

– Провести лето под одной кровлей с вами я согласен безусловно.

– О, да вот вы какой… шалун! – игриво произнесла Зинаида Павловна, и вырвав руку, которую тот все еще продолжал держать в своей, фамильярно ударила его по руке.

– Я говорю лишь то, что чувствую – недостаток молодости! – скромно произнес он.

– Скажите лучше достоинство… Но к делу!

Не прошло и нескольких минут, как разговор об условиях был окончен.

Княгиня сама предложила за занятия с одиннадцатилетним сыном двести рублей в месяц и сто рублей на дорогу взад и вперед.

Эти деньги она тотчас передала Гиршфельду.

Большего он не мог и желать и всеми силами старался скрыть свое удовольствие, принимая из рук княгини Зинаиды Павловны радужную бумажку.

– Прикажите дать расписку?

– Quelle bettise!.. Какие расписки… я вам верю…

Николай Леопольдович поклонился.

– Где же мой будущий ученик?

– Он уже в деревне, я отправила его третьего дня с Марго – это бедная племянница моего мужа, княжна Маргарита Дмитриевна Шестова. Она гостит лето у нас. Красавица в полном смысле этого слова. Смотрите, не влюбитесь, – сказала княгиня, играя глазами.

– Около вас, в другую! Это будет мудрено… – глядя ей прямо в глаза, развязно произнес он.

Зинаида Павловна снова заиграла глазами.

– О, да вы на самом деле опасный, а я в Москве одна.

Он скромно потупил глаза.

– Вы когда можете выехать?

– Когда вам будет угодно, я свободен.

– Я еду завтра, а вы выезжайте через два дня. По расчету времени, я вышлю лошадей на станцию.

– Хорошо-с! – произнес Николай Леопольдович и стал прощаться.

VI

Современная Мессалина

– Это еще не все условия и нечего убегать так скоро, – остановила его Зинаида Павловна. – Через несколько дней вы принадлежите всецело моему сыну, но сегодня я хочу, чтобы вы отдали ваше время мне.

Княгиня потупилась.

Николай Леопольдович чуть заметно улыбнулся и снова опустился на кресло возле нее.

– Это, конечно, не входит в круг принятых вами на себя обязанностей, и вы можете, если не пожелаете… отказаться…

Она взглянула на него исподлобья.

– Я лучше откажусь от всех обязанностей, чем отказаться от этой…

Он взял уже сам ее руку, лежавшую на столе, и снова прильнул к ней губами. Она не отнимала руки.

– Поболтаем, повеселимся вечерок, а там, в деревне, ни-ни, ни малейшей шутки. Мой муж слишком стар, чтобы не быть ревнивым. Поняли?

Он выразительно наклонил голову.

– Куда же мы поедем? Надо сперва пообедать, здесь так скверно кормят… – спросила она.

– В «Славянский Базар», а за обедом придумаем программу вечера.

– Дельно, позвоните, дружочек!

Николай Леопольдович встал и нажал пуговку электрического звонка. Явился лакей.

– Двуместную карету на целый вечер, самую лучшую! – приказала Зинаида Павловна.

– Прикажете сейчас, ваше сиятельство?

– Сию минуту.

– Слушаю-с.

Лакей вышел.

– Вы ни в кого не влюблены? – вдруг в упор спросила его Зинаида Павловна.

– До сих пор ни в кого не был… – подчеркнул он первую половину фразы.

– А в вас? Ведь вы такой хорошенький! – продолжала княгиня, глядя ему прямо в глаза.

Даже Николай Леопольдович смутился, но вскоре поправился.

– Не знаю, не интересовался… – небрежно произнес он.

– Не верю, – погрозила ему пальцем княгиня.

– Поверите, – уверенно произнес он.

– Посмотрим, – вздохнула княгиня. – Однако, я пойду поправлюсь и надену шляпку, извините.

– Помилуйте!

Княгиня исчезла за портьерой. Николай Леопольдович остался один.

Ощупав еще раз в жилетном кармане небрежно смятую им сторублевку и убедясь, что она в наличности, он самодовольно улыбнулся.

«На ловца и зверь бежит! – припомнилась ему пословица. – Что скажет Константин Николаевич, когда узнает?» – пришло ему на ум.

«Да, ну его!» – отогнал он от себя эту мысль и стал строить планы, один другого заманчивее.

«Нужно подделаться к старику и сделаться его поверенным. Если же он умрет (поскорей бы) – крупное утверждение в правах наследства, управление делами и именьями, можно даже жениться… Это худший исход… но все-таки».

– Экипаж подан! – прервал лакей его сладостные грезы.

Одновременно с этим приподнялась портьера и появилась княгиня в шляпе и накидке, натягивая перчатки.

– Едемте.

Николай Леопольдович, надев с помощью лакея пальто, последовал за княгиней.

– В «Славянский Базар»! – крикнул он кучеру, усадив княгиню и усаживаясь сам.

Карета понеслась.

После изысканного обеда в отдельном кабинете, обильно политого дорогими винами, в которых княгиня оказалась большим знатоком, они отправились в Петровский парк в Шато де-Флер.

Там царила тогда, только что входившая в моду, шансонетка.

Они заняли ложу.

Здесь Николая Леопольдовича ожидала неприятная встреча.

Он почувствовал на себе устремленный из партера взгляд.

Посмотрев вниз, он увидал смотрящего на него из первого ряда кресел Константина Николаевича.

Кровь бросилась ему в лицо – он невольным движением отодвинулся в глубину ложи.

«Нанесла нелегкая!» – подумал он про себя.

В шестом часу утра следующего дня карета с опущенными шторами отъехала от угла Софийки и Кузнецкого моста и проехав последний, Лубянку, Мясницкую, площадь Красных ворот, повернула за угол налево и остановилась у подъезда Северной гостиницы.

Из нее вышли Зинаида Павловна и Гиршфельд.

– Ты приедешь ко мне завтра обедать и проводить на вокзал? – спросила она его по-французски.

– Конечно, но это будет уже сегодня… – улыбнулся в ответ Гиршфельд.

– И то правда! – засмеялась она, и еще раз кивнув ему дружески головой, скрылась в подъезде.

Николай Леопольдович сел снова в карету, поднял шторы и приказал ехать на Бронную.

Карета покатила.

Он вынул бумажник и бережно раскрыл его.

В нем, кроме мелких депозиток, была уже не одна, а шесть радужных…

Он так же бережно уложил бумажник обратно и самодовольно закурил папиросу.

VII

Легенда старого парка

В качестве учителя сына Зинаиды Павловны и прибыл Гиршфельд, дня через три после происшедшего, на станцию Ломовис, где мы оставили его сидящим на станционной скамейке.

– Лошади готовы-с, ваше сиятельство! – крикнул над ухом задумавшегося Николая Леопольдовича станционный сторож.

Титул сиятельства приятно защекотал его слух.

Он быстро заменил приготовленную для сторожа мелочь рублевой бумажкой. Это не ускользнуло от внимания последнего.

– Саквояж позвольте, ваше сиятельство.

Гиршфельд важно подал ему саквояж и последовал за ним в подъезд станции.

У этого подъезда стояла прекрасная дорожная коляска английской работы, запряженная тройкой подобранных в цвет и в масть рыжих лошадей.

Молодцеватый молодой кучер, одетый в нарядный ямщицкий костюм, в ухарски заломленной поярковой шляпе с павлиньими перьями, боком, по-ямщицки, сидел на козлах.

При появлении на крыльце Николая Леопольдовича, он почтительно снял шляпу.

– С приездом-с.

– Благодарствуй.

Подсаженный сторожем, довольным рублевкой, Гиршфельд важно развалился в коляске.

Кучер лихо ударил по лошадям.

Коляска понеслась.

Усадьба князей Шестовых лежала в одной из лучших местностей Т-ской губернии. Не говоря уже о том, что в хозяйственном отношении именье это было золотое дно – черноземная почва славилась своим плодородием, а «шестовская» пшеница всегда дорого стоила на рынке, – самое местоположение усадьбы было до нельзя живописно.

Господский каменный дом, окруженный громадными террасами, стоял на горе. Отлогий спуск последнего, достигавший до самой реки, протекавшей внизу, был занят частью английским парком, а частью фруктовым садом, по соседству с которым находились богатые оранжереи, вверенные попечению искусного садовника, и бахчи, где произрастали арбузы, достигавшие в Шестове колоссальной величины.

Одна из оранжерей имела вид крытой галереи, спускавшейся от дома вниз к самой реке и оканчивавшейся роскошной купальней.

Рядом с английским парком было несколько десятин огороженного, чищенного леса, испещренного причудливыми дорожками и носившего название «старого парка».

В одной из задних аллей этого парка, посредине дорожки, почти у самой реки стоял огромный столетний дуб, ствол которого был огорожен железной, заржавевшей от времени решеткой.

Решетка была четырехугольной формы и на четырех углах ее было водружено по большому медному кресту.

Против самого дуба стояла поросшая мохом каменная скамейка, носившая название «скамейки старого князя».

На этом дубе по преданию, удавился один из отдаленных предков князей Шестовых и в княжеском семействе сохранилась легенда, что перед каждым несчастием, грозящим княжескому роду, старого князя видят в полночь, сидящим на скамейке.

Место это, окруженное такой страшною тайною прошлого, было, конечно, совсем непосещаемо.

Некоторые смельчаки из дворни «на спор» ходили туда после полуночи, но всегда возвращались с искаженными от страха лицами и рассказывали, что слышали предсмертные стоны старого князя, сопровождаемые адским хохотом сидящих на ветвях дуба русалок.

По приметам стариков, никто из ходивших туда не доживал до нового года.

Легенда шла далее и объясняла причину княжеской смерти.

Удавился он не сам, а был повешен дьяволом на дубе, стоявшем у того места реки, где князь утопил несколько десятков своих крепостных любовниц, ставших русалками.

В реке, в этом месте, на самом деле был омут.

Место это так было проклято Богом и отдано Им во власть «нечисти», что против нее были даже бессильны водруженные одним из потомков старого князя кресты.

Так повествовали старожилы.

Прибавляли, что построивший решетку с крестами князь в день ее окончания был во время вечерней прогулки заведен нечистой силой на это место, избит старым князем и защекочен русалками.

На утро его нашли мертвым, изуродованным, лежавшим на каменной скамейке, со сложенными, как в гробу руками, но вместо образа на груди лежало осиновое полено.

Старый барский дом находился далее настоящего, как раз против старого парка, но в одну ночь сгорел до основания от неизвестной причины.

Во время этого пожара погиб, задохнувшись в дыму, другой потомок старого князя. Семья его и дворня едва успели спастись.

Это несчастье связано преданием также с таинственным дубом.

Потомок князя погиб в ту ночь, перед которой отдал приказание срубить «проклятый дуб».

Таким образом убийство и поджог, совершенные крепостными, выведенными из терпения самовластием и жестокостью помещиков, остались, быть может, по справедливости, безнаказанными, прикрывшись действиями таинственной силы.

Новый каменный дом был построен лет пятьдесят тому назад отцом настоящего владельца, но отделан заново и даже почти переделан этим последним после своей, по счету третьей, женитьбы, лет около двенадцати тому назад.

Громадный дом, со своими лепными карнизами, колоннами с причудливыми орнаментами, террасами с асфальтовым полом, уставленными летом тропическими растениями, утопающий в зелени, был великолепен.

Внутренне убранство вполне соответствовало наружному виду.

Чувствовалось, что утонченный вкус аристократа, с помощью бешеных денег, нашел возможность вполне удовлетвориться, создав такое роскошное палаццо.

Перед домом, со стороны дороги, был разбит парк с обширным цветником, в середине которого находился громадный фонтан – колоссальный бронзовый лебедь с поднятой вверх головой.

Цветник-парк был окружен изящной железною решеткой с такими же воротами, от которых густая липовая аллея вела к парадному подъезду.

Надворные постройки, службы, людские помещались на другом дворе, отделенном от барского забором с воротами и калиткой.

За этим черным двором помещалась псарня, тоже на совершенно отдельном дворе – там жили охотники, егеря, доезжачие и благоденствовали стаи гончих и борзых.

VIII

Прошлое княгини

Все в княжеской усадьбе напоминало старое помещичье, доманифестное время, а сам хозяин-помещик, князь Александр Павлович Шестов, истый представитель этого времени, один из его «последних могикан», совершенно гармонировал со всей окружающей, созданной им обстановкой.

Князь Александр Павлович Шестов был старик лет семидесяти восьми, небольшого роста, подвижной, но за последнее время заметно ослабевший.

С подстриженными под гребенку, седыми как лунь волосами, всегда тщательно выбритый «по-актерски», одетый постоянно летом в чесунчовую пару, а зимой в черный драповый костюм, он с пяти часов утра уже был на ногах, ведя таким образом совсем иную жизнь, нежеле знакомая уже нам супруга его, княгиня Зинаида Павловна, и не изменял своих привычек ни для каких гостей, которыми дом Шестовых, кстати сказать, был всегда переполнен.

Княгиня вставала в два часа дня и пила утренний чай в голубой гостиной, муж же в это время уже обедал.

Настоящий же обед обыкновенно был сервирован к шести часам вечера и заменял князю ужин, который для княгини и прочих подавался в час ночи.

Свой ежедневный режим княгиня также не изменяла для гостей, которые, по большей части соседние помещики и губерские власти, по несколько дней гостили в Шестове, ведя себя совершенно как дома, заказывали себе в какое хотели время завтраки (два повара, один переманенный князем из клуба, а другой старик, еще бывший крепостной, работали, не покладая рук, в обширной образцовой кухне), требовали себе вина той или другой марки из переполненных княжеских погребов, не мешали хозяевам, а хозяева не мешали им, и обе стороны были чрезвычайно довольных друг другом.

Лишь к обеду княгини, или ужину князя все обязательно сходились к столу, по бокам которого, кроме нескольких лакеев, два казачка с громадными веерами из павлиньих перьев, отгоняли летом от обедающих назойливых мух.

Появление к ужину, как и к завтраку, не было обязательно.

Приглашение же к утреннему чаю княгини считалось особой милостью и знаком высшего расположения.

Одиннадцатилетний князек Владимир, зимой учившийся в Москве (князь и княгиня безвыездно жили в усадьбе, причем последняя, и то в последние годы, изредка выезжала в губернский город и еще реже в Москву), а летом отданный на попечение дядьки и приглашаемого студента, завтракал в два часа, обедал со всеми и не ужинал, так как в одиннадцать часов ложился спать.

Такова была внутренняя жизнь в усадьбе князей Шестовых.

С внешностью и некоторыми нравственными чертами личности княгини Зинаиды Павловны мы уже отчасти знакомы.

Княгиней Шестовой сделалась она, что называется, «фуксом», при следующих обстоятельствах.

Она была единственной дочерью одного из т-ских губернских чиновников не из крупных.

Рано лишившись матери, вкусив несколько от французской премудрости в местном пансионе, открытом француженкой эмигранткой, она семнадцати лет был полной хозяйкой и распорядительницей в отцовском неказистом домишке. Природа наделила ее выдающейся красотой, а пансионское воспитание склонностью к несбыточным мечтам и способностью строить воздушные замки, не вложив в молодое сердце никаких устойчивых нравственных правил.

При этих условиях жизнь в доме отца, понятно, показалась ей неприглядной, и она с нетерпением стала ожидать жениха, но непременного «самого красивого и самого богатого», который мог бы ей построить пышные чертоги из бирюзы и янтаря, или, по меньшей мере, всю осыпать бриллиантами.

В таких ожиданиях прошло несколько лет.

Женихи губернские, принадлежавшие к чиновной иерархии, некоторые даже стоявшие на довольно высоких ступенях, встречая презрительный отказ разборчивой невесты, отступились и поженились на менее требовательных губернских и даже столичных барышнях.

Зинаиде Павловне Введенской (такова была фамилия ее отца) наступил уже двадцать второй год, но достойный претендент не являлся.

Разочарованная ли судьбою, утомленная ли долгим ожиданием, или же под влиянием страсти, но только в один прекрасный день, или лучше сказать вечер, она убежала из родительского дома с сыном и наследником неизмеримых богатств незадолго до того отошедшего к праотцам местного откупщика.

Побег дочери сильно повлиял на старика отца. С горя и одиночества он запил, потерял место и через несколько месяцев умер, оставив в наследство дочери обремененный закладными дом, вскоре, впрочем, проданный с аукционного торга.

Зинаида Павловна. Введенская жуировала в это время со своим обожателем в Париже.

Этот последний тратил на нее безумные деньги, почти весь доход с громадных наследственных капиталов, словом, великодушно предлагал свое сердце и кошелек, но благоразумно воздерживался от предложения своей руки, на что в начале она сильно рассчитывала.

Увидав вскоре всю тщету этой надежды, она ловко выманила у своего обожателя несколько сотен тысяч и дала ему полную отставку, сойдясь, как рассказывали одни, с прогоревшим маркизом, а другие – с оперным певцом.

Сынок откупщика, которому его пассия уже успела приесться, был не особенно тронут ее коварной изменой и, пожуировав несколько времени с пикантными француженками, спокойно уехал в любезное отечество, женился на дочери одного московского коммерческого туза и зажил в первопрестольной столице.

Скандальная хроника заграничных газет была несколько лет подряд наполнена описаниями aventures d'une dame russe m-me Vedenski – как в Париже, так и в разных модных курортах.

Рассказывали, что после нескольких лет безумной жизни с переменными обожателями (маркиз или, по другой редакции, оперный певец, вскоре был тоже отставлен), Зинаида Павловна, обобрав изрядно напоследок сына одного московского миллионера и пожуировав еще года два на денежки этого «московского саврасика», возвращенного с помощью русского посольства из «угарного» Парижа в отцовский дом в Замоскворечье, с оставшимися крохами, но со множеством сундуков и баулов, наполненных парижскими туалетами, благополучно возвратилась в свой родной город Т.

Ей было в это время уже за тридцать лет.

IX

На родине

Наняв и обмеблировав весьма скромно, но изящно небольшую квартирку возле собора и губернского дома, Зинаида Павловна взяла себе в компаньонки бедную вдову-чиновницу, очень чистенькую и приличную старушку, и зажила уединенно, не ища знакомств, посещая аккуратно церковные службы в соборе.

Мужское население города было без ума от сохранившейся красивой «русской парижанки», как окрестили Зинаиду Павловну в Т., но ни один из кавалеров города, несмотря на все ухищрения, не мог завязать с ней даже мимолетного знакомства.

Такое поведение приезжей вызвало одобрение со стороны «губернских дам».

Романтическая дымка, накинутая на прошлое m-lle Введенской, ее парижские туалеты, подобных которым не было даже у законодательницы губернской моды – губернаторши, баронессы Ольги Петровны Фальк, особенный кодекс губернской нравственности, беспощадно бичующий малейшие проступки, совершенные на родной почве, и снисходительно относящийся к заграничным грешкам, сделали то, что начальница губернии в одно из воскресений первая завязала в соборе знакомство с Зинаидой Павловной и пригласила ее в следующий вторник на «чашку чаю».

Весть об этом облетела моментально весь губернский бомонд, да и сама губернаторша поспешила объехать «свой круг», как она выражалась, и сообщить о причинах такого ее поступка.

– Все же, – ораторствовала Ольга Петровна в салонах губернских дам, – она наша, из бюрократии (Ольга Петровна никогда не говорила чиновник, а заменяла это слово словом бюрократ), дочь надворного советника, ведет себя уже с полгода прекрасно, скромно, а если что и было там, а l'étranger… ca ne nousregarde pas…

Губернские дамы хором согласились с мудростью баронессы и прием Зинаиды Павловны в высший свет города Т. состоялся с помпою.

Князь Александр Павлович Шестов, служивший в молодости по дипломатической части, но уже давно вышедший в отставку и проживающий в Москве, незадолго перед торжественным возвращением заблудшей овцы в губернское стадо, потерял свою вторую жену, с которой прожил около десяти лет, и приехал погостить в город Т., близ которого лежало его большое родовое именье, и в котором жил его младший брат, вдовец, с двумя маленькими дочерьми.

Состояния братьев были различны, как были различны и их характеры.

Александр Павлович хотя и любил пожить широко, но был рассчетлив и не выходил из бюджета.

Он увеличил при этом свое наследственное состояние двумя выгодными женитьбами и был миллионером.

Брат же его, Дмитрий Павлович, служивший в молодости в гусарах и кутивший, что называется, во всю ширь русской натуры, уступил даже часть своего родового именья своему расчетливому братцу за наличные, увлекся, когда ему было за пятьдесят и он был полковником, во время стоянки в Варшаве, безродной красавицей полькой, женился на ней, и, едва сохранив от своего громадного состояния несколько десятков тысяч, после четырех лет роскошной жизни уже с женой, вышел в отставку и приехал с ней и четырехлетней дочкой Маргаритой в Т., где купил себе одноэтажный деревянный домик, записался членом в клуб и стал скромным семьянином и губернским аристократом.

Через год после приезда, над князем Дмитрием разразился удар судьбы.

Его ненаглядная Стася, так звал он свою жену, Станиславу Владиславовну, умерла в родах, подарив ему вторую дочку, Лидию.

Дмитрий Павлович дал у постели умирающей жены клятву остаться неутешенным вдовцом и сдержал ее, что было тем легче, что ему уже в то время кончался шестой десяток.

Старик боготворил своих дочерей, из которых старшей ко времени приезда дяди шел уже девятый год, а младшей исполнилось четыре.

Старушка няня, единственная крепостная князя Дмитрия, на попечение которой отданы были обе малютки, помещалась вместе с девочками в детской, рядом с кабинетом и спальней отца, которого после смерти жены подагра стала часто и надолго приковывать к постели и креслу на колесах.

В доме этого-то брата и остановился Александр Павлович, решивший пробыть в Т. около месяца, а затем уехать в деревню.

Это было в конце марта.

На одном из губернаторских вторников, он встретился с Зинаидой Павловной, и эта встреча решила его судьбу.

Несмотря на то, что ему в то время было шестьдесят шесть лет, он был еще бодрый старичок.

Женившись оба раза по холодному расчету, он в жизни не испытал любви, и крылатый божок, хотя и поздно, но очень сильно ранил его в сердце.

Пожелав быть представленным, он на другой же день сделал визит m-lle Введенской и был положительно очарован «русской парижанкой».

В это время Зинаиду Павловну уже окружил рой поклонников, с губернатором, бароном Фальк, во главе, но чаще других бывал у нее, даже запросто, молодой чиновник особых поручений при губернаторе, барон Павел Карлович Фитингоф, выразительный брюнет, окончивший года с два курс в одном из привилегированных заведений Петербурга. Зинаида Павловна, видимо, отличала его из толпы своих поклонников, но насколько реально было это отличие, могла знать разве лишь наперсница ее Анна Ивановна (так звали компаньонку-чиновницу). Последняя, впрочем, относительно своей благодетельницы была нема, как рыба, хотя относительно других дам язычок ее можно было сравнить со змеиным жалом.

X

Ловушка

Князь стал настойчиво ухаживать, и ухаживанья его оказались далеко не противны.

Ему сделали сперва тонкий намек на возможность взаимности.

Затем дали еще более реальные доказательства.

Князь утопал в блаженстве, тем более, что это ему ничего не стоило.

От него не принимали даже мелких подарков.

Считая все это не более, как мимолетной светской интригой, он и не подозревал западни.

Однажды торжествующий ехал он провести teté-a-teté с обворожительной Зизи.

Он застал ее расстроенною, с заплаканными глазами.

Князь вспомнил своих двух жен и поморщился.

– Что с вами, ma chérie? – осведомился он.

– И он еще спрашивает! – откинулась на спинку дивана Зинаида Павловна и истерически зарыдала.

Князь растерялся.

Припадок истерики ослабел и она томно сообщила князю, что почувствовала себя матерью.

– Vous comprenez, – заметила она ему, – что мне остается только умереть, и я умру. Я увлеклась вами и поплачусь за увлечение. Я откроюсь только одному моему искреннему другу, madame la baronne, с тайной от нее я не лягу в гроб, а затем я умру.