Сент-Ив

– Ну, признаюсь! – проговорил мальчик и с мрачным видом покачал головой.

– Я знаю, что это дерзость, – произнес я.

– Адская неприятность, – ответил Рональд. – Я поставлен в крайне затруднительное положение.

– А что вы скажете о моем положении? – спросил я.

По-видимому, мой вопрос совершенно смутил мальчика. Рональд смотрел на меня с тем выражением, которое служит характерной чертой юности и невинности. Мне хотелось засмеяться, но я не был бесчеловечен до такой степени.

– Я в вашей власти, – произнес я, делая легкое движение рукой. – Поступите со мной так, как сочтете справедливым.

– Да! – воскликнул Рональд. – Если бы я знал, что нужно делать!

– Видите ли, если бы вы получили чин офицера, вопрос стоял бы иначе. Собственно говоря, вы еще не сражающийся человек, а я перестал быть воином, потому мне кажется, что теоретически мы находимся в положении двух частных людей, а в этом случае дружба всегда берет перевес над законом. Помните, это только теоретическое замечание. Бога ради, не подумайте, что я хочу навязать вам свое мнение. С войной связано множество неприятных мелких вопросов, которые каждый порядочный человек должен решать по своему собственному разумению. Если бы я был на вашем месте…

– Ну, что сделали бы вы тогда?

– Честное слово – не знаю, – проговорил я. – Вероятно, колебался бы так же, как вы.

– Вот что я скажу вам, – снова произнес мальчик. – У меня есть один родственник, и меня заботит мысль о том, что бы он сказал. Это генерал Грэгем из Лайнедоча, сэр Томас Грэгем. Я мало знаком с генералом, но преклоняюсь перед ним, мне кажется, больше, чем перед Господом Богом.

– Я сам восхищаюсь им, – заметил я. – Да, у меня есть достаточная причина глубоко чтить его. Я дрался с ним, был побежден и бежал. Veni, victus sum, evasi.

– Как? – воскликнул Рональд. – Вы были при Бароссе?

– Был там и вернулся, а это немногие могут сказать. Славное было дело, жаркое; испанцы вели себя отвратительно, как всегда в открытом поле. Маршал герцог Беллуно выглядел дураком, и не в первый раз; на долю вашего друга, сэра Томаса, выпал наилучший жребий, если только можно говорить о лучшем жребии в данном случае. Он храбрый, владеющий быстрой сообразительностью офицер.

– Ну, так вы меня поймете, – проговорил мальчик. – Мне хочется нравиться сэру Томасу. Как поступил бы он на моем месте?

– Слушайте, я вам расскажу об одном истинном происшествии; оно случилось как раз во время боя при Чиклане, или, как вы называете, при Бароссе. Я был в восьмом линейном полку, мы потеряли знамя первого батальона, наиболее пострадавшего, но это вам дорого обошлось. Не стоит даже считать, сколько натисков отразили мы. Наконец ваш 87 полк стал подступать очень тихо, но и очень уверенно; перед солдатами ехал седовласый офицер, он держал шляпу в руках и спокойным голосом отдавал приказания своим батальонам. Наш майор, Виго-Руссильон, пришпорил лошадь и поскакал вперед, чтобы ударом сабли убить командира, но, увидав перед собой очень красивого старика, разговаривавшего так спокойно, точно он сидел в кафе, майор не решился поразить его, повернул лошадь и ускакал обратно. Вы понимаете, что в течение одного мгновения они были очень близко друг от друга и заглянули один другому в глаза. Вскоре после этого майора ранили, взяли в плен и перевезли в Кадис. В один прекрасный день Виго-Руссильону передают, что сэр Томас Грэгем желает его видеть. Генерал берет майора за руку и говорит: «Кажется, раз на поле битвы мы стояли лицом к лицу!». Это был тот седовласый командир!

– А! – воскликнул мальчик с пылающими глазами.

– И вот что самое важное, – продолжал я, – с этого дня сэр Томас начал посылать майору обед в шесть блюд с собственного своего стола.

– Это прекрасно! Прекрасная история! – заметил Рональд. – Между тем тут дело не совсем такого рода.

– Охотно соглашаюсь, – сказал я.

Мальчик глубоко задумался.

– Ну, я возьму это на мою ответственность! – вскрикнул он. – Может быть, я совершаю государственную измену (а за такое преступление, помнится, полагается позорное наказание), но будь я повешен, если у меня повернется язык выдать вас.

Я был тронут не меньше Рональда.

– Право, мне почти хочется попросить вас выдать меня, – сказал я. – Я поступил дурно, нечестно, придя к вам. Вы – благородный враг и будете благородным солдатом.

В моей голове блеснула очень счастливая мысль: оказать любезность воинственному юноше; я вытянулся и отдал ему честь по-военному.

Рональд смутился, лицо его вспыхнуло.

– Ну, хорошо, я пойду принесу вам чего-нибудь поесть, только не ждите шести блюд. – Он улыбнулся. – Я принесу то, что мы достанем контрабандой. Видите ли, тетушка мешает нам.

Юноша ушел и снова запер меня с негодующими курами.

Вспоминая об этом мальчике я всегда улыбаюсь, но узнав, что и читатель тоже улыбнулся, я почувствую стыд. Если мой сын будет походить на Рональда в его лета, я сочту это счастьем для себя и несчастьем для Франции.

Однако когда вместо Рональда вошла его сестра, я не опечалился. Флора принесла мне несколько корочек хлеба и кувшин молока, которое она превкусно приправила виски по шотландскому обычаю.

– Мне жаль, – сказала молодая девушка, – что я не могу предложить вам ничего другого, но я боялась распорядиться иначе. Нас немного, и тетя строго смотрит за прислугой. Я налила в молоко немножко виски – так оно полезнее; если к этому прибавить несколько яиц, то образуется нечто вроде кушанья. Сколько яиц нужно вам к молоку? Остальные мне придется отнести к тетке, под этим предлогом я и пришла сюда. Я думаю оставить вам три или четыре яйца. Сумеете вы сбить их в молоке или хотите, чтобы я сделала это за вас?

Желая задержать Флору на несколько лишних минут, я показал ей свои окровавленные ладони. При виде их девушка громко заплакала.

– Моя дорогая мисс Флора, вам не удалось бы сделать яичницы, не разбивая яиц, – сказал я, – а убежать из Эдинбургского замка не безделица! Один из наших, думается мне, убит.

– Да и вы-то бледны как полотно, – произнесла Флора, – и еле держитесь на ногах. Я постелю мою шаль в уголке; сидите, я же собью яйца. Посмотрите, я принесла и вилку. Правда, я сумела бы заботиться об якобитах или ковенантерах в старые времена! Сегодня вечером у вас будет кушанье получше: Рональд принесет из города все необходимое. У нас достаточно денег, хотя мы и не можем распоряжаться съестными припасами. Ах, если бы домом управляли мы с Рональдом, вам не пришлось бы ночевать в этом сарае! Брат так восхищается вами.

– Дорогой друг, – проговорил я, – не отягощайте меня еще новой милостыней! Я с восторгом принимал ее из этой руки, когда она была мне необходима, но теперь я не нуждаюсь в подаянии. Если я и терплю недостатки в чем-либо, а мне недостает очень многого, то уж, конечно, не в деньгах.

Я вынул связку банковских билетов и взял бумажку, лежавшую сверху; это был чек на десять фунтов, подписанный знаменитой личностью – Абрагамом Ньюлэндсом.

– Сделайте мне одолжение, которое я сделал бы для вашего брата, если бы мы с ним поменялись ролями, возьмите эти деньги на расходы. Мне понадобится не только пища, но и платье.

– Положите деньги на пол, – сказала она. – Я не могу перестать бить яйца.

– Вы не обиделись? – вскрикнул я.

Она ответила мне взглядом, который сам по себе был наградой и, по-видимому, сулил мне самые небесные надежды на будущее. В нем крылась тень упрека и столько откровенной задушевности, что я не был в силах выговорить ни слова. Я только смотрел на Флору, пока она приготавливала молоко.

– Ну, – сказала молодая девушка, – теперь попробуйте-ка это.

Я отведал приготовленное ею кушанье и поклялся, что оно вкусно, как нектар. Флора собрала яйца и присела передо мною, чтобы смотреть, как я ем. В эту минуту в красивой высокой девушке было что-то материнское, восхищавшее меня. Я до сих пор удивляюсь своей сдержанности.

– Какого рода платье вы желаете иметь? – спросила Флора.

– Приличное для дворянина, – ответил я. – Не знаю, правильно или нет, но я думаю, что я лучше всего могу сыграть джентльмена. Мистер Сент-Ив (я буду путешествовать под этим именем) представляется мне чем-то вроде театральной личности, и его внешний вид, конечно, должен соответствовать всему остальному.

– А между тем в нарядном костюме есть одно неудобство, – сказала она. – Если бы вы оделись в простое платье, было бы все равно, впору вам оно или нет. Но платье джентльмена – другое дело, оно должно хорошо сидеть, это необходимо! Особенно при ваших… – Флора на мгновение остановилась, – при ваших, по нашим понятиям, выдающихся манерах.

– Бедные мои манеры! – сказал я. – Но, мой дорогой друг Флора, роду человеческому постоянно приходится страдать от того, что ему кажется выдающимся, заметным. Видите ли, сами вы были очень заметны даже в толпе, приходившей в замок посмотреть на пленников.

Я побоялся спугнуть посетившего меня ангела и сейчас же, без передышки прибавил несколько указаний относительно цвета материи моего будущего костюма.

Глаза Флоры широко раскрылись.

– О, мистер Сент-Ив, – вскрикнула она, – ведь теперь так следует называть вас, я не говорю, что выбранные вами цвет и покрой неприличны, но мне кажется, они непригодны для путешествия! Боюсь… – Флора слегка засмеялась, – боюсь, что подобный костюм придаст вам слишком щегольский вид.

– А разве я не щеголь?

– Начинаю это подозревать.

– Я вам все объясню. Подумайте, как долго я представлял из себя посмешище. Неужели вы не согласитесь со мною, что, может быть, самой горькой стороной моей жизни в плену была одежда? Посадите меня в заключение, закуйте в цепи, если вам угодно, только позвольте мне оставаться самим собой. Вы не подозреваете, что значит быть маскарадной фигурой среди врагов.

Последние слова я произнес с большой горечью.

– Право, вы несправедливы! – вскрикнула Флора. – Вы говорите так, точно кому-нибудь приходило на ум смеяться над вами! Никто не думал насмехаться над вашим несчастьем. Всем нам было глубоко жаль вас. Даже тетке; конечно, она порой вела себя бестактно… Но послушали бы вы, что она говаривала дома! Тетушка принимала в вас такое участие. Каждая заплата на вашей одежде опечаливала нас. Мне всегда казалось, что ваше платье должна была бы чинить рука сестры.

– У меня нет и не было сестры, – проговорил я. – Но так как вы говорите, что я никогда не представлялся вам смешным…

– О, мистер Сент-Ив, никогда, ни одной минуты. Было так печально видеть джентльмена…

– Одетого в костюм арлекина и просящего милостыню? – подсказал я.

– Нет, видеть джентльмена в несчастии, которое он переносил с полным достоинством.

– Разве вы, мой прелестный неприятель, не понимаете, что даже если бы все было так, как вы говорите (то есть, если бы шутовской наряд не казался вам смешным), мне ради себя, ради моей страны, ради вашей доброты – должно было бы только еще больше хотеться, чтобы вы увидели человека, которому помогали, в одежде, соответствующей положению, назначенному ему Богом? Разве вы не понимаете, что я хотел бы, чтобы при воспоминании об этом человеке в вашем воображении вставал какой-нибудь другой образ, кроме образа небритого нищего в плохо сидящей на нем одежде серого цвета?

– Вы слишком много думаете о платье, – сказала она, – я не такая девушка.

– Боюсь, что я-то такой человек, – сказал я. – Но не судите меня слишком строго. Я только что говорил о воспоминаниях. В моей душе кроется много этих прелестных сокровищ, с которыми я не расстанусь, пока не умру или не потеряю способности мыслить. Я помню великие деяния, лелею воспоминания о высоких доблестях, о милосердии, о подвигах веры и прощения. Но рядом с этим во мне также живет память о мелочах. Мисс Флора, забыли ли вы тот ветреный день, в который я впервые увидел вас? Не хотите ли, я расскажу, как вы были одеты?

Мы стояли, Флора уже держалась за ручку двери. Может быть, мысль о том, что она сейчас уйдет, придала мне смелости и принудила воспользоваться оставшимися мгновениями нашего свидания. Во всяком случае, было ясно, что мои последние слова заставили ее поторопиться уйти.

– О, вы слишком романтичны, – сказала молодая девушка со смехом.

После этого мое солнце закатилось, моя очаровательница упорхнула, и я снова остался в полумраке, один с наседками.

Глава IX

Четвертый собеседник нарушает веселье

Остаток дня я проспал в уголке курятника на шали Флоры и проснулся от того, что мне в глаза блеснул свет. Я вздрогнул и, задыхаясь, поднял веки (мне только что снилось, что я все еще вишу над бездной); надо мной наклонялся Рональд с фонарем в руке. Оказалось, что уже ночь, что я проспал около шестнадцати часов подряд, что Флора приходила в курятник с тем, чтобы загнать кур в сарайчик, а я и не слышал этого. Мысленно я задал себе вопрос, остановилась ли молодая девушка посмотреть на меня или нет? Пуританки-куры спали непробудным сном, от обещания Рональда накормить меня ужином мне стало так весело, что я иронически пожелал хохлаткам доброй ночи. Рональд провел меня через сад и бесшумно впустил в свою спальню, помещавшуюся в нижнем этаже коттеджа. Там я нашел мыло, воду и новое платье; мой юный хозяин недоверчиво подал мне бритву. Сознание того, что я могу бриться, не чувствуя себя в зависимости от тюремного цирюльника, послужило для меня источником большой, хотя, быть может, и детской радости. Мои волосы были страшно длинны, но я благоразумно воздержался от попытки собственноручно остричь их; они вились от природы, а потому я думал, что моя прическа не особенно безобразна. Платье оказалось очень хорошо: красивый жилет, панталоны из тонкого казимира и сюртук сидели на мне превосходно. Посмотревшись в зеркало и увидев в нем отражение ветреного щеголя, я послал ему воздушный поцелуй.

– Друг мой, – спросил я у Рональда, – нет ли у вас духов?

– Ах, ты, Господи, нет! – ответил Рональд. – Зачем вам духи?

– Это важная вещь в походе, но я могу обойтись и без них.

Рональд опять-таки бесшумно ввел меня в маленькую столовую со сводчатыми окнами. Ставни были заперты, лампа горела тускло, в самом свете ее чувствовалось что-то преступное; красавица Флора шепотом поздоровалась со мной, а когда я сел за стол, молодые люди стали угощать меня с такими предосторожностями, которые могли бы показаться чрезмерными.

– Она спит там, наверху, – заметил мальчик, указав на потолок.

Мне самому стало не совсем по себе, когда я узнал, что место отдыха золотого лорнета так близко от меня.

Милый юноша Рональд принес из города превкусный мясной паштет, и я с удовольствием увидел рядом с этим кушаньем графин действительно превосходного портвейна. Я ел, а Рональд рассказывал мне городские новости: в Эдинбурге целый день толковали о нашем бегстве; то войска, то отдельные верховые разыскивали бежавших, но, по последним сведениям, никто из пленников не попался. Общество отнеслось к бежавшим очень благосклонно, все прославляли наше мужество, многие выражали сожаление о том, что у нас так мало вероятности добраться до Франции. Сорвался с веревки Сомбреф, крестьянин, он спал в другой части замка; таким образом я узнал, что все бывшие мои товарищи бежали.

Вскоре мы заметным образом перешли к разговору о других предметах. Невозможно придумать достаточно сильных выражений, чтобы передать то удовольствие, которое испытывал я, сидя в приличном платье за одним столом с Флорой и беседуя с нею в качестве свободного человека, по своему усмотрению располагающего материальными средствами и дарованными ему небом умственными преимуществами. А мне нужна была сообразительность, чтобы в одно и то же время Рональду казаться рыцарем, ревностным воителем, а Флоре человеком, в голосе которого звучала та же глубокая сентиментальная нота, которую она слышала уже раньше в моих речах. Иногда людям выдаются необычайно счастливые дни, когда их пищеварение, ум, возлюбленные – все, точно сговорившись, балует их, когда даже самая погода будто старается угодить им. О себе скажу только, что в эту ночь я превзошел все, чего ожидал от себя, и имел счастие восхитить моих хозяев. Мало-помалу молодые люди позабыли свои ужасы, я стал менее осторожен. Наконец нас вернуло на землю одно происшествие; мы вполне могли бы предвидеть катастрофу, но тем не менее она поразила нас. Я наполнил стаканы и шепнул:

– Предлагаю тост или, лучше сказать, три тоста, но настолько связанные между собою, что их невозможно разделить. Прежде всего, я хочу выпить за храброго, а потому и великодушного неприятеля. Он увидел, что я безоружен, что я беспомощный беглец. Точно лев, он не захотел легкой победы. Имея полную возможность отомстить мне, он предпочел дружески обойтись со мной. Затем я предложил бы выпить за мою прекрасную и нежную неприятельницу, которая встретила меня в заключении и ободрила своим бесценным сочувствием. Все, что она сделала, я знаю, было сделано ею во имя милосердия, и я только прошу (почти не надеясь на успех моей просьбы), чтобы это милосердие оказалось милосердным до конца. К произнесенным двум тостам я хочу присоединить (в первый и, вероятно, в последний раз) третий: выпейте за здоровье… боюсь, что следует сказать – в память человека, сражавшегося не всегда без успеха против ваших солдат, человека, явившегося сюда побежденным только за тем, чтобы почувствовать себя снова побежденным честной рукой одного, незабвенными глазами другой.

Вероятно, я временами несколько возвышал свой голос, вероятно, Рональд, которому мое присутствие не придало особенного благоразумия, поставил на стол стакан с некоторым звоном, во всяком случае, по какой бы то ни было причине, но едва успел я окончить свой спич, как над нашими головами послышался стук. Казалось, какое-то тяжелое тело спустилось с возвышения (вероятно, с кровати на пол). Никогда в жизни я не видел ужаса, выраженного яснее, нежели тот, что отразился в чертах Флоры и Рональда. Они предполагали провести меня в сад или спрятать под диваном, стоявшим у стены. Шаги приближались, было ясно, что пробраться в сад поздно, от второго же предложения я с негодованием отказался.

– Мои дорогие друзья, – сказал я, – умрем, но не будем смешными.

Эти слова еще дрожали на моих губах, когда отворилась дверь и на пороге показалась памятная мне фигура с милым моему сердцу золотым лорнетом. В одной руке старуха держала свечу в широком подсвечнике, в другой – пистолет, с которым она обходилась уверенно, точно драгунский солдат. Шаль плохо скрывала целомудренный ночной пеньюар старой девы; на голове страшной тетки Флоры красовался ночной чепец почтенных размеров. Войдя в комнату, старуха сейчас же поставила свечу на стол и положила рядом с ней пистолет, так как она, по-видимому, убедилась, что эти вещи не нужны ей. Она осмотрелась взглядом, бывшим красноречивее самых ужасных проклятий, потом пронзительным голосом и с намеком на поклон спросила меня:

– С кем я имею удовольствие говорить?

– Сударыня, – ответил я, – я счастлив, что мне пришлось увидеть вас. Рассказывать все по порядку было бы слишком долго… Конечно, я очень счастлив, что вижу вас, но, говоря по правде, я совершенно не ожидал свидания с вами. Я уверен… – Тут я почувствовал, что решительно ни в чем не уверен. Снова повторив прежнюю попытку говорить, я пробормотал:

– Я имею честь… – но в это мгновение я заметил, что имел честь до крайности смутиться. Тогда я решил прямо отдать себя в руки милосердия старухи и произнес: – Сударыня, я буду с вами вполне откровенен: вы были очень милостивы и сострадательны к пленным французам; перед вами один из их числа, и если моя наружность не изменилась слишком сильно, вы, может быть, узнаете во мне того «чудака», который имел счастье не раз вызывать на вашем лице улыбку.

Старуха продолжала смотреть на меня через свой золотой лорнет; фыркнув самым немиролюбивым образом, она обернулась к племяннице и спросила:

– Флора, как попал он сюда?

Виновные начали в два голоса объяснять причину моего присутствия в их доме, но этот дуэт скоро замер, сменившись жалким молчанием.

– Мне кажется, что вы, по крайней мере, должны были хоть предупредить вашу тетку! – снова фыркнула старуха.

– Сударыня, – возразил я, – они и хотели сказать вам о моем появлении, но не исполнили своего намерения только по моей вине; я уговорил их не тревожить вашей дремоты и попросил отложить церемонию моего формального представления вам до утра.

Тетка Флоры смотрела на меня с нескрываемым недоверием; я не знал, чем уничтожить в ней это чувство, и вместо всяких уверений грациозно поклонился.

– Пленные французы хороши на своем месте, – сказала она, – но я не считаю, что их место в моей столовой.

– Сударыня, – ответил я, – я не нанесу вам обиды, сказав, что нет места (исключая Эдинбургского замка), из которого я ушел бы с большим удовольствием, нежели из вашей столовой.

В эту минуту, к своему большому успокоению, я заметил, что железное лицо старухи в одно мгновение смягчилось намеком на улыбку; впрочем, тетка Флоры сейчас же подавила усмешку.

– Не позволите ли спросить, как вас зовут?

– Честь имею рекомендоваться: виконт Анн де Сент-Ив.

– Месье виконт, – проговорила она, – право, мне кажется, вы делаете нам, людям простым, слишком много чести.

– Будем говорить серьезно, хотя бы в течение нескольких минут. Что оставалось мне делать? Куда мог я идти? Неужели вы можете гневаться на этих добрых детей за то, что они сжалились над таким несчастным человеком, как я? Ваш покорный слуга не страшный искатель приключений, к которому выходят с пистолетами и (тут я улыбнулся) со свечами в широких подсвечниках. Я просто молодой джентльмен, поставленный в ужасное положение; меня разыскивают повсюду, и я желаю только скрыться от моих преследователей. Ваш характер мне известен – я прочел его в ваших чертах (я внутренне содрогнулся, произнеся эти смелые слова). В теперешнее время, может быть, в самую эту минуту, во Франции есть английские пленники, страшно несчастные. Может быть, кто-нибудь из них так же, как я, преклоняет колени, берет руку, которая имеет возможность скрыть его, помочь ему; может быть, он прижимает ее к своим губам, как я…

– Вот прекрасно-то! – крикнула старуха. – Имейте дело с людьми! Видели вы что-либо подобное? Ну, скажите мне, мои дорогие, что нам делать с ним?

– Вышвырните его вон, – проговорил я, – выгоните бессовестного малого, и чем скорее, тем лучше. А если ваше доброе сердце укажет вам – помогите ему, объясните, по какой дороге должен он идти!

– Что это за паштет? – вдруг вскрикнула старая дева пронзительным голосом. – Откуда этот паштет, Флора?

Мои несчастные и почти совершенно уничтоженные сообщники молчали.

– Это мой портвейн? – продолжала она. – Ну, даст ли кто-нибудь мне рюмку моего портвейна?

Я поспешил услужить старухе. Она взглянула на меня через край рюмки со странным выражением на лице и спросила:

– Надеюсь, вам понравилось это вино?

– Я нахожу, что оно превосходно, – ответил я.

– Еще мой отец спрятал его. Немногие знали больше толку в портвейне, нежели мой отец, упокой его Господь!

Старуха села на стул с очень неуспокоительным для меня решительным видом.

– Вы желаете направиться в какую-нибудь определенную сторону? – спросила она.

– О, – ответил я и также сел. – Не считайте меня бродягой. У меня есть друзья, и чтобы увидеться с ними, мне необходимо только выбраться из Шотландии; деньги на дорогу у меня есть. – С этими словами я вынул пачку банковских билетов.

– Английские? – спросила старуха. – Их не очень-то охотно принимают в Шотландии. Наверно, какой-нибудь глупый англичанин дал вам их. Сколько их тут?

– Право, не знаю, я не смотрел! – ответил я. – Но делу можно помочь.

Я сосчитал бумажки: у меня было десять банковских билетов по десяти фунтов, все на имя Абрагама Ньюлэндса, и пять билетов стоимостью в одну гинею на английских банкиров.

– Сто двадцать шесть фунтов пять шиллингов, – заметила старуха. – И вы носите такую сумму, даже не потрудившись сосчитать деньги! Если вы не вор, то, согласитесь, очень похожи на вора.

– А между тем, сударыня, эти деньги принадлежат мне законно.

Она взяла одну из бумажек, поднесла ее к глазам и проговорила:

– Хотела бы я, чтобы кто-либо сказал мне, возможно ли узнать, откуда взялся этот билет.

– Полагаю, невозможно, но если бы я и ошибался, то это не имело бы значения, – ответил я. – Со всегдашней вашей проницательностью вы угадали правильно. Эти деньги мне принес англичанин. Их через своего английского поверенного прислал мне мой внучатый дядя, граф де Керуэль де Сент-Ив, насколько я знаю, богатейший французский эмигрант в Лондоне.

– Мне ничего не остается, как поверить вам на слово.

– И я надеюсь, сударыня, что вы не усомнитесь в том, что я говорю правду.

– Ну, – сказала она, – в таком случае дело можно сладить, я учту один из этих билетов в пять гиней и дам вам серебра и шотландских бумажек, удержу только баланс. Этого вам хватит до границы. Далее же, месье виконт, вам придется самому заботиться о себе.