Сент-Ив

– Кузен, – сказал он, – время от времени вы поражаете меня замечательной быстротой движений, но, в общем, вас легко отыскивать.

Я поднялся с места.

– Полагаю, вам крайне необходимо поговорить со мной, так как, несмотря на множество политических занятий, вы потрудились отыскать меня. Если я не ошибаюсь, прошу вас говорить кратко.

– Мне совсем не пришлось трудиться, – любезно поправил он меня. – Я все время знал, что вы здесь. Я поджидал вас еще до вашего приезда и прислал сюда моего Поля с поручением.

– С поручением?

– Да, относительно письма прелестной Флоры. Вам передали?.. То есть, мои слова?..

– Значит, это не…

– Да, не Ромэн, которому, – он снова посмотрел на письмо, – вы пишете, прося объяснений… А так как вы собираетесь спросить меня, каким путем мог я проследить за вами до этой неблаговонной берлоги, позвольте мне сообщить вам, что «а» и «б» – составляют слог «аб», и что, выслеживая преступника, полиция не забывает вскрывать его корреспонденцию.

Я почувствовал, что моя рука, сжавшая спинку стула, дрожит, но мне удалось овладеть своим голосом и ответить достаточно хладнокровно:

– Одну минутку, господин виконт, а потом я доставлю себе удовольствие: схвачу вас и вышвырну из окошка. Вы с помощью лжи на пять дней задержали меня в Париже. Пока все отлично. Не окажете ли вы мне еще одну милость и не объясните причины ваших действий?

– С величайшим удовольствием. Мои планы не были готовы: не хватало одной мелочи, вот и все. Теперь я знаю и эту подробность. – Он взял стул, сел к столу и вынул из кармана сложенную бумагу. – Может быть, вам еще неизвестно, что наш дядя, наш горько оплакиваемый дядя, умер три недели тому назад.

– Вечный покой его душе!

– Простите, если я прерву выражение этой благочестивой надежды. – Ален замолчал и, собрав весь свой яд, излил его на память нашего дяди в отвратительном проклятии, которое только доказывало его бессилие. Овладев собой, он продолжал: – Мне незачем напоминать вам ту сцену, сознаюсь, слишком театральную на мой вкус, которую адвокат разыграл подле его кровати; незачем мне также говорить вам о содержании дядиного завещания. Но, быть может, из вашей памяти ускользнуло, что я честно предостерегал Ромэна. Я обещал ему поднять вопрос о постороннем влиянии на старика и говорил, что у меня есть свидетели. С тех пор их число увеличилось, однако, заявляю, что мое дело станет еще лучше, когда вы подпишите документ, который я имею честь передать вам.

Я взял документ и прочитал:

«Я, виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, служивший под именем Шамдивера в армии Бонапарта, а позже – бывший под этой же фамилией военнопленным в Эдинбургском замке, заявляю, что я не знал моего дяди, графа де Керуэля де Сент-Ива, не ожидал от него ничего и не был им признан, пока мистер Даниэль Ромэн не отыскал меня в Эдинбургском замке, не снабдил меня деньгами для бегства и не привез ночью и тайно в Амершем. Далее, что ни раньше этого вечера, ни позже, мои глаза не видели дяди, что когда я пришел к нему, он лежал в постели, по-видимому, в состоянии полного старческого истощения. У меня есть основания предполагать, что Даниэль Ромэн не сообщил ему всех обстоятельств, сопровождавших мое бегство, главное же, моего отношения к смерти одного из узников, Гогелы, бывшего квартирмейстера двадцать второго полка»…

Достаточно этого образчика. Он весь состоял из искаженных фактов, вызывавших мысль о моей преступности. Я прочитал его до конца и бросил на стол.

– Извините, – сказал я, – но что, по-вашему, должен я сделать с этой бумагой?

– Подписать ее.

Я засмеялся.

– Еще раз извините, хотя вы и в подходящем костюме, но мы не разыгрываем оперетки.

– А вы все-таки подпишите бумагу.

– Ах, вы мне надоели! – Я сел и перекинул ногу через ручку моего кресла. – Не перейти ли нам к вашему следующему предложению, ведь у вас, конечно, оно наготове?

– Конечно, – весело согласился он. – Внизу стоит Клозель, а в гостинице «Золотая голова», там, подальше, на этой же улице, полицейский эскорт.

Мое положение было нехорошее. Но если бы вначале у Алена и была возможность напугать меня, чего я не признаю, он испортил бы ее, раздражив меня. Я не спускал с него глаз и думал; и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что в его игре был какой-то слабый пункт, и что моя задача заключалась в том, чтебы отыскать это слабое место.

– Вы сказали, что предупредили мистера Ромэна. Нам, членам одной семьи, неприятно касаться обстоятельства, которое я сейчас затрону. Но, скажите, помните ли вы ответную угрозу Даниэля Ромэна?

– Пустяки, мой юный господинчик! Тогда она, правда, подействовала; я был неподготовлен. Низость, самая чудовищность и безосновательность его обвинений, все вместе поколебало мой рассудок.

– Значит, это была безосновательная угроза?

– Лучшее тому доказательство, что, несмотря на мое открытое презрение и полное невнимание к его словам, адвокат и рукой не пошевелил.

– Вы хотите сказать, что дядя уничтожил улику?

– Ничего подобного, – запальчиво ответил Ален. – Я говорю, что улики никогда и не существовало.

Глядя на него, я спокойно сказал:

– Ален, вы лгун!

Его лицо, покрытое белилами, потемнело от прихлынувшей крови; с проклятием он двумя пальцами вынул из жилетного кармана свисток и сказал:

– Довольно, не то я сейчас призову полицию.

– Хорошо, хорошо, окончим беседу. Вы говорите, что этот Клозель донес на меня?

Он утвердительно кивнул головой.

– В настоящее время солдаты империи не ценятся в Париже.

– Их так мало ценят, что общественное мнение не возмутилось бы, если бы все Шамдиверы перебили всех Гогела и были за это расстреляны или гильотинированы. Я забыл, что, полагается за ваше преступление, и вряд ли общество пожелает спросить об этом!

– А между тем, – заметил я, – до казни должно многое совершиться; например, произведут следствие, будет суд… в той или другой форме… но, конечно, со свидетелями. Возможно, что меня оправдают.

– Я даже допускал этот невероятный случай, но смотрю дальше. Откровенно говоря, мне не кажется вероятным, чтобы английские власти отдали имение графа де Керуэля де Сент-Ива беглому бонапартисту, подвергшемуся суду за убийство товарища и, на свое счастье, оставшемуся под сомнением.

– Позвольте мне, – сказал я, – приоткрыть окно дюйма на два. Я не собираюсь выкинуть вас на улицу, по крайней мере в данную минуту; бежать я тоже не попытаюсь. Говоря правду, вы внушаете желание немного освежить комнату. А теперь, мосье, вы уверяете, будто держите в руках негодного Клозеля? Разыграйте же низкую роль. Раньше чем я разорву эту нелепую бумагу, дайте мне взглянуть на физиономию вашего союзника.

Я вышел за дверь и крикнул вниз:

– Госпожа Жюпиль, попросите моего второго гостя подняться сюда.

Потом я снова подошел к окну и стал смотреть на грязную сточную канаву, которая уносила к Сене следы красок из какой-то красильни. Стоя так, я услышал шаги, которых я ждал.

– Простите меня за это вторжение…

– Э! – (Если бы не прозвучал человеческий голос, а мне в спину попал заряд, я не мог бы повернуться быстрее). – Мистер Ромэн!

Действительно, в дверях стоял он, а не Клозель. Еще и до сих пор мне не известно, кто из нас двоих, Ален или я, смотрел на него с большим недоумением, хотя, полагаю, в цвете наших лиц была заметная разница.

– Господин виконт, – подходя, сказал Ромэн, – совершил замену. Я решаюсь произвести другую, оставив господина Клозеля внизу; он слушает доводы моего доверенного клерка – Деджона, и мне кажется, я могу сказать (он слегка засмеялся), что эти доводы произведут известное действие. Судя по вашим лицам, господа, на мое появление вы смотрите как на какое-то чудо. Однако, по крайней мере, господин виконт мог бы понять, что это самая простая, самая естественная вещь в мире. Я дал вам слово, виконт, что за вами будут наблюдать. Ну, разве удивительно, что, узнав о ваших стараниях выменять пленника Клозеля, мы стали следить также и за ним; проследили за ним до Дувра, и хотя, по несчастью, опоздали на пароход, все же попали в Париж вовремя, чтобы увидеть сегодня утром, как вы вдвоем вышли из вашей квартиры… Потом, зная, куда вы направляетесь, мы попали на улицу Фуар и успели понять все ваши намерения. Но я слишком забегаю вперед. Господин Анн, мне поручено передать вам письмо. Когда, с разрешения господина Алена, вы его прочтете, мы возобновим наш маленький разговор.

Он передал мне письмо, подошел к камину и взял большую понюшку табака; Ален все это время смотрел на него как крупный пес, готовый броситься на врага. Я развернул письмо и наклонился, чтобы поднять выпавшую из него записочку. Я прочел:

«Мой дорогой Анн, получив ваше письмо, оживившее меня, я была так счастлива, что написала вам ответ, которого вы никогда не увидите, потому что теперь он удивляет меня самое. Мистер Робби попросил меня показать ему ваше письмо; когда я дала ему в руки конверт, объявил, что он был вскрыт и снова заклеен; что, написав вам о том, что мы делаем для вас, я дам вашим врагам оружие в руки. Ведь мы заботились о вас, и мое теперешнее письмо (чисто деловое) докажет, что не следует приписывать успех нашего предприятия одному мистеру Робби или вашему мистеру Ромэну (между прочим, по рассказам мистера Робби, я вижу, что ваш поверенный, вероятно, очень скучный, хотя и расположенный к вам человек). Во вторник после того, как мы с вами расстались, я говорила с майором Чевениксом, и хотя мне было очень жаль его, понятно, мое сожаление не помогло ему, и я не скрыла этого от него; он повернулся, вызвав во мне невольное восхищение, сказал, что желает мне добра и докажет свое расположение; по словам Чевеникса, обвинение, взводимое на вас, касается только военной власти; затем он прибавил, что, по его мнению, это было делом чести, а совсем не тем преступлением, каким называли ваш поступок; что он не может ничего сделать, основываясь на своем доверии, но что ему достаточно знаком Клозель, которого он заставит сказать всю правду. И майор, действительно, скоро заставил Клозеля сознаться и подписать свои показания. У мистера Робби есть копия с этой бумаги, и он посылает ее в Лондон мистеру Ромэну. Вот потому-то Роулей (он – прямо милочка) явился и ждет в кухне. По его словам, майор хорошо сделал, что поспешил, так как Клозеля выменяли на английского пленника, и он отправляется обратно во Францию. Итак, пишу вам наскоро. Ваш искренний друг Флора.

Тетя здорова, Рональд ждет поступления в полк.

P. S. Вы сказали, чтобы я написала известные три слова; значит, надо сделать это; вот:

„Я люблю вас, Анн“».

В записочке, написанной размашистым некрасивым почерком, говорилось:

«Дорогой мистер Анн, уважаемый сэр, надеюсь, вы получите это в таком же добром здравии, в каком и я нахожусь теперь; все прекрасно, мисс Флора скажет вам, что двоедушный Клозелъ сознался. Хочу прибавить, что миссис М.-Р. здорова и надоедает всем с религией. Но кто осудит бедную вдову; конечно, не я. Мисс Флора говорит, что она вложит мою записку в свое письмо; можно бы прибавить, что тут произошло еще кое-что, но это большой секрет; поэтому мне нечего больше написать вам.

Уважающий вас Д. Роулей».

Прочитав эти письма, я спрятал их в жилетный карман, подошел к столу, торжественно передал Алену его бумагу, потом повернулся к адвокату, который громко защелкнул свою табакерку.

– Остается только, – сказал Ромэн, – обсудить условия, которые (лишь из щедрости или в честь рода) – можно предложить вашему… мистеру Алену.

– Вы, кажется, забываете Клозеля, – со злой усмешкой заметил мой двоюродный брат.

– Правда, я забыл о Клозеле.

Ромэн вышел на площадку лестницы и позвал: «Деджон!» Явился Деджон и постарался натянутым поклоном показать, что он никогда не кружился со мной в вальсе при свете луны.

– Где Клозель?

– Трудно сказать, помещаете ли вы трактир «Золотая голова» в верхнем или в нижнем конце этой улицы? Полагаю – в верхнем, потому что водосточная канава течет в противоположном направлении. Во всяком случае, господин Клозель минуты две тому назад исчез, убежав из трактира по течению канавы.

Ален вскочил, подняв свисток.

– Опустите его, – продолжал Ромэн. – Клозель вас обманул. Надеюсь только, – прибавил он с едкой улыбкой, – что вы уплатили ему недействительным векселем.

Но Ален не сдавался.

– По-видимому, или вы упустили из виду одно маленькое обстоятельство, мистер поверенный, или вы смелее, чем я думал. Теперь англичане еще не пользуются слишком большой популярностью в Париже, а этот квартал не отличается особенной совестливостью. Свист, восклицание: «Вот английский шпион», и двое англичан…

– Скажите «трое», – прервал его мистер Ромэн и пошел к двери. – Пожалуйста, мистер Берчель Фенн, пожалуйте сюда.

Тут позвольте мне сказать «довольно». На свете существуют такие жалкие положения (по крайней мере, я нахожу это), о которых нельзя писать; к их числу я отношу положение пораженного Алена. Может быть, британская справедливость Ромэна плохо мирилась с тем оружием, которое он так неумеренно пустил в ход. О Фенне я скажу только, что этот мошенник прошел в дверь с таким видом, точно собирался выполнить гражданский долг, которого не выполнил раньше только в силу неблагоприятных обстоятельств. Он склонялся перед Романом, державшим его в руках и знавшим о всех его низостях, и с полной готовностью жаждал донести на своего сообщника – предателя. При таких условиях, я уверен, он донес бы на свою собственную мать! Я видел, что сильный рот Деджона двигался как челюсти бультерьера, стоявшего над хитрой мышью. Ален не мог ничего сделать, находясь между этими двумя людьми. Не в первый раз в течение этой истории я невольно становлюсь на его сторону, движимый сознанием варварства нападения.

По-видимому, благодаря Фенну, Ромэн напал на след; мошенник скрыл часть улик и теперь, точно человек, вовлеченный в проступок другими, желал сказать все джентльмену, согласному забыть прошлое. И вот, когда мой кузен был совершенно уничтожен, я отпустил Фенна и перевел разговор на деловую почву. В конце концов, Ален отказался от всех своих притязаний и согласился получать по шесть тысяч франков в год. Ромэн взял с него обещание никогда не появляться в Англии, но ввиду того, что моего кузена арестовали бы за долги в первые же сутки его пребывания в Дувре, я нахожу, что это было напрасно.

– Хорошая работа, – сказал адвокат, когда мы вдвоем вышли на улицу.

Я промолчал.

– А теперь, мистер Анн, если вы сделаете мне честь и согласитесь пообедать со мной, например, у Тортони, не зайдем ли по дороге в мой отель «Четыре времени года», там, за ратушей, и не прикажем ли приготовить для нас коляску и четверню?

Глава XXXVI

Я еду просить руки Флоры

Теперь представьте себе, как я на крыльях любви летел к северу с балластом, который изображал собою Ромэн. Однако взбираясь в коляску, этот почтенный человек потерял свой сурово важный вид. Он сиял от торжества (что было так простительно) и, как я заметил в полусумраке, время от времени улыбался про себя, задерживал на мгновение дыхание, потом отдувался с воинственным видом. Заговорил он после Сен-Денийской заставы и, судя по его беседе, теперь никто не узнал бы, что он адвокат. Он откидывался на спинку коляски с видом человека, подписавшего европейский мир и славно пообедавшего по окончании дел. Помахивая зубочисткой, Ромэн критиковал укрепления и долго с насмешкой толковал об отречении императора, об измене герцога Рагузского, о намерениях Бурбонов и характере Талейрана, пересыпая все это анекдотами, может быть, не вполне исторически верными, зато очень забавными.

Мы мчались через Лашапель, когда он, вынув табакерку, протянул мне ее и сказал:

– Вы молчаливы, мистер Анн.

– Я ждал хора, – был мой ответ. – «Царствуй, Британия! Британия управляет волнами, и британцы никогда, никогда, никогда…» Начинайте же!

– О, – ответил он, – и я надеюсь, скоро эта песня станет для вас родной.

– Погодите. Я видел, как казаки вошли в Париж, как парижане украшали своих пуделей орденами Почетного Легиона. Я видел, как они подняли на вандомскую колокольню негодяя, чтобы он ударил по бронзовому лицу героя Аустерлица. Я видел, как вся зала большой оперы аплодировала толстому малому, который пел хвалы пруссакам… на мелодию «Vive Henri Quatre!». Я видел на примере Алена, на что способны люди лучших родов Франции. Я видел также, как крестьяне-мальчики, недоспевшая жатва последних наборов, падали скошенные выстрелами, все же поднимались на локтях, крича «ура» в честь Франции и в честь человека в сером. Без сомнения, с течением времени, мистер Ромэн, эти малые сольются в моей памяти с более благородными людьми, и я не буду отличать их матерей от дам, сидевших в зале оперы; со временем я увижу себя мировым судьей и депутатом от графства Букингем. Я выбираю себе новую отчизну, как вы мне напомнили и, клянусь, во Франции для меня нет места; но ради нее я бился и нашел нечто, что лучше ее… нашел в тюрьме моей новой страны… Итак, повторяю: погодите.

– Тс, тс, – был его ответ, когда я стал ощупью искать трут и серные спички, чтобы снова зажечь свою сигару. – Вы должны попасть в парламент. У вас есть дар слова.

Близ Сен-Дени Ромэн стал менее разговорчив, а немного позже, надвинул на уши свою путевую шапочку и уселся поудобнее, чтобы заснуть. Я сидел рядом с ним и не спал. Весенняя ночь веяла холодком. От наших лошадей шел такой пар, что туманная дымка стояла между мной и форейторами. Там, вверху, над черными остриями тополей, стройно двигались войска звезд. Я отыскал Полярную звезду и под нею созвездие Кассиопеи, которое горело также над крышей Флоры, моего путеводного небесного светоча, цели моих стремлений.

Эти смягчающие размышления заставили меня задремать, но к своему изумлению и досаде я проснулся в крайне нервном расстройстве. Моя тревога все росла; мистер Ромэн провел со мной тяжелые часы между Амьеном и берегом. Вместо того, чтобы обедать или завтракать, я присутствовал при перекладке лошадей, я метался по коляске как рыба на сковороде. Я проклинал медленность нашего движения, насмехался над табакеркой адвоката и, когда мы подъезжали к пескам Кале, чуть не вызвал его на дуэль из-за его методической манеры нюхать табак. По счастью, судно уже приготовилось в путь, и мы поспешно взошли на его палубу. Нам удалось занять две отдельные каюты на ночь и, очутившись в своем помещении, я точно погрузился в духовную освежающую ванну, в которой волны прилива смыли с меня раздражение. Я походил на чисто выстиранную, выбитую ветошку, повешенную на веревку сушиться под веянием ветра. Среди утренней мглы мы подошли к Дувру. Тут Ромэн приготовил для меня неожиданность. Когда мы причаливали к берегу, я в толпе носильщиков и зевак увидел Роулея. Уверяю вас, в эту минуту бледные утесы Альбиона приняли для меня розоватый оттенок. Я чуть было не бросился ему на шею. Честный малый в безмолвном восторге коснулся шляпы и широко улыбнулся. Впоследствии он мне сказал: «Я мог или совсем молчать, или кричать ура». Он схватил мой чемодан и проводил нас в отель, куда мы попали к завтраку. По-видимому, в ожидании нашего прибытия Роулей коротал время, трубя по всему Дувру о том, какие мы важные особы; хозяин гостиницы, низко сгибаясь, встретил нас на крыльце; мы вошли в отель среди такой почтительной тишины, которая могла бы польстить самому герцогу Веллингтону, слуги же, мне кажется, стали бы на четвереньки, если бы это не мешало им как следует выполнять их обязанности. Я наконец почувствовал себя «персоной» – крупным английским землевладельцем. Я даже постарался придать своему лицу выражение, присущее людям этого класса, когда, закусив, мы прошли мимо двух рядов склоняющихся слуг к двери, перед которой стоял наш экипаж.

– Стойте, – сказал я, завидев его, и оглянулся, отыскивая взглядом Роулея.

– Прошу извинения, сэр; я распорядился относительно цвета и надеялся, что это не слишком смело с моей стороны.

– Цвет малиновый с зеленым оттенком!.. Полный дубликат; не хватает только следа пули!

– Я не хотел заходить так далеко, мистер Анн.

– Мы под прежними цветами, мой друг!

– И на этот раз, сэр, победим, мне кажется.

Пока наша карета громыхала, совершая первый перегон по пути к Лондону (мы с мистером Романом сидели внутри, Роулей же на козлах), я рассказал адвокату о памятном путешествии из Эйльсбери до Киркби-Лонсделя. Он взял понюшку табаку.

– «Forsitan et haec olim», этот ваш Роулей – славный мальчик и, по-видимому, не так глуп, как кажется. Когда мне придется в следующий раз ехать с нетерпеливым влюбленным, я куплю себе флажолет.

– Сэр, с моей стороны было неблагодарностью…

– Тс, мистер Анн! Я только что пережил маленькое торжество, и, может быть, жаждал небольшой похвалы, жаждал, чтоб меня, так сказать, погладили по головке. Я не часто нуждался в этом, всего два-три раза в жизни; значит, привычка не могла заставить меня сделать то, что делаете теперь вы, то есть своевременно жениться; а ведь только при таких обстоятельствах счастливец мог бы ждать от меня сочувствия.

– А между тем, я готов поклясться, что вы достаточно несебялюбиво радуетесь моему счастью.

– Почему бы нет, сэр? Получив наследство, ваш кузен через неделю отправил бы меня на все четыре стороны! Все же, сознаюсь вам, он нанес ущерб чему-то вроде собственных интересов; видя его, я испытывал тошноту, тогда как… (тут он с сухой улыбкой наклонился ко мне) ваше неблагоразумие было привлекательно… Словом, сэр, хотя вы иногда вызываете адскую досаду, служить вам все-таки удовольствие.

Уверяю вас, слова Ромэна не уменьшили моего уныния. Поздно вечером мы приехали в Лондон, и тут адвокат простился с нами. У него было дело в Амершеме. Роулей же разбудил меня после нескольких часов сна, спрашивая, каких форейторов я выберу: в синих ли куртках и белых шляпах или в кожаных куртках и черных шляпах. Те и другие желали иметь честь везти нас до Барнета; решив в пользу синих с белым, удовлетворив отставленных деньгами на водку, мы снова двинулись в путь.

Теперь наша карета ехала по большой северной дороге, и Йоркские почтовые мчали наш экипаж со скоростью десяти миль в час под звуки сигналов рожка, темп которого, ради излюбленной флейты мистера Роулея, я намеревался со временем изменить. Но прежде всего, вернув юноше его прежнее место рядом со мной, я решил подвергнуть беднягу допросу о его приключениях в Эдинбурге, спросить у него последних известий о мисс Флоре, о ее тетушке, мистере Робби, миссис Мак-Ранкин и остальных моих друзьях. Оказалось, что мистер Роулей внезапно и окончательно сложил оружие перед моей дорогой Флорой.

– Она цветок, мистер Анн. Теперь, я думаю, благодаря мисс Флоре вы всегда будете приводить доводы в пользу «молниеносности».

– Объясните ваши слова, мой друг.

– Прошу прощения, сэр; я говорил о любви с первого взгляда. – На его лице горел румянец наивности, лежало выражение скромное и вместе с тем многозначительное.

– Поэты, Роулей, стоят на моей стороне.

– Миссис Мак-Ранкин, сэр…

– Королева Наварры, мистер Роулей…

Но он до того забылся, что перебил меня.

– Только через много лет миссис Мак-Ранкин, сэр, привыкла к своему первому мужу. Она сама сказала мне это.

– Только через несколько дней, помнится, я привык к ней. Конечно, ее кухне…

– Это-то я и говорю, мистер Анн: это не поверхностные вещи, и поверите ли, сэр?.. То есть, если вы сами не заметили этого… У нее хорошенькая ножка…

Он вынул куски своей флейты и, весь красный, как гребень индюка, стал их соединять. Я смотрел на него с новым и недоверчивым любопытством. Для меня было не ново, что я внушил Роулею желание завести модный лорнет и модное платье; я также знал, что традиции допускают, нет, требуют, чтобы во время сватовства господина мысли слуги принимали соответствующий поворот. Кроме того, вполне естественно, чтобы джентльмен шестнадцати лет избирал предметом своей первой пробной страсти пятидесятилетнюю особу. Но все же Мак-Ранкин!..

Я еле сдержался.

– Мистер Роулей, – сказал я, – если музыка питает любовь – играйте.

Роулей заиграл песню «Девушка, которая осталась там, позади»; сначала боязливо, потом «ужасно» выразительно. Он прервал мелодию со вздохом.

– Ох, – произнес Роулей и снова начал; я отбивал такт, а он мурлыкал:

«Но теперь я иду в Брайтонский лагерь;Прошу тебя, благое небо,Направляй меня и помогиБлагополучно вернуться к девушке,Которая осталась там, вдали».

И с этих пор мы мчались под звуки этой вдохновляющей мелодии. Нам она не надоедала. Как только разговор замирал, Роулей, по молчаливому соглашению, собирал свою флейту и начинал ту же песню. Лошади применяли свой галоп к ее размеру, сбруя – свой звон, почтальон – хлопанье бича. И стоило слышать то presto, с каким она лилась, чтобы поверить в быстроту нашей езды.