Наследник Тавриды

– Я? – опешил Денисевич. Он был выбрит ровно наполовину и вертел в руках мыльный помазок.

– Вы были вчера в театре? – потребовал ответа вошедший.

Майор кинул.

– Меня помните?

Денисевич сощурился, и на его лице мелькнуло раздражение.

– Вы тот самый наглец, который всем мешал.

– Отлично. Мы уговорились с вами драться.

Удивлению майора не было границ. Он отставил тазик, взял со спинки стула полотенце, скомкал его и снова бросил на стул.

– Я ничего подобного… И с какой стати?

Его замешательство легко было понять. Это в столице власти сквозь пальцы смотрели на дуэль – слишком много знатных шалопаев – а у них, в провинции, живо пустят под суд и поснимают густые эполеты. Чего майору явно не хотелось.

– Да кто вы, черт возьми, такой, что требуете ответа у штаб-офицера?

Один из кавалергардов выдвинулся вперед и пробасил:

– Вам не стыдно будет иметь дело с моим товарищем. Он дворянин старинной фамилии. Пушкин. Мы секунданты.

При звуке этого имени адъютант Лажечников побелел и подался вперед.

– Не с Александром ли Сергеевичем имею честь разговаривать? – выдохнул он.

– Да, – штатский поклонился, по его губам скользнула приветливая улыбка. Против соседа своего «оскорбителя» он ничего не имел. – Ваш товарищ вчера в театре в присутствии многих слушателей осмелился делать мне выговоры.

– Но вы кричали и мешали остальным смотреть оперу, – возмутился Денисевич.

– Я уже не школьник, – холодно отрезал молодой человек. – И теперь пришел решить дело, как полагается.

Лажечников сам пописывал в стол и о знаменитом авторе «Руслана и Людмилы» был наслышан.

– Обождите, господа! – Схватив соседа за руку, он потащил его в другую комнату.

– Вы понимаете, кто это? – обратился адъютант к Денисевичу, как только дверь закрылась. – Это же Пушкин!

Майор хлопал глазами. Как видно, ни «Ноэль», ни ода «Вольность» в малороссийскую глушь не дошли.

– С ним нельзя стреляться, – гневным шепотом просипел Лажечников. – Это наш Байрон.

– Не имею чести знать, – виновато отозвался Денисевич. – Как вы сказали?

– Байрон, Шиллер, Гете в одном лице и по-русски. Хотите стать убийцей Шекспира?

– Все эти господа вздумали со мной дуэлировать? – ужаснулся простак. – Из-за того, что я сделал замечание в театре?

– Вам лучше извиниться, – глубоко вздохнув, сказал Лажечников. – Если вы хотя бы поцарапаете пулей вашего противника, назавтра получите столько вызовов, что домой живым не выберитесь.

– Боже мой! – простонал Денисевич. – Лучше бы я не ездил в театр. Знаете ли, у нас в гарнизоне с дуэлями очень строго.

– Так идите и откажитесь, – адъютант подтолкнул товарища к двери. – Будем считать, что секунданты настояли на примирении.

Ошалевший от услышанного майор вышел к гостям.

– Господин Пушкин, – начал он неуверенным тоном. – Вчера я действительно… задел вас. О чем сожалею. Не согласитесь ли вы считать инцидент… не бывшим?

Молодой человек несколько мгновений молчал, пристально глядя в растерянное лицо оскорбителя. Потом медленно, в задумчивости кивнул.

– Хорошо. Я вас извиняю.

Денисевич протянул ему было руку, но гость не принял ее и, чуть заметно хмыкнув, удалился. За ним прогрохотала шпорами по паркету кавалергардская свита.

– Алексей Федорович! Что я слышу?

Орлов поморщился. Менее всего он хотел встречаться с великим князем Николаем. Тот имел привычку говорить что думает и питал к генералу горячую приязнь.

– Вы подали в отставку?

Орлов с неохотой обернулся и поклонился царевичу. Это был рослый худощавый молодой человек с чеканным профилем, очень подходивший для того, чтобы идущие на смерть приветствовали его: «Аве, цезарь!» Становилось даже досадно, когда во время разговора мраморное лицо Никса оживало, принимая самое простецкое выражение.

Они столкнулись на Комендантской лестнице Зимнего дворца, где всегда полно лишних глаз, и великий князь увлек генерала налево, в пустынную анфиладу залов.

– Зачем вы написали прошение?

Алексей Федорович помялся. Под пристальным взглядом царевича он чувствовал себя неуютно.

– Вы же знаете эту историю. Я не могу больше командовать. Надо мной смеются почти в лицо.

Никс побагровел.

– А вам не приходило в голову, что именно этого они добивались?

– Кто?

Великий князь жестом пригласил собеседника к окну. Во внутреннем дворике шел развод караула.

– Кто у нас служит? – отрывисто произнес он. – Есть честные, исполнительные офицеры. Их мало. Они тянут лямку, несмотря на издевательства. Есть добрые малые, которых большинство. Такие были бы хороши в хороших руках, но под влиянием развратных товарищей опускаются. А есть горсть паршивцев, которые перепортили все стадо. Тронь одного, остальные встанут на дыбы. Лунин для нас чужой. Приехал и уехал. Его руками воспользовались. И спрятались в тени.

– Я уже подал прошение. – Орлов поднял ладонь, как бы отметая все рассуждения.

Великий князь опустил глаза в пол.

– Я его стянул со стола у брата.

– Ваше высочество! – Алексей Федорович онемел от ужаса.

– Давайте порвем! – взмолился царевич. – Без вас бригада пропадет.

Генерал требовательно протянул руку. Великий князь положил в нее бумагу. Несколько секунд Орлов смотрел на плотный гербовый лист, потом с силой скомкал.

– А государь?

– Я все улажу.

Генерал-губернатор Санкт-Петербурга Михаил Андреевич Милорадович крутил в руках увесистый перстень-печатку с вырезанным на рубиновом поле девизом: «Прямота меня поддерживает». Драгоценный подарок императрицы-матери скрывал секрет – плоский камень откидывался, как крышка, а под ним красовалась овальная пластинка слоновой кости с профилем Марии Федоровны, выточенным ею самой. Поскольку генерала и августейшую вдову связывали далеко не служебные отношения, то мысли, навеваемые презентом, заставляли Милорадовича едва приметно улыбаться.

Впрочем, сегодня был как раз такой день, когда прямота должна была поддержать генерал-губернатора. Государь приказал ему призвать к себе коллежского секретаря Пушкина, сказывают, крамольного писаку, и истребовать у него тексты виршей, не пропущенных цензурой.

Сопляк явился в половине двенадцатого, и генерал, как положено, с час промариновал его в передней. Пусть чувствует, к кому пришел. Потом, когда шустрый, как юла, штафирка провертел на стуле дыру, Милорадович милостиво велел пустить.

– Сударь мой, – Михаил Андреевич обратился к гостю важно и вместе с тем ласково, – у меня лично нет к вам никаких вопросов. Но его величество наслышан о дурном содержании ваших стихов. По городу ходят сотни списков. Мне приказано получить от вас экземпляры.

Говоря это, губернатор чуть презрительно косился на засаленные лацканы легонького не по погоде фрака, на тонкую мальчишескую шею визитера и на отсутствующую запонку его правого манжета. Гость не произвел на генерала серьезного впечатления. Государь воюет с мальчишками, заключил Милорадович, и в такт своим мыслям неодобрительно покачал головой.

– Ваше высокопревосходительство, – голос у фрачника был звонким и от волнения вибрировал. – Не знаю, чем я имел несчастье вызвать неудовольствие императора. Однако должен заверить, что стихи я сочиняю для собственного развлечения и записываю из них только то, что может быть подано на рассмотрение цензуры и напечатано в журналах. Если иногда товарищи мои со слуха запоминают иные куплеты, то в том нет моей вины…

– Так вы отказываетесь предоставить властям тексты своих сочинений? – насупился Милорадович. – Это лишь усугубит ваше положение.

– Нет! Отчего же? – с живостью воскликнул Пушкин. – Я лишь говорю, что у меня нет списков. Но я помню стихи и, если вы дадите мне перо и бумагу, то через полчаса у вас будут экземпляры.

Губернатор молча указал за конторку, стоявшую справа от его стола и предназначенную для секретаря.

– Извольте. Но предупреждаю, среди вашей писанины должны быть: похвалы вольности, какая-то рождественская песенка и куплеты про ножик.

Гость согласно кивнул и принялся скрипеть пером, от усердия прикусывая язык. Когда он закончил, Милорадович забрал у него листки и, не взглянув, спрятал в стол.

– Я могу быть свободен?

Генерал отрицательно покачал головой.

– К несчастью, нет. Вот что я должен вам сказать, Александр Сергеевич. Вы изрядно прогневали его величество. Сначала государь предполагал заключить вас в крепость. Но, соболезнуя вашей молодости, склонился на слезные просьбы ваших друзей и заменил заточение ссылкой в Кишинев.

На лице молодого человека отразилась растерянность.

– Кто же, если не секрет, заступился за меня?

Милорадович снова глянул на перстень и усмехнулся.

– У вас, юноша, есть почитатели даже в царской семье.

Глава 2. Наказание невиновных

Темень уже завладела городом, и казармы Семеновского полка затихли, когда в длинном гулком коридоре первого этажа раздался протяжный крик, в неурочное время призывавший служивых на перекличку. Рядовой «государевой роты» Яков Хрулев, сложив руки рупором, вопил во все горло, а на его надсадный вой из сырых камор выбегали товарищи в полном обмундировании и строились с нарочитой тщательностью. Офицера с ними не было.

На переполох из своей комнаты выскочил фельдфебель и, протирая очумелые глаза, вопросил:

– Вы чё, братцы?

Ответом ему был дружный гул, а рядовой Николай Степанов, как впоследствии выяснилось, накануне ходивший по холостым солдатским артелям и подбивавший людей на неповиновение, сунул фельдфебелю в нос лист бумаги.

– Жалобу хотим подать. Законную. На полковника Шварца. Зачем заставлял Серегу Торохова плевать в лицо барабанщику Чистякову, понеже тот дурно зорю бьет?

– Да вы ополоумели, братцы, – попытался унять рядовых фельдфебель. – Где это слыхано, чтобы рота полковому командиру пеняла? Разойдитесь по-хорошему. Хуже будет.

Ему не вняли. Напротив, в ответ послышались насмешливые выкрики:

– Куда уж хуже?! Вона, у Харитона Павлова ус выдрали. А кто всыпал Кузнецову пятьдесят горячих? Когда это было, чтобы с медалями и под розги?

– Верните нам бывшего полковника! – вторили другие. – Для чего Яков Александрович ушел? Да и по своей ли воле?!

Здоровенные усачи вели себя, как сирые дети, ополчившиеся против злой мачехи. Четыре месяца назад, по государеву приказу, их покинул герой и красавец полковник Потемкин, распустивший боевую единицу отсутствием порки дальше некуда. Его сменил плюгавый немчина Шварц, лично рекомендованный царю Аракчеевым – офицер честный, но жесткий, по словам самого графа. Такой был и надобен. Теперь дня не проходило в любимом полку Александра I, чтобы кто-нибудь не отведал шпицрутен и чьи-нибудь штаны не были вывернуты на предмет поиска по уставу пришитой казенной бирки.

– Братцы, Христом Богом прошу, разойдитесь! – сипел фельдфебель. – Добра из этого не выйдет.

Его не слушали.

– Разойдемся, дай срок! – гаркнул Хрулев. – Так разойдемся, что тут камня на камне не останется. Зови офицеров, пусть идут по начальству. Будем здесь стоять, пока грамотку нашу не возьмут.

Между тем господа офицеры заперлись в своих комнатах и не думали унимать дебоширов. Была ли это трусость, или негласная поддержка – бог весть. Аки соляные столбы, рядовые не сдвигались с места. Помаленьку о замешательстве стало известно в остальном полку. На втором этаже послышался топот, а в окнах других казарм замелькали огни.

Трудно было придумать что-нибудь проще, чем принять жалобу. Шварца терпеть не могли и подчиненные, и высшее гвардейское начальство. Чужак, аракчеевский выкормыш. Это надо ухитриться – за несколько месяцев взбунтовать полк! Дурака стоило отстранить под предлогом болезни, а солдатам пообещать разбирательство.

Командир гвардейского корпуса Васильчиков так бы и поступил, но… у него на столе лежало донесение Грибовского, из которого следовало, что некие тайные силы подбивают солдат к неповиновению. Посему, глубоким вечером 16 октября, получив известие о замешательстве в Семеновском полку, Илларион Васильевич действовал быстро, но необъяснимо для большинства обитателей столицы. По тревоге была поднята первая бригада гвардии и розданы боевые патроны. К Манежу двинулась конная артиллерия с картечными зарядами в стволах. Все сие могущество в грозном грохоте проследовало по улицам под окнами изумленных горожан, дабы арестовать одну невооруженную роту с листком бумаги.

Бедолаги затворились в Манеже, вокруг которого ощетинилась пушками остальная гвардия.

– Илларион Васильевич, я вас умоляю, пустите меня к ним! – Из дому прискакал бывший командир Потемкин и, распушив перья, ринулся на защиту подчиненных. – Это люди смиренные. Они меня послушают. Их довели до бунта грубым обращением…

– Яков Александрович! – взвился Васильчиков. – Ради бога! Вы их избаловали, а теперь выгораживаете! Здесь вашей вины не меньше, чем Шварца!

– Конечно! – огрызнулся полковник, совсем позабыв, с кем разговаривает. – За четыре месяца превратить образцовую часть в полный п….ц.

Он осекся, осознав, что сказанул при начальстве лишнее.

– Видно, с кого ваши люди берут пример!

Васильчиков нервничал, понимая всю глупость положения – спушками на роту. Семеновцы отказывались расходиться, пока у них не примут жалобу.

– В таком случае вы будете арестованы! – прокричал, привстав на стременах, начальник штаба гвардии Бенкендорф. – Выходите по одному и без оружия.

Оружия у рядовых и так не было. Сообщение об аресте привело их в веселую злость. Не нарушая строя, они покинули Манеж и под дулами орудий маршевым шагом двинулись к Петропавловке. Но каково же было удивление начальства, когда из казарм вслед за первой «государевой ротой» стали выходить остальные – также в полном порядке, хотя и без офицеров – строиться в колонны и отбывать под арест. В этом демонстративном презрении был и вызов, и упрек, и плохо скрываемое чувство собственного превосходства.

Илларион Васильевич поднял руку и прикоснулся к своим эполетам, будто проверяя, на месте ли они. Ему уже было ясно, с кого государь спросит за сей ночной позор.

– Трусы! – Аграфена Закревская была вне себя от ярости. – Ничтожества! Неужели все эти годы я оставалась так слепа?

Она буквально изливала на мужа потоки презрения.

– И вы называете себя дворянами! Старшими офицерами! Нацепили ордена и думаете, что они заменят вам совесть?

– Груша, Груша, уймись…

Дежурный генерал Главного штаба не знал, как заткнуть жене рот.

– Проглотили языки и сидите! – бушевала Аграфена. – А ни в чем не повинных людей под кнут и в рудники!

«Если бы под кнут», – вздохнул про себя Арсений Андреевич.

Следствие по делу семеновцев приняло неожиданный оборот. Когда разразился скандал, государь был на конгрессе Священного союза в Троппау. Все хором кинулись умолять его вернуться. Но император считал, что именно этого и добиваются его противники.

«Карбонарии, рассеянные по лицу Европы, вынуждают меня бросить здесь начатое дело и бежать домой тушить пламя революции, – писал он генералу Васильчикову. – Через своих приверженцев в России они возмущают войска, чтобы доказать: наша армия ненадежна, ее нельзя послать ни в Италию, ни в Испанию». Бенкендорф специально показал Арсению отчеркнутые строки в письме государя: «Меня не стоит уверять, будто источником возмущения была жестокость полковника Шварца. Я приписываю случившееся влиянию тайных обществ, которые расплодились в гвардии после войны».

Сообразно сказанному был и приговор: «Прогнать каждого через батальон шесть раз и отослать в рудники». Суровость поразила многих. Однако военное начальство настолько опростоволосилось во время возмущения, что никто не осмелился возражать.

– Трусы! – не унималась Аграфена. – Командиры дивизий Потемкин и Розен хотя бы показали свое негодование. Вы тоже могли выразить несогласие.

– Ага, и оказаться в отставке? – Арсений закипал медленно, но если расходился, унять его было трудно. – Чего они добились? Надели семеновскую форму и гордо расхаживали по всем гостиным, будоража умы? Солдатам не помогли, зато снискали славу фрондеров! Вы, я полагаю, уронили бы немало слез, если бы меня сняли с должности и вам пришлось бы покинуть двор!

– Зато я смогла бы вас уважать! – парировала Аграфена.

Она все-таки довела его до взрыва.

– А о том, чтобы я мог уважать вас, речи нет?

– В чем дело?

Ее ледяной тон взбесил генерала еще больше. Сузившимися в щелку глазами Закревский буравил жену, будто хотел пригвоздить к месту.

– Я сыт по горло вашими похождениями!

Аграфена плавно повернулась к нему.

– Я не виновата, что мне нужно больше, чем вы можете.

Ничто так не оскорбляет человека, как правда.

– Довольно! – генерал вскочил. – Я подаю просьбу о разводе. И дочь останется со мной!

– А мое приданое?

– Уж как-нибудь ребенка я прокормлю!

– Не валяйте дурака, Сеня. – Закревская встала и гордо двинулась вон из комнаты. – Я сама уезжаю от вас в Италию.

– С кем из любовников? – выдохнул генерал с такой ненавистью, что Аграфене на мгновение показалось: он вот-вот швырнет ей в голову подсвечник.

– С принцем Кобургским. – Она свысока смотрела на мужа. – Используйте мое приданое для того, чтобы достойно содержать дочь.

Лиза всегда собиралась на бал нарочито долго. Вертелась перед зеркалом, кокетничала со своим отражением, выбирала драгоценности. Граф относился к ее тайному пороку снисходительно. Ему нравилось баловать жену. Лучшие туалеты из Парижа, голландское кружево, лондонское белье и чулки. Они богаты и могут себе позволить жить без оглядки на цены. Со своей стороны, супруга щепетильно следила за его гардеробом. До выхода в отставку Михаил не мог и помыслить, сколько светскому человеку потребно манжет, галстуков и шейных платков. За неделю менялось двадцать рубах, десять брюк, дюжина жилетов и две дюжины носок. Так что Воронцов без всякой наклонности к мотовству слыл щеголем.

– Ваше сиятельство, четверть восьмого. – Он позволил себе нотку нетерпения в голосе.

Лиза что-то чирикнула за дверью гардеробной и через пару минут появилась на пороге в блеске изумрудно-зеленого муарового платья с осиной талией. Ее прическу украшали перья райской птицы, через обнаженное плечо был перекинут прозрачный шарф, концы которого стелились бы по полу, не придерживай их дама в кулачке.

Михаил Семенович молча щелкнул пальцами, чем обычно выражал одобрение ее наряду. Определенно, он взял за себя Золушку. Пусть теперь кусают локти. Кто им мешал разглядеть принцессу?

Сегодня Воронцовы ехали на бал к министру финансов графу Гурьеву на Литейный проспект. Не так далеко, и платье, к счастью, не успеет сильно помяться в карете. Когда они войдут в зал, у всех глаза лопнут. Это было чертовски приятно, ибо Михаил хотел, чтобы ему завидовали. Его супруга имела успех. Однако Лиза несла свое совершенство с удивительным тактом. Ее приходу радовались старушки – строгие судьи нынешних нравов. Бойкие девицы прикусывали язычки. Дамы бледнели. Мужчины выдвигались вперед, ловя рассеянный взгляд графини. А Воронцов самодовольно похмыкивал, предвкушая, как вечером останется с женой наедине.

От Английской набережной до Литейного самым тихим шагом четверть часа. Майскими вечерами никто не гнал, ездоки наслаждались прогулкой. Супруги сели в открытый экипаж и, не торопясь, добрались до проспекта минут за десять. Перед парадным подъездом уже теснились кареты. Кучер правил на привычное место. Лакеи спрыгнули с запяток, растворили дверцы и помогли графине спуститься. Воронцов соскочил на землю сам. Он взял жену под руку, и они торжественным шагом двинулись наверх по ступеням, дорогой приветствуя знакомых.

Высокие двери с цветными стеклами были распахнуты. Возле них привратник в алой ливрее с басонами Гурьевых кланялся гостям. Михаил уже было занес ногу на порог, когда услышал извиняющийся голос слуги:

– Ваших милостей пускать не велено.

В первую секунду он подумал, что ослышался, и удивленно поднял глаза на лакея.

– Ты что, голубчик, в своем уме?

– Точно так-с, – с вежливой непреклонностью отозвался привратник. – Графа и графиню Воронцовых приказано проводить к их карете.

Михаил Семенович стоял как громом пораженный. Лиза опомнилась первая. Осторожно, но твердо она взяла мужа за локоть и повлекла за собой прочь. Они шли, провожаемые изумленными взглядами, ни на кого не оборачиваясь и ничего не говоря. Граф смотрел вперед невидящими глазами. Никогда в жизни он не переживал такого унижения.

Без понукания кучер сам хлестнул лошадей, и карета поспешно выкатилась из ряда праздничных экипажей. Супруги сидели внутри молча. Стыд сжигал обоих. Но если у Лизы щеки горели, то Михаил был мертвенно бледен. Воронцов не сразу отважился скосить на жену глаза. Догадывалась ли она о причине произошедшего? Ее, урожденную графиню Браницкую, фрейлину, любимицу государыни, холоп не пустил в порядочный дом!

Лиза молчала. Она смотрела в сторону и покусывала губу. Краем уха женщина слышала, что многие в свете недовольны поступком Михаила. Считают опасным обсуждение проектов о крестьянах. Пока государь поддерживал идею, роптали вполголоса. Но, вернувшись с конгресса, Александр Павлович в узком кругу высказал свое неодобрение «поспешностью горячих голов». Этого хватило. На фоне следствия в Семеновском полку слова императора звучали угрожающе. И вот один из министров отказал Михаилу от дома. За ним последуют другие.

Лиза протянула руку и завладела пальцами мужа.

– Может, нам стоит уехать на время?

Командир гвардейского корпуса Васильчиков всегда дышал с государем «не в ногу». Причем делал это искренне, в полной уверенности, что его действия получат высочайшее одобрение. Нежелание Александра брать под арест заговорщиков, перечисленных в доносе Грибовского, показалось ему ошибкой, и он испросил аудиенции, чтобы уточнить, так ли понял обожаемого монарха.

– Сии люди весьма зловредны, – настаивал генерал. – Возможно, не без их наущения случилась заминка в Семеновском.

Государь поморщился, как от зубной боли. Его любимый полк! Он числился шефом семеновцев еще в бытность великим князем. В чем и когда им было отказано? А они отплатили черной неблагодарностью. Единицу расформируют и наберут заново. Тех, кто не угодил в рудники, ждет Кавказ. Офицеров разошлют по дальним гарнизонам. Но чего хочет Васильчиков? Что за странная манера давить на императора?

– Вот, хотя бы Николай Тургенев, – бубнил генерал. – Грибовский пишет, что он «нимало не скрывает своих взглядов, гордится званием якобинца, грезит гильотиной и готов рискнуть, чтобы выиграть все при перевороте». Его наставления вселили во многих молодых людей пагубный образ мыслей.

Александр Павлович поджал губы.

– Я знаю, что он держится крайних убеждений. Но я также знаю его за честного человека. Этого достаточно. – И видя, что Васильчиков недоуменно хлопает глазами, продолжал: – Мой милый Илларион Васильевич, вы служили мне с самого начала моего царствования. Я сам долгие годы разделял подобные заблуждения. Не мне их судить.

«А кому же?» – хотел спросить генерал, но сдержался.

– Ступайте, – отпустил его государь.

Когда смущенный и безмерно озадаченный командир гвардейского корпуса вышел, Александр Павлович приблизился к окну. Его кабинет выходил на набережную. Нева была сплошь покрыта парусами мелких весельных лодок, яликов, прогулочных яхт. В отдалении у Петропавловки маячил трехмачтовый фрегат. Желтоватые очертания крепости в утреннем тумане были словно обведены голубым контуром. Она, как черная мысль, постоянно присутствовала в поле зрения.

Император снова поморщился. Хотят, чтобы он немедленно всех схватил. А может, даже перевешал. Жестокость и трусость – две оборотные стороны невежества. Что при этом скажут союзники? Европа? Из одного уважения к себе монарх не должен показывать, что у него в стране существует непокорность. Тем паче заговор.

Впрочем, как ни туп Васильчиков, а разговор он начал с Тургенева. Кишками чует, кто сметану съел! Император вздохнул и отвернулся от окна. Единственная крупная рыба, попавшаяся на глаза гвардейскому сыску. 30 степень посвящения, «Великий восток Франции». Когда после войны галльские братья обращали внимания на самых толковых из наших, Тургенев был принят вместе с Давыдовым и Орловым. Он сразу поднялся очень высоко и теперь, вероятно, выполняет здесь не свои желания. Его трогать нельзя.

Александр вернулся к столу и повертел в руках верхний лист донесения Грибовского. Резонеров по этому списку он тихо удалит из гвардии. Пусть тогда попробуют устроить переворот! Но наказывать нужно не только их. А в первую голову тех, кто допустил, чтобы по полкам расползлась гниль. Мало, еще очень мало надежных офицеров, присланных графом Аракчеевым из поселений…

До обеда состоялось заседание Государственного совета, после которого император ласково поманил рукой помощника статс-секретаря Николая Тургенева и тихо, так, чтобы никто не слышал, сказал ему: