Сокровища Валькирии. Птичий путь

– Психолог должен был работать с потерпевшей в квартире! Я же приказал!

– Она и работала, – встрял другой. – Мы их оставили наедине…

– Кто – она? – Начальника эта бестолковщина уже бесила. – С кем оставили?

– Она – женщина, психолог! Вы сами приказали поставить мозги, чтоб правильно отвечала…

– Откуда этот психолог? С улицы, что ли?

– Взяли по рекомендации Церковера. Очень опытный, уникальный специалист… Вернее, опытная…

– Тогда почему Роксана оказалась здесь?! И без мозгов?! Что с ней произошло?

Сыщики переглянулись.

– Да мы и сами не поняли…

– Тащите сюда этого уникального!

Они дернулись было к дверям, но один вспомнил:

– Она исчезла на лестнице! Поднялась на этаж и испарилась.

– Кто испарился?

– Психолог! Она ходит, как китайская девочка. Ногами семенит, а не догонишь!

– Она что, китаянка?

– Нет, вроде русская. – Оперативник заговорил со знанием дела: – Ножки как у китаянки, маленькие. Раньше их с детства заковывали в деревянные башмаки. И нога не вырастала. У китайцев мода была такая, на женщин с маленькой ножкой. Восток – дело тонкое…

В это время вернулся майор с расцарапанным лицом и кровью на губах.

– Чуть рот не порвала! – пожаловался он.

– Так тебе и надо! – рыкнул Корсаков.

– Между прочим, я бы смог найти с ней контакт без грубостей. Это моя профессия. Вы не даете мне работать…

– Представляете, на таких ножках, а бегает! – не унимался опер. – По лестнице так пролетела – догнать не мог…

Корсаков схватился за голову, но тут же выправил ситуацию.

– Я с вами потом разберусь! – только пригрозил он. – Машину к самому подъезду! Грузите задержанного! И чтоб никто не видел!.. А ты, майор, галопом по лестницам, этажам и подъездам. Ищи психолога! – Сам же поспешно ушел, зажимая нос платком.

Сыщики схватили Сколота под руки и поволокли к выходу. На лестничной площадке один прижал его к стене выпуклым животом, а другой побежал на улицу – должно быть, подгонять машину.

И в это время Сколот увидел женщину. Ту самую, что приходила к нему на точку с чужим серебряным гребнем. Она открыто стояла у входной двери и уже знакомо снисходительно улыбалась.

– Подойди ко мне, Боян, – как-то нехотя позвала она.

Сыщик тоже ее услышал, завертел головой, высматривая что-то вверху лестницы, и на секунду ослабил напор своего живота. Сколот выскользнул из-под него и спустился по ступеням.

– Я тебя предупреждала: не ходи домой. Ничего уже не видишь и не слышишь, лишенец, – отчитала его женщина.

– Думал, почудилось, – признался он, испытав радость от того, что назвали лишенцем: хоть здесь не ошибся!

– Ладно, ступай за мной. – Она толкнула дверь подъезда. – Только не отставай, не озирайся и смотри мне в затылок.

И робким, коротким шажком засеменила на улицу. На ее затылке серебрился венец…

4

Марат Корсаков был одним из тех немногих людей, кому удавалось обманывать полиграф.

Он никогда специально не готовился к такому испытанию, ибо проверки всегда происходили спонтанно, чаще в самый неподходящий момент – например, когда тебя погладили против шерсти. Спасти от них никто не мог, даже высокопоставленный шеф, к тому же вопросники всякий раз менялись или корректировались – в первый миг и не сообразишь, что минутой раньше ты уже отвечал на то же самое, но вывернутое наизнанку. И определенного тренинга, дабы постоянно держать себя в форме, контролировать пульс, давление и прочие предательские свойства организма, тоже не было.

Впервые он открыл в себе эти тайные качества, когда шеф возглавил атомную энергетику страны и против воли Корсакова оставил его начальником личной охраны. А он уже давно тяготился этой службой, поскольку сразу же после окончания Высшей школы КГБ, тогда еще по-юношески, мечтал об оперативной работе контрразведчика и основательно к ней готовился. Он чувствовал в себе талант аналитика, способности планировать и проводить многоходовые операции, обладал тонкой, на грани прови́дения, интуицией, и все это опять оказывалось невостребованным.

Тогда Марат и ощутил первый толчок осознанной ненависти к шефу, а вернее, пришло ясное понимание, что он уже давно живет с этим чувством и ничего с собой поделать не может. Вопрос был поставлен ребром: или тебя выводят за штат с последующим увольнением, или иди и служи там, куда приставили. Если бы в тот момент Сторчак пошел ему навстречу и отпустил с миром на оперативный простор, возможно Марат остыл бы к нему и вспоминал бывшего шефа, как вспоминают жену после развода. Но тот настоял, чтоб не меняли начальника охраны, де-мол, никому другому не доверяю, а этот уже испытанный, надежный кадр, готовый подставиться под пулю.

Однако на самом деле все было не так. Смотрящий не случайно носил свое прозвище и видел состояние подчиненного лучше детектора лжи. Кроме того, он был незаурядной, сильной личностью, обладал командным воинским духом, ни при каких обстоятельствах не сдавался и не подставлял под удар своих; напротив, мог идти до конца, и чем сильнее ему оказывали сопротивление, тем жестче и решительней становился. У шефа было чему поучиться и чему подражать, но при всем том он оставался чужим, даже в команде, за которую играл. Это было невероятное сочетание психологических векторов, все время создавалось впечатление, что есть два Сторчака: один, реальный, здесь, а его двойник там, за некой условной чертой, как тень, которая соприкасается со своим отражением лишь ступнями.

Вот эту его тень Марат и ненавидел. А ее, бесплотную, всегда скользящую самостоятельно рядом, и любить-то не за что было. Она сама, эта тень, всегда презрительно улыбалась и ненавидела все, что ее окружало, одновременно распыляя, как заразу, то же чувство. Если бы Корсаков был религиозным, он мог бы сказать, что отбрасываемое им отражение есть не что иное, как дьявол, шествующий всюду, где появляется реальная составляющая шефа. Но Марат был далек от всякой веры, возможно потому и обманывал полиграф, ибо, отвечая на хитромудрые вопросы, попросту забывал об отраженной сути Сторчака, и если бы и впрямь пришлось подставиться под пулю, закрыл бы собой ту его половину, которая имела плоть.

Долгая работа в личной охране начала перестраивать психическую природу Корсакова, и он физически ощущал, как теряет свои природные качества, талант и сам, помимо воли, становится второй тенью шефа. В этом и заключался внутренний протест, спрятать который оказалось невозможно, и потому Сторчак почуял его отношение, однако это не помешало ему приказать начальнику охраны имитировать покушение. Дескать, покажи свои оперативные способности, а я посмотрю и оценю. Задавать лишних вопросов на службе не полагалось, но никто не запрещал задавать их себе. Например, зачем это шефу нужно? Ответ напрашивался сам собой, Сторчак словно провоцировал его: сам привез уже готовый заряд с радиоуправляемым взрывателем и левый, с не пробитыми на заводе номерами, автомат с боеприпасами. Все остальное – место теракта, время и последовательность действий – для правдоподобности Корсаков должен был выбрать и определить сам, не извещая об этом шефа. То есть нападение на Сторчака и двух его телохранителей, всегда бывших рядом, должно было стать неожиданным – он якобы не хотел раскрываться и слагать легенды, доверившись одному лишь начальнику охраны.

Но Корсаков почуял подвох: во-первых, его могли устранить как исполнителя и единственного свидетеля имитации. Во-вторых, и это скорее всего, Смотрящий вздумал таким образом избавиться от него как от своей второй тени, поскольку за шестнадцать лет в должности начальника охраны он слишком много знал, зримо или незримо присутствуя на всех встречах, явных и тайных, возил и передавал по указанным адресам картонные коробки с долларами, доставлял совсем юных девушек в элитные бани – как и иным реформаторам, ничто человеческое Сторчаку было не чуждо.

И появился великий соблазн рвануть шефа по-настоящему.

Обследование профессионально изготовленного фугаса ничего не дало – у кого-нибудь еще могла быть вторая кнопка, которую нажмут, например, во время установки заряда на обочине или в любой другой удобный момент. Пока бомба лежала в машине, Марат пережил то, что, пожалуй, переживает только приговоренный к казни на гильотине – неизвестно, когда палач дернет рычаг и сверху прилетит лезвие ножа. Он сразу же поехал за город, надеясь, что посреди улицы его взрывать не станут, и, как когда-то толчок ненависти к шефу, впервые ощутил отчетливую потребность найти защиту неких высших, справедливых сил. Он не мог еще назвать эти силы божественными, а свое желание – желанием молитвы, но вдруг возникшая страсть, единожды ожегшая его, уже не гасла и распалялась до такой степени, что горела в горле и до выбранного места теракта Корсаков не дотянул – не выдержали нервы.

Он схватил фугас в пластиковом пакете, выбежал из машины и заметался в поисках места, куда бы его выбросить. Случись это полчаса назад, он бы не задумываясь швырнул фугас на обочину, однако жгучая страсть словно затуманила ему голову – кругом были люди! Прежде Корсаков видел в них лишь потенциальных злоумышленников, тут же взгляд словно спотыкался о прохожих, в мозгу рисовалась картинка взрыва и крови, заставляя бежать дальше. Наконец он оказался возле какого-то глухого забора, где стоял битый и врастающий в землю жигуленок. Оглядевшись, Корсаков засунул пакет в черный от копоти салон, запомнил адрес дома неподалеку и уже на обратном пути ощутил, как вместо жжения грудь и позвоночник заполняет щемящая, сладострастная боль.

И в тот же миг появилось застарелое, тщательно скрываемое от самого себя желание уехать на берег моря. Прямо сейчас, внезапно, разве что заскочить в квартиру за иностранным паспортом. Еще десять лет назад с помощью Сторчака и на подставное лицо, чтобы не бросать тень на шефа, Марат купил в Болгарии два домика: один на побережье, в Балчике, другой в горах, близ местечка Трявна, – недвижимость тогда стоила недорого. Образ жизни шефа и служба не позволяли наезжать туда чаще, чем раз-два в год, да и то на неделю, так что он вспоминал потом море и свой Белый домик в Балчике как сон, особенно когда испытывал разочарование и отчаяние. Еще недавно чужой, слишком вычурный, стилизованный под маленькую древнегреческую виллу, домик как-то быстро связался с самыми лучшими мгновениями жизни, казался невероятно уютным, желанным и райским, как мечта. За собственностью там присматривал управляющий, отставной капитан Симаченко, бывший подчиненный, человек одинокий, на гражданке оказавшийся бестолковым, однако в такие минуты Корсаков ему завидовал.

В своем автомобиле Марат отдышался, окончательно пришел в себя и вдруг с волчьей, воющей тоской подумал, что вот так, спонтанно, не уехать ни на море, ни в горы. Это будет воспринято шефом как трусость и побег, а Болгария – не та страна, где можно скрыться от Смотрящего и жить беззаботно. Закладывать и взрывать заряд все равно придется – на самом деле или понарошку, но придется, и это значит, что надо вернуться, взять бомбу и везти ее к месту теракта…

Сделать это сразу он все-таки не решился, а сначала долго мотался по прилегающему району, отслеживая, нет ли «хвоста», какого-нибудь совершенно непосвященного человека, которому дали брелок с кнопкой. И тут ему на глаза попался храм, угнездившийся среди жилых домов. Корсаков остановил машину, долго смотрел на старинные церковные двери и, повинуясь порыву, в них вошел. Молиться он не хотел, да и не умел – просто постоял, поозирался, глядя на слепящую позолоту икон, и может быть, созрел бы, чтоб поставить свечу, однако от специфического запаха у него заложило нос и стала назревать чихота. Он давно страдал от аллергии на домашние растения и никогда не думал, что приступ может одолеть его в храме, где таковых не было. На ходу доставая платок, Корсаков устремился к выходу и тут чихнул.

«Будьте здоровы!» – весело сказала ему тетушка, торговавшая свечками.

На улице полегчало и вместе с дыханием через нос Марат обрел уверенность, что с ним ничего не случится. Видимо, от напряжения сдают нервы, разыгрывается фантазия, появляется мнительность. Если б Сторчак захотел его убрать, мог бы давно сделать это иным способом и не возиться с бомбой, устраивая представление.

Еще через четверть часа, подъехав к месту, где оставил фугас, Марат уже смело достал пакет из ржавой машины, положил в свой багажник и, выставив мигалку, помчался за город. Время поджимало, шеф мог уехать домой и раньше срока, что он делал довольно часто на новом месте работы, и если бы понадобилось угробить его наверняка, то устанавливать бомбу следовало поближе к даче, где кругом сосновый бор, малолюдно и тихо. Но требовалось побольше шума и свидетелей, потому Корсаков установил заряд почти у свертка с трассы, а сам засел на опушке леса.

В тот момент в душе у него прежние чувства не потухли, а словно пригасли, причем все одновременно – ненависть к Смотрящему, собственные подозрения, сомнения относительно своей безопасности. Так бывает, когда с яркого солнца войдешь в помещение, где в первые минуты, кажется, так сумеречно, что идти приходится на ощупь. С этим ощущением он приготовился только выполнить поставленную задачу и более ничего, но пошел дождь – сначала мелкий и теплый, потом с запада навалилась туча с холодным ветром, и скоро спина промокла насквозь. Уберегая от влаги документы и брелок, Корсаков завернул их в снятый галстук и спрятал в карман рубашки. Дождь, конечно, был даже на руку, поскольку уходить в такую погоду с места «преступления» легче: в воздухе стоит водяная пыль, окна проезжающих машин залиты, ничего не видать, звуки неясные и собаки след не возьмут. Автомобиль он оставил в полукилометре, на трассе, где почти вплотную подступает лес, – перескочи полосу отчуждения, и ты уже под крышей и на колесах.

Корсаков еще ждал – вот-вот заряд пронесет, выйдет вечернее солнце, да и время возвращения шефа уже подошло; однако туча закрыла все небо, ударил ливень с ветром, и вместе с ознобом, мелкой дрожью он ощутил, как возвращаются прежние чувства. Через двадцать минут его уже колотило, автомат в руках ходил ходуном, а «мерседеса» Сторчака все не было. Корсаков пытался спрятаться за деревца, приседал, чтоб согреться, и еще гнал от себя злобные мысли, хотя уже чувствовал – не появится шеф через десять минут, он рискнет выйти на пустынную дорогу и переставить бомбу с обочины поближе к проезжей части.

По видимой из засады трассе изредка проносились машины с мигалками, заставляя каждый раз напрягаться, – и все мимо. Уже не отдавая себе отчета, только повинуясь неким внутренним позывам – точно таким же, с которыми он входил в храм, – Марат вышел из укрытия и перенес фугас вплотную к асфальту. И ничто в нем не ужаснулось, не закричало, не призвало к разуму, ибо в тот миг он видел лишь дьявольскую тень шефа. Место засады он, вдруг усомнившись, пробьет ли автоматная пуля бронированные стекла и дверцы с дальнего расстояния, тоже сменил, чтобы бить почти в упор и наверняка.

Угробив шефа, Марат автоматически лишался работы – вряд ли оставят на службе после взрыва, – однако в ту минуту это не заботило его вовсе. Вся последующая жизнь выстраивалась сама собой – как казалось, в лучшем, давно ожидаемом виде – и имела заманчивый, желанный вкус, только надо было пройти нулевую отметку: нажать на кнопку и сделать несколько очередей в упор из автомата для верности. В тот миг он ощущал себя выразителем не только личной ненависти к Сторчаку, а всенародного, долготерпеливого гнева, и это наполняло его судейской решимостью покарать зло. Он отлично знал, как работает розыскная машина государства, и был уверен, что никто и никогда его даже не заподозрит в этом теракте. Родная служба, прокуратура и МВД будут искать исполнителя среди ярых, открытых ненавистников, благо что таких, кто хотел бы взорвать и расстрелять Смотрящего, наберется больше, чем полстраны. Иное дело – ни у кого из этого ропщущего большинства не хватало мужества и решимости.

И еще он знал, что даже те, кого заставят расследовать этот теракт и ловить преступника, на самом деле никого искать не станут даже из карьерных соображений, ибо у законников по отношению к Сторчаку чувства обострены еще сильнее, чем у простого обывателя. Сделают вид, будто ищут, возможно даже арестуют кого-нибудь, ну еще журналисты погадают на кофейной гуще версий, и все уйдет в историю – с безымянным героем. После разборок и увольнения придется выждать некоторое время, а потом наконец-то можно будет уехать в Болгарию, на берег теплого моря, куда Корсакова тянуло всю жизнь…

Сторчак должен был погибнуть. Он тоже рассчитывал обмануть свой полиграф и не отпустил Корсакова с миром. И сейчас сам заказал себе смерть, ибо его машина появилась у свертка, как только Корсаков закончил все приготовления. «Мерседес» выключил мигалку и съехал с трассы. Тяжелый, он не успел разогнаться, двигался сквозь дождь, как катафалк, и неотвратимо приближался к фугасу.

Кнопка брелка утонула под пальцем за мгновение до того, как капот почти поравнялся с зарядом. Взрыв прозвучал коротко и глухо, смикшированный ливнем, однако левое переднее колесо взлетело в воздух, запрыгало, словно футбольный мяч, машину бросило вправо – и все-таки она удержалась на обочине. Марат ожидал большего эффекта и понял, что поспешил на долю секунды! Помешала буря ненависти выждать еще один миг, и тогда бы вся сила заряда ушла в салон через незащищенную переборку между двигателем и кабиной.

«Мерседес» даже не опрокинулся, чтобы подставить уязвимую часть брюха под очередь…

Корсаков, выждав пять секунд, вскинул автомат. И тут подвела знобливая дрожь в руках: первая очередь лишь зацепила капот и ушла по асфальту, от второй, прицельной, побелели тонированные боковые стекла. Явно пробоины навылет…

По правилам телохранители обязаны были выскочить и открыть ответный огонь, но из машины никто не появлялся – значит, всех наповал…

Последней длинной очередью в упор Корсаков разукрасил лобовое стекло, после чего повесил автомат на сук березы и сразу же взял спринтерский темп, чтоб разогреть кровь в остуженном теле.

Он мчался лесом вдоль трассы, чувствуя, как толчки тепла от сердца достают все конечности и наполняют тело пружинистой, молодой силой. И это было, пожалуй, самое приятное светящееся тепло, которое он испытывал лишь у моря, на горячем песке, ибо оно выдавило, вытеснило из души многолетний сумрак и холод ненависти, чего не могло произойти даже в храме. В эти минуты он ни о чем думать не мог, в том числе о последствиях, не включались ни фантазия, ни тем паче аналитическое мышление; сознание казалось чистым и первозданным, как не тронутый ногой черноморский пляж. И только когда оказался за рулем в потоке машин, перед глазами начало рябить и мельтешить, как в телевизоре, если пропадает сигнал вещания. Сначала Корсаков решил, что это дождь, грязная вода с дороги, плещущая из-под чужих колес, и только потом явственно увидел картинку – наверное, ту же самую, что в последние мгновения жизни видел Сторчак, – голубоватые разводы на лобовом стекле, напоминающие распустившиеся белые астры. Теперь стреляли по его машине!

Видение длилось несколько секунд, однако Корсаков резко затормозил, съехал на мокрую обочину. Нет, не стреляют, всё в порядке, и щетки «дворников» успевают обметать пространство, сквозь которое зрима перегруженная дорога…

В это время у него зазвонил телефон – на звонки шефа стояла особая мелодия. Он осторожно поднес трубку к уху и услышал сначала скелетный скрип, зубовный скрежет, шипенье и треск огня. Сквозь эти адские шумы раздался голос – гулкий, как из колодца.

– Меня пытались взорвать и обстреляли, – доложил Сторчак. – Но все обошлось…

Он говорил, как из преисподней!

– Вы где? – машинально спросил Марат.

– На повороте…

Связь прервалась, и опять поплыли перед глазами извилистые сполохи…

– Дьявол! – вслух произнес Марат, еще не выключив телефон.

* * *

Когда гений в наручниках выскользнул из хватки охранников и исчез на лестнице, Корсаков лично сначала обежал весь подъезд до самого верха, поскольку сыщик уверял, что слышал чей-то голос и топот на втором этаже, потом проверил чердак, двор и улицу в обе стороны, но беглеца не обнаружил. И не стал даже напрягать милицейское начальство, чтобы потребовать объявления плана «Перехват» и прочих мероприятий, зная о бесполезности каких-либо действий. Он чуял позыв дать в рожу сыщику, проворонившему Алхимика – под таким псевдонимом проходил гений, – но воспитывать подчиненных во время негласной операции, да еще в подъезде, где и так из-за дверей выглядывали соседи, было бы неуместно.

Как только он подумал, что придется докладывать шефу, у него опять зарябило в глазах.

Семь месяцев работы – четыре потрачены на поиск и три прошли уже в непосредственном контакте с объектом, за ежедневным наблюдением и оперативной разработкой, – оказались напрасными. Оставалась надежда, что личная разведслужба Церковера тайно контролировала последний этап операции и «приняла» бежавшего Алхимика вместе с этой уникальной психологиней. Марат был уверен: ее начальник Филин не мог оставить такую операцию без внешнего надзора и прикрытия. Бывший генерал ГРУ был профессионалом высшего класса, вызывал затаенную зависть, но Корсакова к себе не подпускал, никогда не делился секретами мастерства, и хуже того – будто бы не замечал, хотя в общем-то делали одно и то же дело.

Впрочем, такой оборот был невыгоден для Марата, но уповать уже было больше не на что. Он все время подозревал, а иногда чуял близкое присутствие людей Филина, незримо идущих где-то рядом, как в параллельном мире. Это угнетало, вселяло чувство неполноценности и, напротив, высвечивало недоверие руководства к его работе. Привыкший к подпольной своей деятельности, Оскол конспирировался, даже когда этого не требовалось, доверял только своим разведчикам и аналитикам, говорил ровно столько, сколько надо было для выполнения задачи, и вообще не впускал в свои секретные закрома, а они, по слухам, стояли где-то в непомерных и неисследованных объемах. В девяностых годах он через своих людей, в том числе через Сторчака, попросту скупал или за так добывал на свалках архивы самых разных предприятий, от малозначащих НИИ до оборонных заводов и упраздняемых главков министерств. Доступ к этим архивам имели только сотрудники аналитической группы – некие серые, похожие на Филина, однако продвинутые личности, умеющие держать язык за зубами, но и их, особо доверенных, насчитывалось человек пять. Остальные занимались наукой, используя дозированные материалы, добываемые аналитиками.

После того как Сторчак назначил Корсакова начальником отдела специсследований – иначе сказать, поручил заниматься разведкой и сыском, – казалось, перед ним сейчас распахнутся все тайные двери бывшего НИИ зернобобовых. Иначе он и не представлял, как можно изучать проблему и собирать информацию, не пользуясь первоисточниками. Однако был сразу же поставлен на место, не получив пропуска в зону Д, где царствовал Филин со своей службой и где Оскол прятал свои секреты. Поэтому Марат вынужден был заниматься унизительной бюрократией: писал аналитикам заявки, которые рассматривались руководством, визировались и только потом ими исполнялись.

Четыре месяца Корсаков переписывался с серыми личностями из запретной зоны, хотя сидели они в одном здании, и по зернышку выуживал все, что могло бы вывести на след неведомого тогда, непризнанного и загадочного гения, придумавшего некое топливо.

А началось все с золотой пятидесятикопеечной монеты, которую не могли бы обнаружить ни нумизматы-специалисты, ни состоятельные люди, поскольку современный полтинник за деньги не считали и им не пользовались – банк России выпускал эту монету исключительно для бедных. Так вот, удача улыбнулась подслеповатой бабушке-пенсионерке. Ей однажды дали сдачу в булочной, где она покупала сайки. Тут же, возле палатки, счастливица стала пересчитывать мелочь, а поскольку от старости пальчики были слабенькими, руки – трясущимися, она легко улавливала вес каждой монетки, и эта невзначай выскользнула между пальцев и упала в грязь. Старушка кое-как нагнулась, подняла и опять стала считать, но этот полтинник снова вывалился. Она посетовала на свой возраст – мол, уже и деньги в руках не держатся, – склонилась в другой раз, достала и тут почувствовала, что весит он, пожалуй, как четыре монеты. Придя домой, бабушка надела очки, тщательно осмотрела всю сдачу – нет, полтинник такой же, как все, а тяжелей пятирублевика. Ну и показала денежку соседу, человеку солидному и опытному. Тот сразу уловил разницу, не поленился и пошел в банк, где сразу же установили, что полтинник из золота самой высокой пробы, удивились, конечно, и попытались выкупить по весу, как лом. Сосед догадался о реальной его стоимости, не согласился и поехал в клуб нумизматов. Там монету проверили по всем каталогам, убедились, что золотых полтинников в стране никогда не чеканили, тут же нашли покупателя, который собирал подобные редкости, и сосед принес бабушке десять тысяч рублей двумя бумажками. За сколько на самом деле продал, осталось тайной.