Преступление отца Амаро

Октябрь приходил к концу. Однажды вечером гости доны Марии собрались погулять при свете луны. Но только успели они дойти до небольшой сосновой рощи, как поднялся сильный ветер, и закапал дождь. Дамы поспешили укрыться под деревьями. Агостиньо, шедший с Амелией под руку, отвел ее в сторону и прошептал, стискивая зубы:

– Я схожу во тебе с ума, знаешь-ли ты это?

– Так я и поверю, – пробормотала она.

Агостиньо перешел тогда в серьезный тон.

– Ты слыхала, что мне придется может быть уехать завтра? После завтра у меня экзамен.

– Поезжайте, – вздохнула Амелия.

Он схватил ее без дальнейших разговоров за плечи и жадно поцеловал в губы несколько раз.

– Оставьте меня, оставьте, – закричала она, вырываясь, но скоро перестала сопротивляться и тихо застонала, как вдруг издалека послышался резкий голос доны Жоакины Гансозо:

– Идите, идите скорее. Начинается ливень.

Амелия вырвалась и побежала к матери.

Агостиньо уехал на другой день. Скоро наступило дождливое время, и Амелия вернулась с матерью и доною Мариею в Лерию.

Прошла зима.

Однажды вечером, придя в гости к сеньоре Жоаннере, дона Мария сообщила., что Агостиньо Брито женится на барышне Вимеро.

– Вот-то ловкий парень! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Он берет ведь за нею не меньше тридцати миллионов[4]. Молодец, нечего сказать.

Амелия не выдержала и расплакалась на глазах у всех. Она любила Агостиньо и не могла забыть его горячих поцелуев в сосновой роще.

Вслед за этим у неё начался период болезненной набожности; она читала целыми днями молитвенник и жития святых, увешала стены своей комнаты литографированными изображениями святых, проводила долгие часы в церкви за молитвою, причащалась каждую неделю. Подруги матери находили ее «образцовою христианкою».

Оюоло этого времени каноник Диас и его сестра дона Жозефа стали часто бывать в доме у сеньоры Жоаннеры. Каноник сделался скоро «другом семьи». После завтрака он неизменно являлся со своею собачкою, как прежде настоятель с зонтиком.

– Я чувствую к нему большую симпатию, – говорила сеньора Жоаннера: – и все-таки не проходить дня, чтобы я не вспоминала о сеньоре настоятеле.

Так прошло несколько лет. Амелия очень изменилась – выросла и обратилась в красивую девушку двадцати двух лет с бархатными глазами и свежими, розовыми губками. Она смотрела теперь на свою любовь к Агостиньо, как на ребячество. Набожность сохранилась в ней, но носила теперь иной характер; она полюбила внешний блеск церкви – торжественное, праздничное богослужение, вышитые золотом одеяния, тысячи зажженных свечей, серебряные кадила, хорошее пение, орган. Собор заменял ей оперу, и вера сделалась для неё развлечением.

Ей было, двадцать три года, когда она познакомилась с Жоаном Эдуардо, секретарем нотариуса Нуниша Ферраля. Амелия пошла с матерью и доною Жозефою к нотариусу, в день праздника Тела Господня, чтобы посмотреть на парадную процессию духовенства с балкона в квартире Нуниша. Жоан Эдуардо скромно стоял тут-же, весь в черном, с серьезным видом. Амелия знала его и раньше, но обратила на него внимание впервые в этот день. Он показался ей симпатичным молодым человеком.

Вечером после чаю начались танцы. Жоан Эдуардо подошел к Амелии.

– Спасибо, я не танцую, – ответила она, – Я слишком стара для этого.

– Вы всегда так солидны и серьезны?

– Иногда я смеюсь, если есть чему, – возразила она, гладя в сторону.

– Например, надо много?

– Как, над вами? Почему-бы я стала смеяться над вами? – И она нервно завертела в руках веер.

Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями.

– Так ты серьезно не танцуете?

– Я уже сказала вам, что нет. Почему вы спрашиваете так настойчиво?

– Потому, что я интересуюсь вами.

– Ну, полно говорить, – остановила она его жестом недоверия.

– Честное слово.

Но тут к ним подошла с грозным видом дона Жозефа, наблюдавшая за ними издалека. Жоан Эдуардо робко отошел в сторону.

Через две недели в Лерию приехала на гастроли оперная труппа. Дона Мария взяла ложу и пригласила сеньору Жоаннеру с Амелией. Девушка просидела два дня за шитьем белого кисейного платья с голубыми лентами. Жоан Эдуардо взял себе место в партер и не отрывал от неё глаз во время действия. У выхода из театра он встретил ее, раскланялся с дамами и пошел провожать их до дому. Сеньора Жоаннера и дона Мария отстали от молодежи, и Жоан Эдуардо мог свободно поговорить с Амелией.

– Как понравилось вам сопрано, сеньор?

– Правду сказать, я не слушал пения.

– Отчего-же?

– Я глядел на вас, – ответил он решительным тоном и заговорил о своей горячей любви.

Амелия была возбуждена после театра, и теплая звездная ночь тоже располагала к любви. Она тихо вздохнула.

– Вы любите меня, неправда-ли? – спросил он.

– Да, – ответила она, пожимая его руку.

Но через несколько дней, присмотревшись немного к молодому человеку, она решила, что это была «лишь мимолетная вспышка». Жоан Эдуардо был очень симпатичен, хорош собою, мог быть прекрасным мужем, но сердце её оставалось спокойным. Вскоре он стал бывать у них почти каждый вечер. Сеньора Жоаннера уважала его за честность и солидность. Но Амелия часто относилась к нему холодно и видела в его любви только развлечение для себя.

В один прекрасный день он попросил у сеньоры Жоаннеры руки дочери.

– Как хочет Амелия… Я ничего не имею против, – ответила сеньора Жоаннера.

Когда спросили Амелию, она дала уклончивый ответ:

– Может быть попозже. Пока я довольна своею судьбою.

В результате было решено подождать, пока жених получит место секретаря в губернском правлении, обещанное ему адвокатом Годиньо.

Так жила Амелия до приезда отца Амаро.

В эту ночь старые воспоминания отрывочно проносились у неё в голове. Она заснула поздно и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Из столовой послышался голос Русы:

– Вон падре выходит с сеньором каноником. Они идут в собор.

Амелия соскочила с кровати, подбежала в рубашке к окну, приподняла край кисейной занавески и заглянула на улицу. Утро стояло чудное, солнечное. Отец Амаро в рясе из тонкого черного сукна шел посреди улицы, весело разговаривая с каноником и сморкаясь в белый платок.

VI

Амаро почувствовал себя очень хорошо с первых-же дней своего пребывания в Лории. Сеньора Жоаннера относилась к нему с чисто материнскою заботливостью, держала в порядке его белье, угощала вкусными блюдами, не терпела в комнате «дорогого падре» ни малейшей пылинки. Амелия была с ним очень мила и несколько фамильярна, как хорошенькая родственница. Дни проходили для Амаро быстро и приятно, среди полного комфорта и женского общества. После печальной жизни в доме дяди, унылого затворничества в семинарии и суровой зимы в горной деревушке, жизнь в Лерии была дня него настоящим раем.

Утром рано он уходил каждый день в собор служить обедню, плотно закутавшись в большой плащ. В эти ранние часы было еще очень холодно, и лишь немногие богомольцы решались выйти в церковь, молясь там и сям перед маленькими алтарями.

Амаро входил в ризницу и быстро переодевался, постукивая от холода ногами по полу, в то время, как прислужник рассказывал ему «новости дня». Затем он брал чашу со св. дарами и шел с опущенными глазами в собор. Теперь он служил обедню равнодушно, безо всякого благоговения, не так, как прежде. Я привык, – говорил он. Свежий воздух возбуждал его аппетит, и он торопился служить, бормоча еле внятно молитвы и глотая слова Священного Писания. Как только служба кончалась, он поспешно прикладывался губами к алтарю, благословлял молящихся и шел домой пить чай с бутербродами. Амелия поджидала его в столовой; от её свежей кожи пахло миндальным мылом.

Около полудня Амаро снова поднимался в столовую, где сеньора Жоаннера с Амелией сидели за шитьем. – Мне стало скучно внизу одному; захотелось поболтать, – говорил он всегда. Сеньора Жоаннера сидела в нисеньком кресле у окна и шила, сдвинув очки на кончик носа; Амелия работала у стола, склонив хорошенькую головку. Её пышные волосы были расчесаны на пробор; крупные, золотые серьги бросали на белую шею легкую тень, густо-черные ресницы опускались нежно над румяными щеками. Под мягкой, смуглой кожей чувствовалась здоровая кровь. Полная груд вздымалась ровно и спокойно. Иногда девушка оставляла работу, лениво потягивалась и улыбалась.

– Как вы, однако, ленивы! – шутил Амаро. – Из вас не выйдет хорошей хозяйки.

Она смеялась. Сеньора Жоаннера рассказывала городские сплетни. Руса заходила временами в столовую за тарелкою или ложкою. Разговор сводился на то, какой будет обед. Сеньора Жоанинера перечислила блюда и спрашивала священника, любит-ли он то или другое кушанье. Амаро не привередничал в еде и ел все без разбора.

Амелия обращались с ним все фамильярнее; однажды она даже попросила его подержать моток шерсти, чтобы помочь ей мотать клубок.

– Полно, полно, не беспокойтесь, падре, – воскликнула мамаша. – Как тебе не стыдно, Амелия? Что это за неделикатность?

Но Амаро высказал полную готовность услужить девушке. – Отчего-же? Я очень рад. Приказывайте без церемонии. – И обе женщины весело рассмеялись, растроганные милою любезностью священника.

Иногда случалось, что сеньора Жоаннера уходила в комнату к больной сестре или на кухню. Амаро оставался тогда один с девушкою; они не разговаривали, но Амелия напевала что-нибудь вполголоса. Амаро зажигал сигару и слушал её пение.

– Как славно вы поете! – говорил он.

Иногда она выпрямлялись над работою, внимательно разглядывала ее и проводила длинным ногтем по рубцу. Амаро очень нравились её холеные ногти, как и вообще все её существо, походка, манеры, жесты. Никогда еще не приходилось ему жить в такой близости с женщиною. Проходя мимо её комнаты, он заглядывал всегда жадным взором в приоткрытую дверь, стискивая зубы и бледнея при виде брошенной на стул юбки или подвязки. Красота девушки заставляла его забывать, что он – священник. Иной раз он возмущался самим собою, ругал себя, старался овладеть собою, углублялся в чтение молитвенника. Но сверху слышался веселый голос Амелии или стук её ботинок… и все благия намерения священника мгновенно исчезали, а картины искушения снова начинали кружиться перед ним, словно стая назойливых птиц.

Обеденное время было всегда самым счастливым для Амаро. Руса кашляла с каждым днем сильнее и плохо служила за столом. Амелия часто вставала, чтобы достать из буфета ножик или тарелку; Амаро вскакивал со стула, желая помочь ей, но она останавливала его, кладя руку ему на плечо и прося не беспокоиться.

Амаро чувствовал себя великолепно в теплой столовой за сытным обедом. Второй стаканчик вина развязывал ему язык; он начинал шутит и говорить даже иногда, что «был-бы рад иметь такую сестрицу, как Амелия».

Наставали сумерки, и Руса приносила лампу. Блеск посуды и хрусталя приводил Амаро в еще более радостное настроение. Он называл сеньору Жоаннеру мамашею; Амелия улыбалась, опустив глаза и покусывая белыми зубками апельсинные коржи. После обеда подавали кофе, и Амаро долго сидел за чашкою, отряхая пепел сигары на край блюдечка.

В это время появлялся всегда и каноник Диас с собачкою. Он поднимался тяжелою поступью по лестнице и спрашивал из-за двери:

– Разрешается войти?

– Пожалуйте, падре, пожалуйте, – торопливо отвечала сеньора Жоаннера. – Не выкушаете-ли с нами кофейку?

Он усаживался та кресло, пыхтя и отдуваясь, получал чашку кофе и спрашивал у хозяйки, похлопывая Амаро по плечу:

– Ну, как поживает ваш мальчик?

Все весело смеялись. Каноник приносил с собою обыкновенно газету. Амелия интересовалась романами в фельетонах, сеньора Жоаннера – хроникою преступлений на романической подкладке.

– Господи, как вам не стыдно! – говорила она.

Амаро принимался рассказывать о Лиссабоне, о тамошних светских скандалах, о благородном обществе, которое он видел в доме графа де-Рибамар. Амелия заслушивалась его рассказами, опершись локтями о стол.

После обеда все ходили вместе навестить бедную тетку, разбитую параличем. Маленькая лампа тускло освещала её комнатку; несчастная старушка с крошечным, сморщенным, как яблоко, лицом лежала неподвижно, испуганно устремляя на гостей слезящиеся глаза.

– Это, тетя Гертруда, падре, – кричала ей Амелия на ухо. – Он пришел узнать о твоем здоровье.

Старуха делала над собою усилие и говорила, еле слышно:

– Ах, этот мальчик…

– Да, да, этот мальчик, – повторяли все, смеясь.

– Бедная! – говорил Амаро. – Пошли ей, Господи, легкую смерть.

Затем все возвращались в столовую. Каноник усаживался в мягкое кресло, складывал руки на животе и говорил Амелии:

– Ну-ка, сыграйте нам теперь что-нибудь, голубушка.

Она садилась за рояль и начинала петь, аккомпанируя себе.

Амаро попыхивал сигарою и предавался приятному чувству сантиментальных мечтаний.

Но по понедельникам и средам, когда Жоан Эдуардо приходил провести вечер с Амелиею и её матерью, священнику приходилось переживать тяжелые минуты. В эти дни он не выходил из комнаты до девяти часов; тогда же он поднимался в столовую к чаю, вид молодого человека, сидевшего подле Амелии, приводил его всегда в бешенство.

– Эти двое болтают целый вечер, как две сороки, – говорила ему сеньора Жоаннера.

Амаро угрюмо улыбался, не поднимая глаз над чашкою. Амелия никогда не была с ним фамильярна в присутствии Жоана Эдуардо и даже редко отрывалась от работы в эти вечера. Молодой человек молча покуривал сигару. Часто наступало неловкое молчание, и в комнате было слышно, как на улице завывает ветер.

Присутствие ухаживателя Амелии раздражало Амаро, ненавидевшего его за недостаток благочестия и за черные усики. В эти минуты он особенно сильно чувствовал всю тяжесть своего положения.

– Сыграй что-нибудь, дочка, – говорила сеньора Жоаннера.

– Я устала, мама, – вяло отвечала девушка, вздыхая и усаживаясь в кресле поудобнее.

Мать предлагала тогда поиграть в карты, чтобы оживить немного молодежь. Отец Амаро брал свою лампу и спускался вниз, чувствуя себя очень несчастным.

В эти вечера он почти ненавидел Амелию, находя ее упрямой и неприветливой. Частые визиты Жоана Эдуардо казались ему неприличными, и ему хотелось даже поговорить с сеньорою Жоаннерою о том, что «любовь такого неблагочестивого человека не может быть угодна Богу». Но, успокоившись немного, он старался позабыть об этом, решал переехать на другую квартиру и даже перевестись в другой город. Воображение рисовало ему Амелию в подвенечном наряде и Жоана Эдуардо в парадном сюртуке… они возвращались из собора после венчания… брачная постель сияла ослепительною белизною…

– Черт с ними, пусть женятся! – бормотал он сквозь зубы.

* * *

Однажды Амаро обедал в гостях у доны Марии и, вернувшись домой поздно вечером, застал дверь дома открытою; на пороге, в сторонке стояли мягкия туфли Русы.

– Какая глупая девчонка! – подумал священник. – Она, верно, пошла за водою и забыла запереть дверь.

Он вспомнил, что Амелия должна была поехать в этот день с доною Жоакиною в имение Ганстео в окрестностях города, а сеньора Жоаннера собиралась в гости к сестре каноника. Амаро запер дверь и поднялся в кухню зажечь себе лампу. На улицах было мокро после дождя; он забыл снять внизу резиновые галоши, и шаги его не были слышны в доме, проходя мимо спальни сеньоры Жоаннеры, он услышал за ситцевою занавеской чей-то кашель. Это так удивило его что он приподнял край драпировки и заглянул в приоткрытую дверь. Боже мой! Сеньора Жоаннера в одном белье зашнуровывала корсет, а каноник Диас сидел полураздетый на краю кровати и громко пыхтел.

Амаро спустился вниз, неслышно притворил за собою дверь и пошел бродить около собора. Тучи заволокли небо, и стал накрапывать мелкий дождик.

– Так вот оно что! – повторял он про себя в изумлении.

Это был невероятный скандал. Флегматичная сеньора Жоаннера и каноник Диас, бывший преподаватель Морали! Если старик, свободный от порывов юности, смог вести себя таким постыдным образом, то как жили молодые священники, в которых кипела горячая кровь! Недаром говорилось в семинарии, что, все созданы из одного «теста». Духовные лица поднимались по лестнице церковной иерархии, стояли во главе семинарии, управляли душами своих прихожан и ходили по вечерам в укромные улицы к полным, спокойным женщинам покурить дорогия сигары и пощупать пухлые, белые руки.

Соображения иного рода тоже приходили Амаро на ум. Что за особы были сеньора Жоаннера с дочерью, жившие на содержании у старого развратника? Мать была, по-видимому, недурна собою и хорошо сложена в прежния времена. Сколько любовников сменила она прежде, чем попасть в объятия слюнявого старика? Дочь была, наверно, не лучше матери; она ходила всюду одна и едва-ли была чиста и невинна с такими чудными черными глазами. Амаро представлял себе уже картину приятной возможности: толстая сеньора Жоаннера целует наверху своего пыхтящего каноника, а Амелия спускается к нему в комнату неслышными шагами, накинув платок на голые плечи… С каким наслаждением поджидал бы он ее каждый раз!

Дождь усилился, и Амаро вернулся домой. Когда он вошел в столовую, лампа была уже зажжена.

– О, как вы озябли! – сказала Амелия, пожимая его холодную руку.

Она сидела у стола за шитьем. Жоан Эдуардо играл тут же в карты с мамашею.

Амаро почувствовал себя несколько неловко. Присутствие молодого человека сразу вернуло его к действительности, и надежды, кружившиеся в его душе бурным вихрем, исчезли при виде Амелии в обществе её поклонника. Сеньора Жоаннера могла быть любовницею каноника, но Амелия с её свежими губками и длинными ресницами, несомненно, не подозревала о постыдном поведении матери. Ей, видно, хотелось устроиться своим домом, выйти замуж и отдаться, с чистою душою и телом, этому идиоту, улыбавшемуся с глупым видом над картами. Амаро ненавидел ено всею душою за черные усики и за право любить…

– Вам нездоровится, падре? – опросила Амелия, увидя, – что он заерзал на стуле.

– Нет, – ответил он сухо.

Жоан Эдуардо стал рассказывать о квартире, которую он собирался нанять, и разговор перешел на хозяйство.

– Подай мне лампу, – крикнул Амаро Русе.

Он спустился к себе в мрачном отчаянии. Зеркало на комоде отразило его фигуру, и он показался сам себе безобразным и смешным. Бритое лицо и тонзура были особенна противны в сравнении с черными усиками и пышными волосами соперника. – И чего я терзаюсь? – думал Амаро. – От может быть её мужем, дасть ей имя, домашний очаг, материнство. Я же могу только вовлечь ее в грех. Она, может быт, и расположена ко мне, несмотря на мой духовный сан, но прежде всего хочет выйти замуж. Да это и понятно.

Чувство ненависти поднялось в нем, он предпочел, чтобы она была вольного поведения, как мать; но ему стало стыдно этик мыслей.

– Однако, мне хочется, чтобы она обратилась чуть ли не в уличную девку, – подумал он. – Это недурно. Мы, священники, не смеем мечтать о приличных женщинах и должны довольствоваться продажными. Хороша наша судьба!

Он задыхался и открыл окно. Дождь прекратился, но небо не прояснилось. Тишина нарушалась лишь криками сов вдали.

О, каким хорошим мужем мог бы он быть, если бы не этот проклятый священнический сан! Он обожал бы жену и детей. Картины семейного счастья вызывали на его глазах слезы. Дура маркиза, сделавшая из него служителя церкви, погубила его навеки.

У дверей послышались шаги Жоана Эдуардо и шуршанье платья Амелии. Амаро подошел к замочной скважине, кусая губы от бешенства. Дверь захлопнулась, Амелия побежала наверх, напевая песенку, а священник лег спать, страстно желая обладать прелестною девушкою.

VII

Через несколько дней после этого отец Амаро и каноник Диас получили приглашение к обеду от аббата деревни Кортетасса. Это был веселый, добрый старичок, живший в приходе уже тридцать лет и слывший лучшим поваром в овруие. Он праздновал в этот день свои именины и пригласил, кроме каноника и Амаро, еще двух священников – отца Натарио и отца Брито. Отец Натарио был маленький, сухой человек с ястребиными глазами и прыщавым лицом, необычайно злой и раздражительный. У него была репутация прекрасного латиниста и очень логичного человека. Он жил с двумя племянницами-сиротами, постоянно говорил о своей любви и заботливости к ним, расписывал их, как образец всех добродетелей, и называл своими розочками. Отец Брито считался самым глупым и самым сильным священником в епархии. Внешностью и манерами он напоминал мужика прямо от сохи; у него была огромная голова и жесткие волосы, спускавшиеся почти до бровей. Смуглая кожа отливала на лице синевою от тщательных усилий бритвы; мелкие, прекрасные зубы сверкали белизною каждый раз, каик он заливался своим идиотским смехом.

Когда священники садились за стол, в комнату вбежал впопыхах Либаниньо с мокрою лысиною.

– Ох, голубчики мои, извините, – затараторил он визгливым тоном: – я опоздал немножечко. В церкви Пресвятой Богородицы в Эрмиде отец Нуниш служил как раз обедню по заказу. Я зашел послушать. Так уже хорошо было…

Гертруда, старая, дородная прислуга аббата, принесла миску с куриным бульоном. Либаниньо стал вертеться вокруг неё с глупыми шуточками.

– Ах, Гертрудочка, жестокая женщина, какое счастье ты могла бы дать одному человеку!

Старушка добродушно засмеялась, и её рыхлая грудь затряслась от смеха.

– Что же это за поклонник явился у меня на старости лет?

– Ах, голубушка, женщины хороши, как груши, только когда они созревают. Вот как нальются хорошенько, тут и наслаждаешься ими во-всю.

Священники захохотали и весело уселись за стол.

Обед был состряпан самим аббатом. Похвалы его искусству начались с первого же блюда.

– Замечательно вкусно, восхитительно, сеньор… Такой стряпни и в раю не найти. Удивительно, чудесно…

Добрый аббат даже краснел от удовольствия. Он был, по словам настоятеля – «божественным мастером своего дела», прочитал много книг по кулинарному искусству, постоянно изобретал новые кушанья и гордился тем, что «из его головы вышло немало вкусных вещей». Жизнь это протекала мирно и счастливо в обществе старой Гертруды, добродушной и болтливой женщины, и его единственною мечтою было страстное желание угостить как-нибудь обедом самого епископа.

– Кушайте пожалуйста, падре, – говорил он Амаро, передавая ему блюдо. – Я уже так старался… Не угодно-ли откушать греночков под соусом? Не буду хвалиться, но соус, кажется, вышел у меня недурно сегодня.

* * *

Обед был действительно приготовлен так хорошо, что, по словам каноника Диаса, Даже Святой Антоний мог соблазниться им в пустыне. Все гости сбросили плащи и сидели в. одних рясах, медленно прожевывая пищу и почти не разговаривая. Полуденное солнце весело играло на пузатых стаканах со старым вином, посуде и блюдечках со свежими оливками, а славный аббат внимательно резал на тонкие ломтики белую грудинку фаршированного каплуна, сияя от искреннего удовольствия.

Окна столовой выходили на двор. У самых подоконников, росли цветущие кусты камелий, за ними виднелось несколько яблонь на фоне голубого неба. Вдали слышался скрип нории.

Либаниньо ел за четверых, не переставая подшучивать над Гертрудою.

– Дай-ка мне блюдо с зеленью, цветочек мой прелестный. И не гляди на меня так, плутовка, ты губишь меня совсем.

– Экий болтун! – отвечала старуха весело. – Вы бы поухаживали за мною тридцать лет тому назад.

Священники давились от смеха. Две бутылки портвейна были уже выпиты, и отец Брито расстегнул рясу.

К двери, со стороны двора, подошел старый нищий, жалобно бормоча молитву. Гертруда, подала ему хлеба, и священники заговорили о том, что в окружающей местности появилось за последнее время очень много нищих и бродяг.

– Бедность большая, что уж и говорит! – говорил мягкосердечный аббат. – Голубчик Диас, скушайте еще кусочек, каплуна.

– Да, бедность здесь велика, но лень еще больше, – сухо возразил отец Натарио. – Я знаю, что во многих имениях нехватает работников; это не мешает, однако, здоровым и молодым парням бродить из деревни в деревню и просить милостыню. Все это мерзавцы и негодяи.

– Полно, полно, батюшка, – перебил его аббат. – В нашей местности действительно очень много бедноты. Я знаю семьи, где отец, мать и несколько человек детей спят на полу в повадку, как свиньи, и питаются одними овощами.

– А чем же им больше питаться, по твоему мнению? – воскликнул каноник Диас, обгладывая косточку жирного каплуна и обсасывая свои пальцы. – Не индейкой же? Как ты полагаешь? Каждый есть, как ему подобает по положению.

Аббат уселся поудобнее, поправил на животе салфетку и сказал тоном глубокого убеждения:

– Бедность угодна Господу Богу.

– Хорошо, когда находятся богатые люди, оставляющие наследство церкви на дела благочестия, – заметил отец Амаро с серьезным видом.