Три номера

Во всем палаццо Яквинанджело слышался шум отворяемых и закрываемых дверей; на площади была большая суета, но мать с дочерью привыкли к неаполитанскому шуму и не обращали на него внимания. они кончили обедать и разговаривали теперь между собою. Мать рассказывала дочери о том, что случилось в этот день на уроках, о непослушании учениц, о придирках матерей, о дерзости прислуг; дочь рассказывала матери о резком отношении к классу учителя арифметики, о медовых, но злых словах преподавателя литературы. В болтовне девочки все время звучали веселые нотки в ожидании приближения июля и летних каникул. Она собиралась вставать тогда поздно по утрам, читать только романы и ходить каждый вечер на Виллу. Беря с матери обещание, что та будет каждый вечерь водить ее на Виллу, Катерина не замечала, что мать бледнела каждый раз, как она упоминала об июле; летние каникулы отнимали у бедной женщины пять или шесть из десяти-двенадцати уроков, составлявших весь ее скромный доход, и лето, приносившее всегда глубокую нужду, причиняло ей тяжелые мучения. Правда, зима была вредна для ее больной груди, но тогда она имела по крайней мере заработок, а лето, лето было жестоко со своею нищетою! Как-то оно пройдет в этом году? Синьора опускала голову в тяжелом раздумье.

– Синьора, есть у вас три сольди? – спросила Томмазина. – Мне надо сходить за кофе, а денег у меня нет.

– Вот, возьми, – сказала синьора, с трудом вынимая деньги из кармана.

Томмазина закрыла за собой дверь. Но через две-три минуты кто-то постучался.

– Кто там? – спросила девочка.

– Это я, Кончеттелла.

И прислуга донны Луизы Яквинаджело вошла, закрывая за собою дверь.

– Моя барыня просит кланяться вам и благодарит за подарок, который вы сделали ей сегодня утром через Томмазину.

– Я? – спросила синьора в изумлении.

– Она хотела бы знать также, если это не секрет, сколько вы выиграли; если большую сумму, то будьте добры сказать, останетесь ли вы в этой квартире. Если вы уедете отсюда, то она должна сейчас же вывесить объявление о сдаче, потому что теперь еще не поздно сдавать квартиры.

Мать и дочь удивленно переглянулись.

– Кончеттина, говори яснее. Мама не понимает.

– Я говорю о трех числах, которые Томмазина нашла сегодня утром под вашей подушкою и сказала также и нам.

– И они вышли? – спросила синьора, побледнев, как полотно.

– Не представляйтесь, что вы не знаете этого! – смеясь, сказала Кончеттелла.

– Правда., я не знала… они вышли?

– Все подряд, синора. Все три красуются на лотерейной доске. А теперь, если можно, я хотела бы знать ваш ответ относительно квартиры.

– Скажи донне Луизе Яквинаджелло, что я не играла и ничего не выиграла, – сказала синьора необычайно кротко.

– Господи! – завизжала Кончеттелла. – Не воспользоваться таким счастьем! Да почему же вы не играли?

– Я забыла, – кротко продолжала синьора.

– Как же можно забыть числа? – наивно спросила Кончеттелла.

– Все случается, – тихо прошептала синьора.

– А Томмазины нет дома? Она тоже не играла?

– Она пошла купить кофе, но надо надеяться, что бедняжка играла и выиграла крупную сумму, – мягко добавила синьора.

– Так сказать барыне, что вы оставляете квартиру за собою? Дело в том, что донна Луиза тоже выиграла на три номера и хотела бы расширить свою квартиру.

– Сколько же она выиграла? – с усилием спросила синьора.

– Сто тысяч лир.

– А ты?

– Две тысячи. У меня не было денег на более крупную ставку.

– Хорошо, – сказала синьора с еще большим усилием. – Скажи барыне, чтобы она сообщила мне, если хочет расширить свою квартиру, и мы выедем.

– Пойду, скажу. Господи! Забыть числа! Да я умерла бы, если бы со мною случилось что-нибудь подобное!

Она ушла и закрыла за собою дверь. Катерина, не произнесшая все время ни слова, была бледна и взволнована. Взглянув на мать и увидя, как она переменилась в лице и побледнела, девочка с криком: – Мама, мама! – бросилась ей на шею.

Прильнув губами к волосам дочери и прижав ее голову к груди, мать горько и бесшумно рыдала без слез, судорожно вздрагивая время от времени; она была так возбуждена, что, казалось, сердце ее разорвется на части. Девочка попробовала раза два поднять голову; объятия душили ее, но каждый раз, как она пробовала поднять голову, руки матери сжимали ее все крепче и крепче, точно голова девочки на груди отчаявшейся матери служили той единственным удержем, чтобы не испустить последний вздох.

В дверь два раза постучались. Руки матери ослабели и опустились.

– Поди, открой, – сказала она дочери, отвертывясь от света, чтобы не видели ее взволнованного лица.

– Извините, дома Томмазина? – сказала Марианджелла, входя.

– Нет, она пошла купить кофе, – машинально ответила девочка.

– Ах, а я то хотела повидать ее… и дать ей кое-что, Мы уезжаем сегодня вечером в Париж – маркиза, маркиз и граф. Кто подумал бы это час тому назад? Утром – в ломбарде, вечером уезжаем в спальном вагоне.

– Вы тоже выиграли? – спросила синьора из своего угла изменившимся голосом.

– Да, будет вполне справедливо сказать, что выиграла я, а не маркиза. Я несла в ломбард бриллиантовую булавку, когда Томмазина дала мне три числа. Они засели у меня в голове, и я не могла думать ни о чем другом. Сколько мне пришлось ждать в ломбарде! По субботам все несут вещи в заклад, чтобы играть в лотерею. И мне дали очень мало; когда в ломбарде видят, что много народу закладывают вещи, они уменьшают сумму, и на каждого приходится немного. Как быть? Я возвращалась домой с половиною того, что нужно было маркизе; тогда я решила заложить и ломбардную квитанцию и выручила за нее еще семьдесят лир; из них я поставила двадцать лир на билет маркизы и две лиры на свой. Когда маркиза увидела, как мало я принесла денег, она расплакалась. Явился муж и сделал ей ужасную сцену. Какие собаки эти господа! Но, вот, когда был объявлен тираж выигрышей, маркиза сидела с графом и по своей доброте не смогла удержаться от того, чтобы не рассказать ему все. Они сейчас же решили сделать маленькое путешествие. К несчастью пришлось рассказать все маркизу, потому что он, ведь, хозяин, и без него не уедешь. Но я задерживаю вас своей болтовнею. Я принесла сто лир в подарок Томмазине – семьдесят пять от моей барыни и двадцать пять от меня. Надо быть справедливыми, она вполне заслужила их. Будьте добры передать их ей.

– Я передам ей деньги, когда она вернется, – задумчиво сказала девочка.

– Хотелось бы мне знать, – продолжала Марианджела, уходя, – каким образом маркизе удастся выкупить брильянты. Теперь, когда она рассказала мужу о выигрыше, и этот мошенник заберет себе все, кроме денег на путешествие, как она скажет ему, что заложила все драгоценности? Мне очень не хотелось бы предпринять опять путешествие в ломбард в скором времени. Добрый вечер, господа!

– Добрый вечер.

Девочка уселась рядом с матерью. Несколько времени они сидели молча.

– Как долго не идет Томмазина, – прошептала Катерина.

– Тебе хочется кофе, деточка? – спросила мать.

– Нет, но почему ее нет так долго?

– Ее, вероятно, задержали на улице, чтобы поговорить о выигрыше.

– Возможно.

В дверь постучались.

– Это она, – сказала Катерина.

– Нет, у нее ключ.

Девочка решилась тогда открыть в третий раз. За дверью стояла Джельсомина Санторо, дочь швейцара в палаццо Риччиарди, с большим пакетом под мышкою. Увидя девочку, она сконфузилась и отступила немного назад.

– Извините, мне нужно Томмазину, – сказала она краснея.

– Вы не видели ее? – спросила Катерина. – Она вышла из дому полтора часа тому назад купить кофе и до сих пор не вернулась.

– Я не видала ее, синьорина; иначе я не пришла бы сюда к ней. Она, очевидно, прошла, когда я была в парикмахерской у моего жениха Федерико. Теперь я выхожу за него замуж, – добавила она в порыве счастья.

– Благодаря выигрышу на три числа, не правда ли? – мягко сказала синьора.

– Да, благодаря выигрышу. И подумайте только, что дядя Доменико, калека-чистильщик сапог, не хотел, чтобы мы с Федерико играли на эти три числа! Что касается чисел, то у дяди Доменико страшная путаница в голове. Но, наверно, мне помогли пять сольди, которые одолжил мне двоюродный брат Пеппино Ашионе. Пеппино делает статуи святых, и сам немного святой человек. Теперь он уезжает для поправления здоровья в Пульяно, а мы с Федерико поженимся. Знаете, когда мы пошли с Федерико в лотерейную лавку за деньгами, то нам даже не хотели выдать их и сказали, что сегодня слишком много выигрышей, и у них сейчас нет денег. Придется идти за деньгами в понедельник. Но это все равно. Сходим в понедельник, правительство не убежит. Но где же может быть Томмазина?

– Правда, где она может быть? – повторила девочка.

Джельсомина положила пакет на стул у двери.

– Что это такое? – спросила Катерина.

– Эго вязаное покрывало из звездочек; я делала его для садовницы Наннины, которая выходит замуж. Пусть вяжет теперь сама, если хочет, а я буду вязать себе самой. Но Томмазине для ее будущего ребенка оно доставит удовольствие. Вдобавок, у меня больше и нет ничего сегодня, потому что правительство выдаст нам деньги только в понедельник. Скажите ей, что у меня нет больше ничего, и что я прошу ее удовольствоваться моим вниманием. Прощайте, господа.

– Прощайте.

На лестнице слышались чьи-то голоса, и Катерина, с нетерпением ожидавшая возвращения прислуги, подошла к перилам. Это был судья Сконьямильо, шедший гулять со всем своим потомством и встретивший на лестнице поднимавшегося наверх калеку дядю Доменико.

– Ну, что же, вы выиграли? – спросил его, шутя, судья Сконьямильо, обыкновенно никогда не шутивший. – Сколько вы выиграли?

– Ничего, эччелленца, ничего. Я верен своим рассчетам и тому, что говорят ученые люди, математики, получающие откровение от Бога.

– Однако же эти три числа вышли, – сказал, смеясь, судья Сконьямильо, обыкновенно никогда не смеявшийся.

– Это случайное совпадение, эччелленца, это случайное совпадение! – философски ответил калека, пропуская мимо себя безобразное семейство и поднимаясь в третий этаж.

– Мне нужно видеть Томмазину, – сказал дядя Доменико Катерине.

– Мы уже давно ждем ее, – ответила она тоном отчаяния. – Она, наверно, пошла получать свой выигрыш.

– Я сомневаюсь, чтобы она играла сегодня, – таинственно сказал калека.

– Почему?

– Потому что люди, так хорошо знающие числа, получают откровение от Бога, а такие люди не играют.

– Эти числа узнала моя мама, – наивно прошептала девочка.

– Которая, несомненно, не играла на них, – торжествующим тоном возразил калека. – Ваша мать – добрая душа и служит тому, чтобы делать другим добро. Скажите ей, чтобы она не забыла будущую субботу дядю Доменико. Я, ведь, тоже христианин и очень беден.

Девочка немного огорчилась и закрыла дверь, а калека стал, шатаясь, спускаться по лестнице.

– Сколько народу выиграло сегодня! – машинально прошептала синьора.

– Все выиграли, все, все, – ответила девочка с отчаянием.

Они замолчали. Темнело. На лестнице палаццо Яквинанджело не переставали хлопать дверьми; на площади Помощи не прекращались шум и суета с наступлением ясного майского вечера. Только в маленькой квартирке в третьем этаже было совершенно тихо. Синьора машинально ласкала своими нежными белыми руками густые волосы Катерины.

– Темно, мама, зажжем лампу.

Они пошли вместе на кухню, взяли маленькую керосиновую лампу и принесли ее в гостиную. Со стола было еще не убрано, и синьора стала потихоньку собирать грязныя тарелки, сняла маленькую скатерть и отнесла все в кухню. Зажженная лампа засветилась посреди круглого стола.

– Разве тебе не надо учить уроки? – спросила мать девочку, усаживаясь на генуэзском диване.

– Завтра воскресенье.

– Ах, да, завтра воскресенье, – машинально повторила синьора.

Снова воцарилась глубокая тишина. Из кухни стал доноситься слабый шум, сперва неясный, как шелест. Но они были погружены в свои думы, и ничего не слышали.

В замке заскрипел ключ.

– Вот наконец Томмазина! – воскликнула девочка.

Но это была не Томмазина, а городовой Франческо, безупречно одетый по форме. В руках он держал какой-то белый пакетик. Он остановился, снял с головы берет, оправил мундир, подтянул кушак и сказал с достоинством:

– Добрый вечер, господа.

– Добрый вечер, Франческо. А где же Томмазина? – спокойно спросила синьора в то время, как девочка в немом возбуждении уставилась на него.

– Сейчас доложу. Я стоял на посту перед театром Сан-Карло, перекусив здесь немного, потому что то, что нам дает Правительство – настоящее свинство. Вдруг я увидел, что на углу около бронзовых лошадей собирается народ, и услышал чьи-то крики. Так как мы обязаны подойти, как только соберется на улице четверо человек, то я и поспешил туда с товарищем Гарагузо. И что же я увидел, синьора! Моя жена лежит на земле и мучится в родах. Такие вещи можно говорить в присутствии синьорины, потому что это дело природы. Томмазина кричала, как проклятая душа. Она узнала по дороге о выигрыше после того, что купила на три сольди кофе, как ей было приказано, взволновалась и побежала к Сан-Карло сообщить мне новость. Отчасти от волнения, отчасти от быстрого хода, отчасти потому, что уже близилось время, у нее начались боли. Но среди криков она все-таки рассказала мне все. Мне пришлось нанять коляску, отвезти ее и отнести наверх по лестнице. К счастью, существует правило, по которому можно сойти с поста, когда надо отвезти родильницу.

– Вы отвезли ее домой?

– Извините, но кто же помог бы ей дома? У меня свои обязанности, и сам Бог знает, сколько мы выносим на своих плечах! Я отвез ее в больницу…

– Ах, бедная Томмазина! – воскликнула Катерина.

– Но, ведь, за плату! Там к ее услугам доктора, хирурги, лекарства, акушерки; там ей будут давать крепкий бульон и даже пеленки, когда родится ребенок. Дурное понятие о больнице совершенно несправедливо, господа. Томмазина была очень довольна, что я отвез ее в больницу. Она только кричала. Но все женщины кричат в это время. Она ни в чем не будет терпеть недостатка. Мы еще не ходили получать выигрыш, но это будет сделано в понедельник.

– А сколько она выиграла? – заботливо спросила синьора.

– Мало, – ответил Франческо, презрительно поджимая губы. – Тысяча пятьсот лир. Она сыграла только на шесть сольди. Женщина всегда остается женщиною, господа. Если бы она пришла ко мне, узнав числа и рассказала мне все, то можно было бы устроить вместе настоящую мужскую, а не бабью игру. А что можно сделать на тысяча пятьсот лир? Мне придется по-прежнему оставаться на службе, потому что с этою суммою далеко не уйдешь. А куда девала всегда деньги Томмазина? Что поделать? Женщина всегда остается женщиною.

– А как она чувствует себя теперь? – с участием спросила синьора.

– Конечно, неважно. Трудно – первый ребенок. Понятно, что ей тяжело, но она в хороших руках. Несмотря на боль, у нее хватило все-таки памяти передать мне этот пакетик, кофе на три сольди и ключ от двери. Она страшно радовалась также тому, что положение синьоры изменилось, и просила передать, что, хотя она и недостойна теперь служить вам, она все-таки просит впредь не забывать и любить ее, а главное помолиться за нее сегодня вечером, потому что ей очень плохо. Что поделать, господа? Когда женщина находится в этом состоянии, ей всегда кажется, что она умирает. Хотя она и знает, что ей не придется вернуться сюда служить, потому что у синьоры, наверно, другие планы, она просит по-прежнему не забывать ее.

Катерина собиралась закричать, что их положение вовсе не изменилось, и они по-прежнему любят Томмазину, но мать быстрым жестом заставила ее замолчать.

– Хорошо, Франческо, скажите ей, чтобы она не волновалась, и что мы по-прежнему любим ее, каково бы ни было наше положение. Когда вы увидите ее?

– Сегодня вечером, не правда ли? – сказала Катерина.

– Сегодня служба не позволяет мне навестить ее. Надо строго исполнять инструкции. Завтра, я надеюсь.

– Ну. хоть завтра. Снесите ей бедной эти сто лир от маркизы Казамарте и вязаное покрывало от Джельсомины Санторо. Это порадует ее. Я же… не могу пока ничего сделать, – добавила синьора с волнением в голосе, отвертываясь в другую сторону.

– Ничего не значит, – ответил Франческо с видом бескорыстного равнодушия. – Там видно будет.

– Я навещу ее в больнице.

– А вот кофе, – закончил Франческо, подавая пакетик. – Добрый вечер, господа.

Он приосанился, осторожно одел берет на густые волосы, взял покрывало и бумажку в сто лир и вышел.

Мать с дочерью остались совсем одни в квартире. Стоя неподвижно, девочка думала о их бедном доме без гроша денег и без прислуги, о доме, из которого им суждено будет скоро уехать. Мысли эти не выходили из ее головы, тогда как мать сложила на подоле белые руки и закрыла глаза, точно собиралась спать.

– Мама, мама, – сказала девочка, садясь рядом с нею.

– Что тебе, детка?

– Скажи мне одну вещь.

– Что такое?

– Ты действительно забыла, совсем забыла сыграть на этот билет?

– …Забыла, – ответила та чуть слышно.

– Мама, ты никогда не говоришь неправду. Ты забыла или у тебя не было денег? Скажи правду, мама.

– …у меня не было денег.

– Как же у тебя не было денег? Ты дала же мне одну лиру, когда я попросила у тебя денег на папку для рисованья.

Мать ничего не ответила.

– У тебя была только эта одна лира, мама? Скажи правду, это была твоя последняя лира, и ты дала ее мне?

Мать ничего не сказала – не произнесла ни слова, не шелохнулась. Но девочка, точно подкошенная, повалилась к ее ногам с распростертыми руками, спрятала лицо на коленях матери и закричала:

– Прости, мама, прости!

А мать чуть слышно повторяла:

– Деточка, маленькая деточка…

Сноски

1

В Италии каждую субботу происходит розыгрыш правительственной лотереи, который состоит в том, что в восьми крупных городах из урны с девяноста номерами вынимается пять номеров. Игра происходит посредством предварительной записи на билеты одного или нескольких номеров в специальных лотерейных лавках. Выигрыш колеблется в зависимости от размера ставки и от числа угаданных номеров. Многих страстное увлечение лотереею доводит до полного разорения; особенно же разорительное и деморализующее влияние на народ производит лотерея в Неаполе, где увлечение игрою достигает крайних пределов. – Прим. переводчицы.