полная версияПолная версия
Торжество смерти
Он пристально глядел на нее, как тот раз на постели в давно прошедший первый день ее приезда. На ее лице мелькали легкие тени от дрожавших веток. Он слышал непрерывный шум у церкви. Сердце его снова наполнилось грустью. Он почувствовал усталость, прислонился головой к стволу дерева и закрыл глаза, перестал думать.
Он уже дремал, как вдруг крик Ипполиты заставил его очнуться.
– Джиорджио!
На лице ее лежало выражение страха и растерянности, точно она не понимала, где она; яркий солнечный свет ослеплял ее, и она закрывала глаза руками.
– Боже мой, как больно!
Она жаловалась на боль в висках.
– Где мы? Ах, это был гадкий сон!
– Я не должен был привозить тебя сюда, – сказал Джиорджио с беспокойством. – Как я жалею, что привез тебя.
– У меня нет сил подняться. Помоги мне.
Он поднял ее за руки. Она зашаталась от головокружения и ухватилась за него.
– Что с тобой? Что ты чувствуешь? – закричал он изменившимся от страха голосом, испугавшись, как бы припадок не случился с ней здесь, в поле, вдали от всякой помощи. – Что с тобой? Что с тобой?
Он крепко прижал ее к своему сердцу, которое билось страшно сильно.
– Нет, нет, нет, – прошептала Ипполита, сразу поняв, чего он боится, и сильно бледнея. – Ничего… У меня немного кружится голова. Мне сделалось дурно от жары. Это пройдет…
Ее губы были бескровны. Она избегала глядеть в глаза другу. Джиорджио все еще не мог овладеть собой, и совесть мучила его за то, что он пробудил в ней страх перед болезнью и стыд за нее. Ему вспомнился один отрывок из ее письма. «Что, если такой припадок случится со мной, когда ты держишь меня в своих объятиях? Нет, нет, я не могу больше видеть тебя!»
– Прошло, – сказала она тихим голосом. – Мне уже много лучше, только хочется пить. Где бы тут можно напиться?
– Там около церкви, под навесами, – ответил Джиорджио.
Она с живостью отрицательно закачала головой.
– Я пойду, а ты подождешь меня здесь.
Но она упорно стояла на своем.
– Пошлем Кола. Он должен быть где-нибудь поблизости. Я сейчас позову его.
– Да, позови, но пойдем все-таки в Казальбордино. Там мы и напьемся. Я могу дойти до станции. Идем.
Она оперлась на руку Джиорджио. Они поднялись из оврага и, добравшись до верху, увидели запруженную народом равнину, белые навесы, красное здание церкви. Под оливковыми деревьями по-прежнему неподвижно стояли скучные вьючные животные. Поблизости, на том самом месте, куда они укрылись недавно, сидела какая-то старуха. На вид ей было лет сто; она тоже сидела неподвижно со сложенными на коленях руками. Из-под юбки торчали ее худые голени. Седые волосы падали на ее восковые щеки; у рта не было губ, и он напоминал глубокую морщину. Глаза были навсегда закрыты красными веками. Вся ее внешность носила отпечаток долгих страданий.
– Не умерла ли она? – спросила Ипполита тихим голосом, останавливаясь под влиянием страха и уважения.
Старуха не шевелилась, от ее одинокой старости веяло чем-то величественным, ужасным и сверхъестественным, а двойной ствол сухого оливкового дерева, казалось, был расщеплен небесной молнией и напоминал надгробный камень. Если даже в ней остались еще искры жизни, то, несомненно, ее глаза больше не видели, уши больше не слышали, и все ее чувства заглохли. Тем не менее она выглядела как свидетельница, проникновенно глядящая в лицо вечности.
«Смерть не так загадочна, как этот остаток жизни в человеческой развалине!» – подумал Джиорджио, и в его уме возник неясный образ. Из одного древнего мира. – Почему ты не разбудишь столетней Матери, которая спит на пороге смерти? Во сне ее заключается важнейшая наука. Почему ты не расспрашиваешь мудрой Матери земли? – Неясные слова, отрывки из далеких эпопей пробуждались в его памяти; смутные контуры символов, колеблясь, окружали его.
– Пойдем, Джиорджио, – сказала Ипполита, слегка дергая его после тяжелого молчания.
– Как все здесь печально! В ее голосе звучала усталость, и глаза глядели мрачно.
Джиорджио прочел в них невыразимо тяжелое чувство и не решался утешать ее из боязни, что она увидит в его словах страх перед ужасной угрозой, висевшей над нею с того самого момента, как на ее глазах эпилептик грохнулся на землю среди толпы.
Но после нескольких шагов она снова остановилась, точно ее угнетало горе, которое она не могла подавить, точно ее душили рыдания, которые не могли разразиться. Она с растерянным видом поглядела на друга, огляделась кругом.
– Боже мой, Боже мой, как тяжело!
Это была чисто физическая тяжесть, поднимавшаяся из глубины ее существа, как что-то плотное и грузное, невыносимо давившее ее. Ей хотелось опуститься на землю, как под непосильной ношей, чтобы больше не вставать; хотелось лишиться сознания, стать инертной массой, выдохнуть из себя жизнь.
– Скажи мне, скажи, что я должен сделать? Скажи, чем я могу помочь тебе? – говорил Джиорджио прерывающимся голосом, держа ее за руки, охваченный паническим страхом.
Может быть, эта тяжесть была признаком ее болезни?
В течение нескольких секунд она стояла неподвижно с немного расширенными глазами, но вдруг вздрогнула от крика богомольцев, посылавших храму последнее приветствие перед уходом.
– Веди меня куда-нибудь. Может, в Казальбордино есть гостиница… Где может быть Кола?
Джиорджио пристальным взглядом искал старика.
– Может быть, он ищет нас в толпе, – сказал он, – или отправился в Казальбордино, думая найти нас там…
– Тогда пойдем без него. Я вижу отсюда экипажи.
– Пойдем, если хочешь, только опирайся сильнее на меня.
Они направились к дороге, белевшей с одной стороны Равнины. Окружающий шум, казалось, подгонял их вперед. Труба жонглера издавала резкие звуки сзади них. Ровный напев гимна царил над всеми другими звуками и своей непрерывностью действовал на нервы.
Да здравствует Мария!
Мария да здравствует!
Какой-то нищий появился, точно выросший из-под земли, и протянул руку.
– Милостыню, ради Божьей Матери!
Это был молодой парень с повязанной красным платком головой: кончик его платка покрывал один глаз. Он приподнял этот кончик и обнаружил свой огромный, вспухший, как мешок, гноящийся глаз с мигающим верхним веком. Вид этого глаза вызывал глубокое отвращение.
– Милостыню, ради Божьей Матери!
Джиорджио подал ему милостыню, и он покрыл свое уродство. Но немного дальше полнокровный великан без руки скинул с плеча рубашку, чтобы показать свой неровный и красноватый шрам, оставшийся после ампутации.
– Укус! Лошадь укусила! Глядите! Глядите!
И он бросился в полураздетом виде на колени и стал целовать землю, крича резким голосом:
– Сжальтесь надо мной!
Другой нищий, калека, лежал под деревом на ложе из мешка, шкуры козы, пустой жестянки из-под керосина и крупных камней. Он был покрыт грязной простыней, из-под которой высовывались его волосатые, запачканные сухой грязью ноги, и яростно отмахивался искривленной, как корень дерева, рукой от назойливых мух, круживших вокруг него целым роем.
– Милостыню, милостыню! Подайте милостыню! Божья Матерь наградит вас! Подайте милостыню!
Увидя, что еще несколько нищих бегут к ним, Ипполита ускорила шаги, а Джиорджио жестами подозвал ближайший экипаж. Когда они уселись, Ипполита воскликнула со вздохом облегчения:
– Наконец-то!
– В Казальбордино есть гостиница? – спросил Джиорджио у кучера.
– Да, есть, синьор.
– Сколько туда езды?
– Меньше получаса, синьор.
– Ступай.
Он взял руки Ипполиты и постарался развеселить ее.
– Ну, оживись! Возьмем комнату и отдохнем. Мы ничего не будем тогда слышать и чувствовать. Я тоже изнемогаю от усталости и как-то отупел.
– Может быть, ты и голодна немного? – продолжал он, улыбаясь.
Она ответила на его улыбку. Он сказал, вспомнив старую гостиницу Людовика Тоньи:
– Нам будет так же хорошо, как в Альбано. Помнишь? Ему показалось, что она понемногу оживляется, и он постарался навести ее на радостные, бодрые мысли.
– А что поделывает теперь Панкрацио? О, если бы у меня был теперь апельсин! Помнишь? Я не знаю, что бы я дал теперь за один апельсин. Тебе очень хочется пить? Тебе нехорошо?
– Нет, мне лучше. Только мне не верится, что эта пытка кончилась. Боже мой! Я никогда не забуду этого дня, никогда, никогда.
– Бедная моя!
Он нежно поцеловал ее руки. Затем, указывая на поля вдоль дороги, воскликнул:
– Погляди, какой хороший урожай! Очистим наши впечатления, гляди на поля.
По всем направлениям расстилались богатые поля, уже вполне созревшие; бесчисленные, высокие и пышные колосья отливали золотом и ярко блестели на солнце, и их чистое дыхание под безоблачным небесным сводом действовало живительно на два опечаленных и усталых сердца.
– Какой яркий свет! – сказала Ипполита, опуская свои длинные ресницы.
– Закрой занавески…
Она улыбнулась. Ее печаль, по-видимому, рассеялась.
Ряд экипажей, направляющихся к церкви, попался им навстречу и поднял целые столбы удушливой пыли. На несколько минут дорога, изгороди, поля, все окружающее исчезло в этой белой пыли.
– Милостыню ради Божьей Матери! Подайте, подайте!
– Подайте ради Чудотворной Девы!
– Милостыню бедному созданию Божьему!
– Подайте, подайте!
– Дайте милостыню!
– Дайте кусок хлеба!
– Подайте Христа ради!
Один, два, три, четыре, пять голосов невидимых созданий раздались в пыли – и хриплых, и робких, и сердитых, и рыдающих, самых разнообразных и режущих ухо.
– Подайте милостыню!
– Подайте, подайте!
– Остановитесь! Остановитесь!
– Подайте ради Пресвятейшей Чудотворной Марии!
– Милостыню, милостыню!
– Остановитесь!
В пыли стала вырисовываться группа калек. Один безрукий нищий махал в воздухе окровавленными обрубками, по-видимому, еще не совсем зажившими. У другого ладони рук были снабжены кожаными кругами, на которых он с трудом перетаскивал свою инертную тушу. У третьего на груди болтался огромный, морщинистый фиолетовый зоб. У четвертого был нарост на губе; казалось, будто он держит в зубах кусок сырой печенки. У пятого все лицо было изъедено какой-то болезнью, и ноздри, и нижняя челюсть были обнажены. Остальные наперерыв выставляли свои уродства, делая угрожающие жесты, точно хотели добиться признания своих прав.
– Остановитесь, остановитесь!
– Подайте милостыню!
– Глядите, глядите, глядите!
– Мне, мне!
– Дайте ради Христа!
– Подайте милостыню!
– Мне, мне!
Это было целое нападение, какое-то настойчивое насилие. Видно было, что они твердо решились требовать несчастные гроши, хотя бы пришлось для этого уцепиться за колеса и ухватиться за ноги лошадей.
– Остановитесь, остановитесь!
Джиорджио искал в своих карманах медные монеты, чтобы бросить их нищим. Ипполита сидела, крепко прижавшись к нему; отвращение сдавливало ей горло; она была не в состоянии дальше сдерживать фантастический страх, охвативший ее при ярком свете солнца в этой незнакомой стране, кишащей такой темной и отвратительной жизнью.
– Остановитесь, остановитесь!
– Подайте милостыню!
– Мне, мне!
Но кучер рассердился в конце концов и, выпрямившись на козлах, стал изо всей силы хлестать нищих, сопровождая каждый удар хлыста ругательствами. Веревка со свистом извивалась в воздухе, как змея. Нищие кричали под ее ударами, но все-таки не отступали. Каждый требовал своей доли.
– Мне, мне!
Джиорджио бросил нищим пригоршню монет, и пыль покрыла этих чудовищ, заглушая их проклятия. Человек без кистей рук и человек с разбитыми ногами некоторое время пробовали следовать за экипажем, но остановились под угрозой кнута.
– Не бойся, синьора, – сказал кучер. – Обещаю тебе, что больше никто не подойдет к нам.
Но другие голоса стали выть и стонать, призывая Пресвятую Деву и Иисуса Христа, крича о своих уродствах и язвах, рассказывая о болезнях и несчастьях. Кроме первой группы мошенников, целая армия оборванцев вытянулась в два ряда с обеих сторон дороги до самого города.
– Боже мой, Боже мой, какая несчастная страна! – прошептала Ипполита в изнеможении, чувствуя, что теряет сознание. – Уедем отсюда! Уедем отсюда! Вернемся назад. Пожалуйста, Джиорджио, вернемся назад.
Действительно, ничто – ни фанатичный народ, кружившийся в вихре безумия вокруг церкви, ни отчаянные крики людей, напоминавшие вопли погибавших в огне или в кораблекрушении, или в кровавой распре, ни безжизненные и окровавленные тела стариков, сваленные в кучи вдоль стен, увешанных восковыми предметами, ни женщины, которые судорожно ползли к алтарю, разрывая язык о камень, ни оглушительный шум пестрой толпы, сливавшийся в один страдальческий крик, – ничто не могло сравниться с отвратительным зрелищем этого пыльного склона ослепительной белизны, на котором все эти чудовища, эти отбросы жалкой расы, напоминавшие самых отвратительных животных, выставляли напоказ свои уродства из-под лохмотьев и кричали о них.
Это было бесчисленное племя, расположившееся в овраге и на опушке леса со своими семействами, потомством, родством и хозяйством. Среди них были полуголые женщины с разбитыми ногами и худые, зеленые, как ящерицы, дети с хищным взором, угрюмые и молчаливые, с укоренившейся в крови наследственной болезнью. У каждой группы был свой урод: безрукий, калека, горбатый, слепой, эпилептик, прокаженный; у каждой группы была своя собственность в виде какого-нибудь уродства, которое она эксплуатировала. По ее наущениям урод отделялся от своей группы, жестикулировал и просил на общую пользу, стоя на пыльной дороге.
– Подайте милостыню, если хотите милости от Божьей Матери! Дайте милостыню! Поглядите на мою жизнь! Поглядите на мою жизнь!
Какой-то одноногий человек, смуглый и плосконосый, как мулат, с пышной, как у льва, гривой, набирал в кудри пыль и тряс головой, окружая себя целым облаком пыли. Одна женщина неопределенного возраста, страдающая грыжей и потерявшая человеческий облик, поднимала свой передник, обнажая страшную желтоватую грыжу, похожую на мешок сала. Прокаженный сидел на земле, указывая на свою распухшую ногу, напоминающую ствол дуба, покрытую бородавками и желтыми корками, местами совсем почерневшую и таких огромных размеров, что нельзя было подумать, что она действительно принадлежит ему. Один слепой стоял в экстазе на коленях, с поднятыми к небу ладонями рук, а под его высоким лбом виднелись две маленькие кровавые дырки. Новые и новые калеки были повсюду, куда только ни проникал взор. Весь склон был усеян ими. Их крики звучали на тысячу ладов. Расстилающаяся вокруг них даль, безоблачное и безмолвное небо, ослепительный отблеск залитой солнечным светом дороги, неподвижная растительность, одним словом, вся окружающая обстановка придавала этой картине еще более трагический характер, напоминая библейский путь отчаяния, ведущий к воротам проклятого города.
– Уедем отсюда! Вернемся назад! Пожалуйста, Джиорджио, вернемся назад, – повторяла Ипполита с дрожью в голосе. Ее преследовала суеверная мысль о божественном наказании, и она боялась увидеть еще более ужасное зрелище под огненным небом.
– Но куда же мы поедем? Куда же?
– Все равно куда. Поедем туда, назад к морю. Подождем там час отъезда… Прошу тебя!
Голод, жажда и жара увеличивали еще более их тяжелое нравственное состояние.
– Видишь, видишь? – закричала она вне себя, точно ей мерещилось сверхъестественное видение. – Видишь, этому никогда не будет конца.
В ярком, ослепительном свете солнца шла им навстречу толпа мужчин и женщин в лохмотьях во главе с каким-то вожаком, который кричал, держа в руках медное блюдо. Эти мужчины и женщины несли на плечах носилки с сенником, на которых лежала больная с мертвенно-бледным лицом – исхудавшее и желтое создание с голыми ногами и забинтованным, как у мумии, телом. Смуглый и гибкий вожак с безумными глазами указывал на умирающую и громко рассказывал, как она много лет страдала кровотечением и на заре этого самого дня Богородица чудесным образом исцелила ее. И потрясая в воздухе медным блюдом, на котором звенело несколько монет, он просил для нее милостыню, чтобы, исцелившись от своей болезни, она могла окончательно поправиться и окрепнуть.
– Божья Матерь свершила чудо! Чудо! Чудо! Подайте милостыню! Ради Пресвятейшей Марии подайте милостыню!
Мужчины и женщины единодушно рыдали и плакали. Больная слегка поднимала костлявые руки, шевеля пальцами, точно она хотела взять что-то; ее голые ноги, такие же желтые, как руки и лицо, с блестящими щиколотками были совершенно неподвижны. И эта группа подвигалась все ближе и ближе в ярком, ослепительном свете солнца…
– Вернись назад! Вернись назад! – закричал Джиорджио кучеру. – Поверни экипаж и поезжай скорее!
– Но мы уже приехали, синьор. Чего ты боишься?
– Вернись назад.
Голос Джиорджио звучал так внушительно, что кучер повернул лошадей среди оглушительных криков.
– Поезжай скорее! Поезжай скорее!
Езда с горы напоминала бегство среди густых облаков пыли, прорезываемых время от времени хриплыми рычаньями.
– Куда мы поедем, синьор? – спросил кучер, наклоняясь к седокам.
– Вниз, вниз, к морю. Поезжай скорее.
Ипполита была почти в бессознательном состоянии. Джиорджио поддерживал ее, стараясь облегчить тяжелое состояние. Он только смутно понимал то, что происходило вокруг. Реальные и фантастические призраки кружились в его уме, вызывая галлюцинации. В его ушах звучал непрерывный шум, мешавший ему различать отдельные звуки. Сердце его сжималось от тревожной тоски, точно от кошмара: это было тревожное стремление выйти из области этих отвратительных зрелищ, тревожное желание вернуться к своему прежнему состоянию, почувствовать на своей груди полное жизни, любимое создание и увидеть его нежную улыбку.
Да здравствует Мария!
И опять до его слуха донеслись звуки гимна, и слева показался дом Божьей Матери в кишащей массе народа – красное здание, залитое огненными лучами, высящееся над мирскими холщевыми навесами и сияющее чудовищной силой.
Да здравствует Мария!
Мария да здравствует!
Звуки затихли, и церковь исчезла за поворотом дороги. Внезапно свежее дыхание пробежало по волнующимся нивам, и широкая голубая полоса появилась на горизонте.
– Вот и море! Вот и море! – воскликнул Джиорджио таким голосом, точно они были спасены от опасности.
И сердце наполнилось радостью.
– Ободрись, дорогая! Погляди на море!
V. Tempus destruendi
1Стол был накрыт на террасе. Светлый фарфор, голубой хрусталь и красные цветы гвоздики придавали ему веселый вид. Стоячая лампа освещала террасу золотистым светом, привлекая ночных бабочек, летавших в прохладе летнего вечера.
– Погляди, погляди, Джиорджио! Это настоящая адская бабочка, у нее глаза, как у демона. Видишь, как они блестят?
Ипполита указывала на одну бабочку странного вида, крупнее всех остальных, покрытую густым рыжим пушком, с глазами навыкат, сверкавшими на свету, как два рубина.
– Она сядет сейчас на тебя! Она сядет сейчас на тебя! Спасайся!
Она весело смеялась над инстинктивным беспокойством, которое Джиорджио не умел скрыть, когда бабочка касалась его крыльями.
– Мне хочется непременно поймать ее! – воскликнула она детски капризным тоном, стараясь схватить адскую бабочку, порхавшую вокруг лампы.
Но ее усилия были тщетны. Она опрокинула стакан, рассылала фрукты на скатерти и чуть не разбила абажур у лампы.
– Старайся, старайся, – сказал Джиорджио, подзадоривая ее. – Все равно тебе не удастся поймать ее.
– Нет удастся, – ответила упрямица, глядя ему в глаза. – Хочешь держать пари?
– На что?
– На что хочешь.
– Хорошо: a discretion?
– A discretion.
Мягкий свет лампы освещал ее богатый и теплый румянец, идеальный румянец, «состоящий из бледного янтаря, матового золота и начавшей отцветать розы», в котором, по мнению Джиорджио, заключалась вся загадочная красота венецианки, переселившейся в прекрасное королевство Кипра.
В волосах Ипполиты был приколот красный цветок гвоздики, яркий, как страстное желание. Ее оттененные ресницами глаза блестели, как озера, окруженные плакучими ивами в часы сумерек.
В таком виде Ипполита была обворожительна и являлась нежным и сильным предметом наслаждения, страстным и великолепным животным, предназначенным для того, чтобы украшать обеденный стол или постель и вызывать двусмысленные картины эстетического сладострастия. Животный элемент выступал резче в этом освещении: она была весела, резва, гибка, стройна и жестока.
«Как она меняется у меня на глазах, – думал Джиорджио, глядя на нее с острым любопытством. – Мое желание и ум рисуют ее облик. В таком виде, как она постоянно представляется мне, она только продукт моего неусыпного воображения. Она вообще существует только во мне самом, а внешность ее изменчива, как сон больного человека. Gravis dum suavis. Когда я дал ей этой прозвище? – Он не мог хорошенько припомнить, когда дал ей это идеально благородное прозвище, целуя ее в лоб. Подобное экзальтированное состояние казалось ему теперь немыслимым. Он смутно припоминал некоторые сказанные ею слова, и ему казалось, что они выражали глубокий ум. – Кто говорил в ней тогда, как не мой ум? Я гордился тем, что доставил своей печальной душе созерцание этих выразительных губ, которые могут так редкостно красиво изливать свою печаль».
Он взглянул на ее губы. Они были довольно грациозно сжаты вследствие напряженного внимания Ипполиты, старавшейся воспользоваться удачным моментом, чтобы поймать ночную бабочку.
Она действовала теперь крайне осторожно и хитро, желая быстрым жестом зажать в руке крылатую добычу, неустанно кружившуюся вокруг лампы. Ипполита хмурила брови и напрягалась, как лук, чтобы быть готовой броситься на бабочку. Она бросалась уже два или три раза, но все было бесполезно. Бабочка не давалась ей в руки.
– Сдавайся, – сказал Джиорджио, – я буду умерен в требованиях.
– Нет.
– Сдавайся.
– Нет. Плохо тебе будет, если я поймаю ее.
И она с дрожащим терпением продолжала охоту.
– Она улетела! – воскликнул Джиорджио, потеряв из виду воздушную поклонницу пламени. – Она спаслась.
Ипполита выпрямилась с искренней досадой, желая во что бы то ни стало выиграть пари, и стала внимательным взглядом искать беглянку.
– Вот она! – воскликнула Ипполита торжествующим тоном. – Вот она на стене! Видишь?
Но она сейчас же спохватилась и понизила голос.
– Не шевелись, – прошептала она, обращаясь к другу.
Бабочка неподвижно сидела на освещенной стене, напоминая маленькое темное пятно. Ипполита в высшей степени осторожно подкрадывалась к ней, и тень от ее стройного гибкого тела вырисовывалась на белой стене. Ее рука поднялась и быстрым движением схватила бабочку.
– Готова! Она у меня в кулаке.
Ею овладела детская веселость.
– А что я теперь сделаю с тобой? Я посажу ее тебе за воротник. Ты теперь тоже в моей власти.
Она делала вид, что собирается привести свою угрозу в исполнение, как в тот день, когда они бежали вниз по холму.
Джиорджио смеялся; ее веселость пробуждала в нем остатки молодости.
– Ну, сядь теперь, – попросил он, – и ешь спокойно свои фрукты.
– Подожди, подожди.
– Что ты хочешь сделать?
– Подожди.
Она вынула из волос шпильку, которой был приколот цветок гвоздики, и зажала ее между губами. Затем она тихонько открыла кулак, взяла бабочку за крылья и приготовилась проткнуть ее.
– Какая жестокость! – воскликнул Джиорджио. – Как ты жестока!
Она улыбнулась, продолжая делать свое дело, а маленькая жертва хлопала ослабевшими крыльями.
– Как ты жестока! – повторил Джиорджио более тихим, но более глубоким тоном, замечая на лице Ипполиты смешанное выражение удовольствия и отвращения. По-видимому, ей нравилось колоть и искусственно возбуждать свою чувствительность.
Джиорджио казалось, что она уже прежде несколько раз проявляла болезненную склонность к подобному раздражению своей чувствительности. Агония ребенка на гумне, слезы и кровь богомольцев в церкви вызывали в ней не только чувство чистого сострадания. Он помнил так же, как она ускоряла шаги в сторону группы любопытных, наклонившихся над парапетом в Пинчио, и хотела непременно увидеть следы крови самоубийцы на тротуаре.
«Жестокость кроется в основе ее любви, – подумал он. – В ней есть какая-то разрушительная сила, которая проявляется тем резче, чем сильнее ее охватывает порыв страсти». Несколько раз ее лицо напоминало ему голову Медузы, когда он лежал бессильный после порыва страсти или не помня себя в пылу любви и глядел на нее полуоткрытыми глазами.
– Погляди! – сказала она, показывая ему проткнутую бабочку, которая еще шевелила крыльями. – Погляди, как блестят ее глаза.
И она вертела бабочку на все лады перед лампой, точно это был драгоценный камень, который она заставляла играть.
