Тайна высокого дома

Оправившись от первого испуга, Татьяна Петровна окинула стоявшего перед ней «варнака» внимательным взглядом, и от нее не ускользнуло необыкновенное выражение его лица, красноречиво говорившее о пережитых им несчастиях.

Сердце молодой девушки исполнилось искренней жалостью.

– Я перепугал вас, барышня?.. – тихо спросил старик.

– Нет, но ты, дедушка, так неожиданно вырос предо мной… и притом, ты нездешний…

– Угадали, барышня! Видно, вы знаете всех несчастных в округе… Я издалека и много дней уже скитаюсь по матушке-Сибири… Проснувшись, увидел, что вы идете… Почудилось мне, что будто ангел-хранитель мой спустился на землю… Наверное, барышня, мне фарт будет…

– Дай тебе Бог! А далеко тебе идти, дедушка?

– Теперь недалече…

– Если хочешь, зайди к нам во двор… Видишь, виднеется высокая крыша. Отдохнешь у нас на кухне и подкрепишься…

– Спасибо, барышня, да мне теперь рукой подать осталось…

Молодая девушка вынула из кармана несколько серебряных монет и, передавая старику, сказала:

– Возьми, дедушка, пока до фарта-то…

Глаза «варнака» наполнились слезами.

– Благослови вас Господь, касаточка; ангельское, видно, у вас сердце…

Татьяна Петровна зарделась, как маков цвет.

– Так вы живете здесь по близости?..

– Да, вон там, в высоком доме. Я живу с отцов и крестным.

– В высоком доме? – как бы про себя повторил старик. – Этот дом разве не принадлежит больше Петру Иннокентьевичу Толстых? – спросил он вслух.

– А разве ты знаешь его, дедушка?

– Ни… нет! Но много лет тому назад я слышал о нем.

– Так это и есть мой отец.

– Ваш отец?

– Конечно, если я его дочь…

Старик низко опустил голову и задумался.

– Если мне не изменяет память, то Петру Иннокентьевичу теперь лет семьдесят?..

– Это так и есть…

– А вам, барышня, годков шестнадцать?..

– Нет, мне скоро будет двадцать один, но меня все считают моложе, так как я мала ростом, а маленькая собачка, известно, до старости щенок, – засмеялась Татьяна Петровна веселым смехом.

– Скоро двадцать один… – снова задумчиво, как бы про себя, повторил варнак. – Я, может быть, вам покажусь любопытным, – обратился он снова к ней. – Милая барышня, я знал когда-то давно, что у Петра Иннокентьевича была дочка и он был вдовец, но эта дочь – не вы, так как более двадцати лет тому назад она уже была в ваших летах – ее звали…

– Марией… – перебила его молодая девушка. – Я ее никогда не видала. Ее уже не было, когда я родилась… Только в прошлом году я узнала, что Мария однажды ушла и более уже не возвращалась, и никто не знает, по какой причине. Все думают, что она умерла…

Старик задрожал и спросил, видимо прерывающимся от внутреннего волнения голосом:

– А вас как зовут, барышня?

– Татьяной.

– Ваша мать тоже живет с вами?

– Мою мать я тоже, как и Марию, никогда не видела. Она умерла, когда я родилась… – печально отвечала молодая девушка.

– Как это странно! – пробормотал старик и провел своей костлявой рукой по лбу. – У Петра Иннокентьевича был в то далекое время, о котором я вспоминаю, служащий, нет, скорее друг, Иннокентий Антипович Гладких. Он жив еще? – спросил он Татьяну Петровну после некоторой паузы.

– Жив и здоров, и умирать охоты не чувствует, – отвечала она. – Он и есть мой крестный.

– Гладких ваш крестный! – воскликнул старик, весь задрожав.

– Ну, да, чему же ты так удивился, дедушка? – вскинула она на него свои глаза. – Да вот и он, легок на помине, сам идет сюда за мной.

Старик почти помутившимся взглядом посмотрел по указанному молодой девушкой направлению.

Гладких действительно подходил к ним бодрой и твердой походкой, но не доходя двух шагов до своей крестницы, вдруг остановился, как пригвожденный к месту, окидывая пристальным взглядом варнака.

Эти два человека, носившие в своей душе столько одинаковых прошлых тяжелых воспоминаний, в течении более двух десятков лет хранивших, во всех мельчайших подробностях, кровавую тайну высокого дома, узнали друг друга так, как бы последняя встреча их произошла вчера, а не два десятилетия тому назад.

Молодая девушка в недоумении смотрела то на того, то на другого, не понимая ничего в этой немой сцене, инстинктивно, впрочем, чувствуя в ней страшную тайну, которая касается и ее. Сердце у ней томительно сжалось – она тоже как бы окаменела.

Вернемся, дорогой читатель, почти за четверть века назад и воссоздадим то прошлое, которое так мгновенно, сильно и ясно промелькнуло в уме обоих встретившихся стариков.

V

Роковая ночь

Варнак сказал правду: Петру Иннокентьевичу Толстых летом 186… года было около пятидесяти лет. Уже несколько лет, как он был вдовцом и жил по зимам в городе К., а летом на своей заимке в высоком доме, со своей дочерью Марией.

Потеря любимой жены, случившаяся за десять лет перед тем, сильно повлияла на него: он сделался угрюм и неразговорчив, удалился из общества и всю свою любовь сосредоточил на маленькой Маше, оставшейся после смерти матери десятилетним ребенком.

Несмотря на эту кажущуюся черствость, Петр Иннокентьевич был добрый и справедливый человек, и все, имевшие с ним дело, кончая последним поселенцем – приисковым рабочим, уважали его за честность и справедливость.

Эти два последние качества были жизненным девизом Толстых. Он требовал их и от окружающих, и малейшая ложь доводила его до бешенства.

Петр Иннокентьевич был страшно вспыльчив, хотя и отходчив, как говорили о нем слуги и рабочие.

Иннокентий Антипович Гладких был и в то время уже правою рукою хозяина и помогал ему заведывать приисковым делом. Он был сын доверенного еще покойного отца Петра Иннокентьевича, умершего в доме, почти на руках своего доверителя и оставившего жену и сына. Вдова, вскоре после смерти мужа, сошла в могилу, а маленький Кеня, как сокращают в Сибири очень распространенное имя Иннокентий, даваемое в честь первого иркутского архиепископа, вырос в доме Толстых полуслугой, полутоварищем единственного сына Иннокентия Толстых – Пети, ставшего с летами Петром Иннокентьевичем.

Шли годы, друзья детства не разлучались, и Иннокентий Антипович сделался сперва приказчиком, а затем полновластным доверенным Толстых. Работал он с самоотвержением и знал не только все дела, но даже все мысли своего доверителя и друга, и один умел сдерживать порывы его гнева и даже, подчас, что не удавалось никому, поставить на своем.

Марье Петровне шел двадцатый год. Статная, высокого роста, всегда оживленная и веселая, как майский луч солнца, она слыла в городе К. и в окружности первою сибирскою красавицей. Ее великолепные черные, как смоль, волосы, зачесанные назад и заплетенные в толстую косу, открытый высокий лоб, как бы выточенный из слоновой кости, большие черные глаза сияли тихим блеском доброты и мечтательности, а маленькие пунцовые губки при улыбке открывали ряд жемчужных зубов. Покрытые пушком, полненькие щечки с ярким румянцем и правильный носик, с раздувающимися ноздрями придавали ее лицу необыкновенную прелесть, маленькие грациозные ножки и миниатюрные, как бы высеченные из мрамора ручки довершали очарование этой дочери Сибири, которая могла бы поспорить с любой красавицей палящего юга.

– Она похожа на мать, как две капли воды, – говорили про нее все знавшие покойную жену Петра Иннокентьевича.

Характером она была в отца – гордая, энергичная, с независимой волей и настойчивостью в достижении цели.

Старик Толстых ничего не жалел для ее воспитания и образования, и выписанные за баснословные деньги из России гувернантки не даром получили эти деньги.

Петр Иннокентьевич боготворил свою дочь и гордился ею. Он давал за нею миллион в приданое и прочил ей в мужья чуть ли не заморского принца, но… человек предполагает, а Бог располагает.

Верность этой пословицы пришлось испытать Петру Иннокентьевичу на самом себе.

Однажды ночью ему не спалось. Он подошел к окну, которое выходило в сад, и открыл его.

Стояла июньская сибирская ночь, воздух был свеж, но в нем висела какая-то дымка от испарений земли и тумана, стлавшегося с реки Енисея, и сквозь нее тускло мерцали звезды, рассыпанные по небосклону, и слабо пробивался свет луны, придавая деревьям сада какие-то фантастические очертания. Кругом была невозмутимая тишина, ни один лист на деревьях не колыхался, и только где-то вдали на берегу реки стрекотал, видимо, одержимый бессонницей кузнечик.

Петр Иннокентьевич несколько времени стоял, как бы очарованный этой картиной тихой ночи, затем поднял руку, чтобы закрыть окно, как вдруг ему показалось, что какая-то тень проскользнула по саду. Его рука опустилась, он несколько выдвинулся из окна и стал прислушиваться. Тихий шорох шагов достиг до его ушей, и он ясно различил темную фигуру, крадущуюся между деревьями по аллее, ведущей к заднему двору дома. Осторожно озираясь, приблизилась она к калитке, тихо отворила ее и вышла из саду.

Петр Иннокентьевич отшатнулся от окна, как ужаленный, и протер глаза, чтобы убедиться, что он не грезит.

Он узнал свою дочь.

Он окаменел от этого рокового открытия и остался несколько минут недвижим, затем вздрогнул всем телом и пробормотал:

– Что же это значит?

Он побледнел, как смерть; холодный пот выступил на его лбу, и он стремительно бросился к двери, но вдруг остановился и, вернувшись назад, в изнеможении бросился в кресло.

«Его дочь ходит по ночам на какие-то тайные свидания, его дочь обманывает его!» – жгли его мозг страшные мысли.

Какое ужасное открытие для отца; а, между тем, это было так! Куда же было ходить по ночам Марии? Но так ли это ужасно, как рисует его воображение, до каких границ дошла она, забыв свои обязанности, не находится ли она на краю пропасти, или уже упала в нее? Но если она так нагло обманывает своего отца, то здесь, поблизости, должен находиться ее сообщник, тот, с кем она его обманывает. Здесь, на заимке, в тайге!?. Это невозможно! Вдруг он вспомнил, что несколько раз встречал, почти у самого сада, незнакомого ему молодого человека – он подумал тогда же, что это кто-нибудь из приезжих к мелким приискателям или на половинку. Теперь он начал припоминать и многое другое. Еще в К. перед переездом на заимку, в одно из воскресений, когда он с дочерью был в соборе, он заметил этого же молодого человека, стоявшего прислонившись к колонне. Когда они выходили из храма, его дочь переглянулась с ним. Он тогда не обратил на это внимания, но теперь все это с особой ясностью представилось ему.

Не оставалось никакого сомнения, что это был тот самый человек, который соблазнил его дочь.

Вся кровь при этой мысли закипела в его жилах, и в душе проснулись жгучая ненависть и ненасытная жажда мести.

Он вспомнил еще, что однажды, когда он вошел в комнату Марии, она бросила в топившуюся печку сложенный листок бумаги.

Тогда он не имел ни малейшего подозрения и слепо верил своей дочери.

Все эти воспоминания, гурьбой пришедшие ему на ум, открыли теперь ему глаза, и он увидел роковую правду.

Пользуясь неограниченным доверием отца, его дочь получала письма и, наверно, отвечала на них. Но каким способом она переписывалась – здесь, в тайге? Ужели в заговоре против него кто-нибудь из слуг? Это ужасно!

У него мелькнула мысль подкараулить дочь при помощи Гладких, но он отбросил эту мысль. Он решил было пойти сейчас к дочери и потребовать от нее ответа и объяснения в ночных прогулках.

– Нет, – глухо пробормотал он. – Она все равно скроет от меня правду, а я хочу знать все.

Всю ночь до утра провел он, не думая даже о сне. Его била нервная лихорадка, и первые лучи солнца застали его в страшной внутренней борьбе.

– Что случилось? Ты нездоров? – спросил его вошедший к нему, по обыкновению, перед уходом на прииски, Иннокентий Антипович.

– Нет, я здоров, но я понимаю твой испуг, потому что я сам испугался самого себя, когда посмотрелся в зеркало. Иннокентий, я сегодня ночью сделал страшное открытие…

– Ради Бога, объясни, что такое?.. Я не понимаю тебя… – тревожно перебил его Гладких, смотря на него широко открытыми от удивления глазами:

– Моя дочь по ночам уходит из дому…

– Ты бредишь… Ты видел это во сне.

– Я не спал… Я не спал, я стоял у этого окна и своими глазами видел, как она в полночь возвращалась домой.

– И ты не спросил ее, где она была?

– Нет, я не хочу до поры до времени, чтобы она знала, что ее шашни открыты… Да она и вывернулась бы и снова одурачила бы меня.

– Ты, значит, ее подозреваешь… – начал было Иннокентий Антипович.

– Подозревать… – принужденно усмехнулся Толстых. – Я уверен.

– Ты меня пугаешь…

– А ты разве ничего не знаешь?

– Ничего! Но если ты ошибаешься… Берегись и не спеши обвинять…

– О, если бы я ошибался… – каким-то стоном вырвалось из груди Петра Иннокентьевича.

– Но что же ты думаешь?

– Я думаю… – с трудом, задыхаясь, отвечал он, – что Мария опозорила мое честное имя.

– Это ложь! – вскрикнул Гладких. – Это ложь! Такая мысль недостойная тебя, Петр! Ты клевещешь на свою дочь… Обвинять ее, чистую, добрую, непорочную, которую все бедняки в окрестности считают их ангелом-хранителем. Это ужасно, это чудовищно!

– Если ты за нее заступаешься, то объясни мне, пожалуйста, зачем она по ночам выходит из дома, да еще крадется, возвращаясь назад, как преступница?

– Но, быть может, она ходила навещать кого-нибудь из больных в поселке?

– Это ночью-то? – нервно расхохотался Толстых. – Нет, друг, ты напрасно ищешь средств ее оправдать. Она не стоит этого, она осрамила мою седую голову… Погибла ли она безвозвратно – я этого не знаю, но я хочу это знать…

С этими словами Петр Иннокентьевич подошел к окну и печально посмотрел на свои владения.

– Все это принадлежит мне, – печально произнес он, – многие завидуют моему богатству. Они думают, что я счастлив. Дураки! О, как бы возрадовались они, если бы узнали, что имя Иннокентия Толстых покрыто позором и забрызгано грязью, и что это сделала его родная дочь!

VI

Незнакомец

Иннокентий Антипович, ошеломленный всем тем, что услыхал, стоял как окаменелый.

– Не встречал ли ты здесь за последнее время, – обратился к нему, после некоторой паузы, Петр Иннокентьевич, – молодого человека, белокурого, с голубыми глазами, очень щеголевато одетого?

– Да, даже несколько раз, – вскинул Гладких тревожный взгляд на Петра Иннокентьевича.

– Ты его знаешь?

– Нет, он, кажется, из К.

– Что же он делает здесь, если живет в К.?

– Этого я не знаю, но думаю, потому что встречал его там.

– И я тоже…

– Так ты думаешь, что это и есть тот, который…

Гладких не договорил, так как Толстых перебил его.

– Это именно он, я убежден в этом.

Иннокентий Антипович сомнительно покачал головою.

– Это он, повторяю тебе! – вспыльчиво крикнул Петр Иннокентьевич. – Я должен узнать его имя и где он живет, зачем он здесь?.. Я должен узнать это, слышишь, Иннокентий!.. Ты мне узнаешь все это…

Гладких молча наклонил голову в знак согласия.

– Мне, конечно, не след тебя учить осторожности… Главное, чтобы Мария не знала ничего… Избави Бог тебя сделать даже намек о нашем разговоре…

Спустя полчаса Гладких вышел из дому и пошел по направлению к поселку и половинке.

Он возвратился только вечером. Петр Иннокентьевич ожидал его с нетерпением.

– Ну? – спросил он, когда они остались одни.

– Он из К… Живет здесь с неделю на половинке и охотится…

– Охотится… – с злобной усмешкой повторил Петр Иннокентьевич. – Как его зовут?..

– Борис Петрович…

– Фамилия?

– Этого никто здесь не знает.

– И больше ты не узнал ничего?

– Ничего.

– Поезжай в К., но узнай мне все подробно…

Иннокентий Антипович снова сделал молчаливый кивок головою, в знак согласия.

На другой день он выехал в К.

Четыре дня, которые продолжалось его отсутствие, показались для Толстых целою вечностью. Его положение усложнялось необходимостью скрывать свое внутренее волнение от дочери. Все ночи он проводил без сна, хотя отводил душу в страшных угрозах по адресу соблазнителя его дорогой Марии. Он припоминал ее недавнее обращение с ним, наивный взгляд ее глаз, который положительно не мог принадлежать обманщице, и все это доводило его до крайнего бешенства.

– Притворщица!.. – злобствовал он наедине с собою. – За кого она принимает меня со своим милым дружком, за дурака, над которым им можно смеяться. О, я покажу им, как они горько ошибаются.

Наконец приехал Гладких.

– Узнал? – встретил его вопросом Петр Иннокентьевич, когда он утром, на пятый день своего отъезда, вошел в его комнату.

– Узнал, – упавшим голосом отвечал Иннокентий Антипович. – Он в К. приехал лишь месяца два тому назад и стал в гостинице Шилова. Фамилия его Ильяшевич.

– Но откуда же он появился в К. Не упал же с неба?

– Из Томска.

– Из Томска, ты говоришь из Томска, – схватился за голову Толстых. – О, я теперь понимаю все!.. Мария ездила в прошлом году гостить в Томск, к своей подруге детства, Гладилиной, которая вышла за Игнатьева и поселилась в Томске. Я еще не хотел отпускать ее, как будто предчувствовал беду. Нет сомнения, что она познакомилась там… Она вернулась, а через какой-нибудь месяц или два он последовал за нею… Они, вероятно, условились. Наверное, они были в переписке, а теперь видятся и виделись там, в К. А я, я ничего не знал… Как они должны были смеяться надо мною.

Петр Иннокентьевич злобно захохотал.

– Что же он делает все это время в К.? – задал он вопрос, молча, с неподдельной грустью, смотревшему на него Гладких.

– Я стороной, осторожно расспросил хозяина гостиницы. Он рассказал мне, что вновь прибывший редко отлучался из дома днем и все что-то писал, выходил изредка по вечерам, деньги платил аккуратно, а обеды ему приносили из общественного собрания.

– А!.. ночная птица, подлец, который боится дневного света… Я покажу ему себя!.. – с пеной у рта прохрипел Петр Иннокентьевич и скорее упал, нежели сел в кресло.

Гладких все продолжал стоять.

– Теперь, Иннокентий, веришь ты в мое несчастье? – несколько успокоившись, спросил Толстых.

Гладких молчал, но две крупные слезы повисли на его ресницах. Ему тяжело было выразить согласие, обвиняющее горячо любимую им дочь своего старого друга, а, быть может, он и не находил ее столь виновной, как ее отец, а только неосторожной, но он хорошо знал характер своего друга, знал, что противоречить ему, во время вспышки гнева, все равно, что подливать масла в огонь.

– Благодарю тебя за известия, – продолжал Петр Иннокентьевич, не дождавшись ответа на предложенный им вопрос. – Но мы еще не все знаем. – Могу ли я рассчитывать на тебя?

– Петр, ты знаешь мою преданность… – с укором отвечал Гладких.

– О, конечно, дорогой друг, конечно, и я в ней не сомневаюсь. Я знаю, какое сердце бьется в твоей груди. Мое несчастье – вместе и твое, и я уверен, что ты ни на минуту не задумаешься принести в жертву все, чтобы спасти мою честь.

– Говори, Петр, чего ты требуешь от меня? – прервал его Иннокентий Антипович.

– Хорошо, слушай: между Марией и этим Ильяшевичем несомненно существует переписка, они назначают друг другу свидания. Я не сомневаюсь в этом, так как своими глазами видел, как она сожгла письмо… Я должен иметь одно из этих писем…

– Это будет трудно.

– Это надо. С этой минуты мы оба будем настороже, и ни одна живая душа не подойдет к дому и не выйдет из него, укрывшись от нашего глаза. Ты будешь сторожить снаружи, а я – внутри. Ты меня понял?

– Понял.

– О, я буду терпелив, но я хочу, в конце концов, узнать то, что я должен знать. На какие бы дьявольские хитрости они ни пускались – мы их накроем. Больше им меня не обмануть. Я ищу правды, страшной правды и – я найду ее.

Глаза его налились кровью.

– Если моя дочь потеряла вместе с сердцем и свою честь, я буду пить чашу позора, капля за каплей…

Его голос захрипел и прервался.

– Петр, Петр, не осуждай преждевременно!.. – воскликнул Иннокентий Антипович.

– И мне придется ее выпить до дна, до самого дна… – не слыша его, как бы рассуждая сам с собою, продолжал Толстых.

– Ради самого Бога, Петр, не говори так, ты пугаешь меня.

– Ты, ты, заступаешься за нее!? – вдруг вскрикнул Толстых и вскочил.

– Да, потому, что я не могу допустить мысли, чтобы Мария сделала такую ошибку…

– Ты хочешь сказать – преступление…

– Она, быть может, поступила неосторожно…

– Очень скоро узнаем мы, кто из нас обоих прав – ты или я. До тех пор у меня не будет ни одной минуты покоя, ни одной ночи сна. Вот уж шесть дней, как я в таком состоянии, как будто бы хожу по раскаленным углям. Несколько раз, когда я смотрел на мою дочь, я чуть не выдал себя, я не мог выдержать напора злобы, которая клокотала в моей груди; но я собрал свои последние силы и сдержался… Я буду терпелив. О, Иннокентий, Иннокентий, дай Бог, чтобы ты был прав… ради нее, ради меня, ради него… О, он… он… Но мы посмотрим…

Губы его судорожно сжались, и лишь по глазам можно было угадать переживаемые им нечеловеческие страдания. Через несколько минут он снова пришел в себя.

– Начнем же действовать, мой дорогой друг, – с горькой усмешкой потрепал он по плечу Гладких.

– Ты увидишь, что я прав… – отвечал тот.

– Подождем и увидим…

Ждать пришлось недолго. Через несколько дней, когда Толстых, по обыкновению последних дней, как зверь в клетке, ходил по своему запертому на ключ кабинету, ему вдруг послышались приближающиеся к двери шаги. Он быстро подошел и отпер ее. На пороге стоял бледный, как смерть, Иннокентий Антипович. Толстых окинул его вопросительным взглядом.

– Из дружбы и преданности к тебе, – дрожащим голосом начал Гладких, – я разыграл роль шпиона. В засаде, из-за кустов, я наблюдал за Ильяшевичем.

– Говори тише… – заметил, весь дрожа от волнения, Петр Иннокентьевич.

– Он подошел к каменной кузнице, которая стоит на краю поселка и в которой давно уже никто не работает, легко вынул один из кирпичей и снова положил его на место.

– Что же дальше?

– Я выждал, когда он удалился, подошел к кузнице и без труда нашел свободно вставленный кирпич, вынул его, и там оказалось письмо…

– Наконец-то!.. – со злобною радостью воскликнул Петр Иннокентьевич. – Действительно, хитро придуманный способ, чтобы за спиной отца вести переписку с каким-то жиганом.[4] Давай-ка сюда.

Гладких вынул из кармана письмо и молча подал его Толстых. Письмо находилось в конверте, без всякой надписи.

Петр Иннокентьевич запер окно, двери и тогда уже разорвал конверт, вынул письмо и с жадностью прочел следующее:

«Милая Манечка!

Несколько дней, в которые я не видел тебя, кажутся мне вечностью. Как же я могу прожить без тебя целый год! Я дрожу при мысли об отъезде, день которого близок, дрожу при мысли о далеком пути, который мне необходимо предпринять для нашего счастья.

Приходи сегодня к одиннадцати часам, когда в доме все будут спать. Приходи, моя ненаглядная. Я должен тебя видеть, должен прижать тебя к моему сердцу. Мне необходим один взгляд твоих чудных очей, чтобы воспрянуть духом, и один поцелуй твоих коралловых губок, чтобы успокоить свое ноющее сердце.

Я буду ждать тебя на берегу и, как всегда, свидетелями нашего счастья будут луна, звезды да волны быстроводного Енисея.

Твой всегда Борис».

Лицо Толстых, когда он читал эти строки, было страшно. Исказившиеся черты и посиневшие губы выражали необузданную ярость.

– Несчастные! Несчастные! – бормотал он хриплым голосом. – На, читай, читай… – продолжал он, окончив чтение и тыча чуть не в лицо Гладких письмо. – Нужны ли тебе еще другие доказательства? Эти строки писаны рукой, которая опозорила мое доброе имя. Несчастная растоптала в грязи свою и мою честь! Но кто этот негодяй, который скрывается днем и только ночью шляется, как разбойник. Горе ему, горе им обоим!

Иннокентий Антипович вздрогнул и сделался вдруг бледнее своего друга.

– Что ты хочешь делать? – воскликнул он.

– Я еще сам не знаю… – отвечал диким голосом Толстых.

– Умоляю тебя, обдумай хорошенько!

– Я обдумаю… обдумаю, – как-то бессознательно повторял Петр Иннокентьевич.

– Нельзя ни на что решаться в минуты гнева… Берегись, Петр! Я боюсь за тебя… Я читаю в твоих глазах страшные мысли.

– О, конечно, я должен отомстить!

– Петр, может быть, горе еще не так велико, может быть, есть еще возможность и время…

– Молчи! – перебил его, крикнув страшным голосом Толстых. – Я говорю тебе, я опозорен: моя дочь пала… пала!..

Он упал в кресло, закрыв лицо руками.

Иннокентий Антипович вздрогнул и опустил низко голову.

– Где она теперь?.. – встал с кресла Петр Иннокентьевич.

– В своей комнате.

– А…

Толстых взял со стола другой конверт, бережно положил в него письмо и подал его Иннокентию Антиповичу.