Цунами

Ого, где жил его сотрапезник. Рад как бы присвистнул про себя. Угол Столешникова с Пушкинской – это было пять минут пешком до Кремля.

– Знаю, где «Меха», – сказал он.

– А вы где обитаете? – спросил сотрапезник.

– О, – протянул Рад. – Далеко от ваших мест. Метро «Первомайская».

Он жил с родителями на Сиреневом бульваре, в хрущевской пятиэтажке, глядя отсюда, где они сейчас были с консерваторским сотрапезником, – на другом конце Москвы.

– И что, думаете, из этой глухомани – до вашей глухомани? – воскликнул консерваторский сотрапезник. – Кто вас повезет! Это если только за стольник, – проиграв голосом на «стольнике», отослал он Рада к их встрече в консерваторском буфете.

– За стольник! – откликнулся Рад с той интонацией, что означала: «Еще не хватало!» – Но не сидеть же там было дальше! – не удержался он от попытки оправдать свой легкомысленный уход из квартиры среди ночи.

– Конечно, нет, – отозвался его компаньон по ночной прогулке из уютного мехового шалаша дубленки. – Их там всех повяжут, кто остался. Не с минуты на минуту, так через полчаса. Ну через час, не дольше.

– Кто повяжет? – Рад остановился. Они шли по направлению к центру обочиной дороги, чтобы проголосовать, если вдруг машина, и в нем, как если б он сам был машиной, словно вдруг нажали на тормоз. – ГБ, ты имеешь в виду?

Он не заметил, как перешел на сближающее «ты».

– Кто ж еще, – ответил его спутник, нетерпеливо перетаптываясь перед ним. – А ты что, не потому разве ушел?

Он тоже тотчас, и даже спедалировав это голосом, перешел на «ты».

– А ты потому? – спросил Рад.

– А что же мне, ждать, когда в дверь позвонят, а потом у них под мышкой проскакивать? Они под мышкой проскочить не дадут. Доказывай после, что не верблюд.

– А откуда ты знаешь, что из ГБ придут? – спросил Рад, трогаясь с места.

– Да от тамошних ребят и знаю, – обыденно произнес собеседник Рада. Словно водиться с ребятами из госбезопасности было то же самое, что ежедневно чистить зубы. Раз утром, раз вечером. По утрам и вечерам.

– И что, знал, что придут, а все равно потопал? – Рад услышал в своем голосе нечто вроде невольного восхищения.

– Да, а чего же, – отозвался его спутник с быстрым довольным смешком. – Ребята мне так и сказали: хочешь послушать – сходи послушай. Только слиняй вовремя.

– Так и сказали?

– Так и сказали. А что, они же не звери. Им себе лишних хлопот тоже не нужно. Или полсотни вязать – та еще морока, – или человек двадцать. Разница же. Кто утек – пусть утекает, а кто не спрятался – я не виноват.

Разговор становился с каждым шагом интересней и интересней. Рад отправился на эту квартиру, честно можно сказать, из чистого любопытства и не имея понятия, что встреча под колпаком у госбезопасности, а человек – все зная, рискуя, знал – и пошел.

– А зачем ты хотел послушать? – спросил он своего спутника.

– Почему нет, – ответил тот – все с тем же быстрым довольным смешком. – Кто знает, как все развернется. Вдруг они и в самом деле к власти прорвутся? С будущей властью хорошо заводить дружбу, когда она еще не власть, а так, сырая глина. Потом затвердеет – лоб расшибешь, а внутрь уже не прорвешься.

Ударом беспощадного ахейского меча порыв ветра снес с Рада шапку, он поймал ее на излете и водрузил обратно на голову. Темя оплеснуло волной холода, но Раду и без того его морозно жгло – как тогда, в самом начале дискуссии в оставленной ими квартире. Никогда в жизни он не думал о тех вещах, о которых говорил его собеседник. Даже близко не подходил к таким мыслям.

– Тебя что, послал кто-то? – спросил он.

– Зачем послал? – В голосе его спутника прозвучало нечто вроде досады, что о нем могли так подумать. – Я сам. Твоя судьба – в твоих руках. Хотя, конечно, узнал бы папаша, куда я поперся, он бы меня танком остановил. Они же уверены, их партия – монолит, тысячу лет у руля простоит.

– Кто «они»?

– Папаши наши. Их поколение.

Мгновение Рад не знал, как среагировать. Его отец не был партийным. Потом он спросил:

– А кто у тебя отец?

Теперь замялся с ответом его спутник.

– Папаша-то? – Ему откровенно не хотелось отвечать на этот вопрос. – Да вообще папаша ничего мужик. Вполне ничего. – И перевел стрелку: – А ты, значит, просто так ушел? Завял, что ли?

– Завял. – Рад не стал настаивать на его ответе. – Уж пардон! Надо бы только вернуться, предупредить, чтоб расходились. – Он снова остановился.

– Ну?! – с интонацией сообщника воскликнул его спутник. – Придешь – а там как раз и приехали. Пофартило унести ноги – уноси. – Он взял Рада под руку и повлек по дороге дальше. – Ты за них не волнуйся, не те времена, чтоб на Соловки ссылать. А получиться у них – хрен у них что получится! Не сварят каши – голову даю на отсечение.

Они шли так, разговаривая, минут пятнадцать, когда наконец на дороге объявила о себе звуком мотора машина. Она ехала в сторону центра, мчала, выжимая километров сто двадцать, но их размахивания руками, их прыжки на середину дороги заставили водителя затормозить и остановиться.

Везти водитель согласился только до Столешникова.

– Сиреневый бульвар? – как выругался он, когда Рад назвал свой адрес. – За стольник не повезу!

Позднее Раду придет в голову мысль, что самая большая купюра той поры, постоянное присутствие которой в кармане символизировало, можно сказать, жизненный успех, с самого начала знакомства с Дроном Цеховцем сопровождала их отношения неким осеняющим знаком.

– Нет, стольника, конечно, дать не могу, нет у меня столько, но от Столешникова до Сиреневого – плюс два червонца, очень приличные деньги, – склонившись к приоткрытому оконцу, попытался Рад уломать водителя.

– И за два стольника не повезу! – отказал водитель.

– Ладно, шеф, дуй до Столешникова, – сказал спутник Рада, подталкивая Рада к задней дверце, сам открывая переднюю. – Не хочешь быть богатым, будь честным.

– Чего это мне – не богатым, а честным? – Водитель обиделся.

– Да это приговорка такая, – плюхаясь на сиденье, со смешком успокоил его спутник Рада. – Ко мне поедем, перекантуешься у меня до метро, – повернулся он к Раду назад.

Квартира, в которую они вошли четверть часа спустя, казалось, не имела пределов. Потолки, казалось, возносились над головой на высоту, недоступную сознанию и глазу, – хрустальная люстра в комнате, где сидели, коротая время до открытия метро, светила своим электрическим светом чуть ли не с самого неба. Пили маленькими глотками обжигающий нёбо «Beefeater» из литровой квадратной бутылки, крепчайший, головокружительно ароматный бразильский кофе со вкусом миндаля, курили кубинские сигары, обрезая концы специальным хромированно блестящим ножичком, – все невиданное тогда, невероятное, словно чудесным образом перенесся в некий иной мир, живущий совсем по другим законам.

С этой ночи случайный консерваторский сотрапезник Рада обрел для него имя.

Дрон Цеховец учился в Институте военных переводчиков. Был уже на последнем курсе, имел право жить дома, ходить в гражданском.

– Не дурно было бы, да, если бы из ГБ пришли – и меня захомутали? – посмеиваясь, говорил он между неглубокими сигарными затяжками. – Полетел бы из института быстрой ласточкой. И в армию, срочную тянуть. Я же при погонах. А офицерские еще не заработал.

– Изрядно, однако, ты рисковал! – искренне восхитился Рад.

– Делай все что угодно, главное, не попадайся, – вынимая сигару изо рта и выпуская дым углом губ, изрек Дрон.

После окончания института он и сам собирался идти в госбезопасность, в управление, занимавшееся внешней разведкой, и ездить по заграницам туристом.

Рад усомнился, что работа в таком управлении будет заключаться в туристических путешествиях.

– Конечно, нет, – серьезно сказал Дрон. – Приехал – отчет надо нарисовать. А ездишь – побольше информации собрать.

– Да сколько там можно туристом собрать информации, – Раду никак не верилось, что Дрон не понтярит.

– Не знал бы, не говорил, – с некоторой обидой в голосе отозвался Дрон. – У меня у товарища отец – всю Европу на машине объездил. Индивидуальный автомобильный туризм. Шмотья, техники всякой натащил – пропасть.

– А почему ты уверен, что будешь именно туристом ездить? – спросил Рад. – Человек предполагает, а бог располагает.

– С богом уже договорились. – Дрон сидел в кресле, забросив ногу на ногу – щиколоткой на колено, – вся его поза выражала сибаритское наслаждение проживаемым сейчас моментом жизни.

Рад вспомнил, что на улице, когда спросил об отце, Дрон уклонился от ответа.

– А кто у тебя отец? – снова поинтересовался он. Теперь Дрон ответил. Они сидели у него дома, пили джин и кофе, курили сигары, их отношения совершили скачок, перейдя в новое качество, и теперь можно было ответить, – так, вспоминая ту ночь, заключил Рад позднее.

Отец Дрона был заместителем министра одного из республиканских министерств. Не Эверест, но пик Коммунизма, семь тысяч четыреста девяносто пять метров над уровнем моря – такая высота. Глядеть снизу – отвалится голова.

– А ты что? Работаешь где-то? Учишься? – спросил Дрон.

Мехмат МГУ – ни разу еще не бывало, чтобы, называя свой факультет, Раду пришлось испытывать чувство неловкости и смущения.

– А, в НИИ куда-нибудь пойдешь париться, – небрежно откомментировал его признание Дрон.

– Почему непременно в НИИ? – уязвленно произнес Рад. – В аспирантуру, может быть. Очень даже может быть.

– А потом, значит, студентам «а квадрат плюс б квадрат» объяснять, – продолжил свой комментарий Дрон. – И что, интересно?

– Ну, не «а квадрат плюс б квадрат», кое-что посложнее, – попробовал защититься Рад.

– Это понятно, что посложнее, это понятно. – Дрон запил сигарную затяжку глотком джина, глотком кофе из фиолетовой узкой, похожей на перевернутый конус чашки. – Но все равно тоска, согласись. Не тоска, нет?

– Нет, не тоска, – мгновенно ответил Рад, ощутив себя фехтовальщиком, отбивающим грозный выпад противника.

– Ну да, каждому свое, – отступил Дрон – как опуская шпагу. И вскричал, наставив на Рада указательный палец: – Было написано над воротами Освенцима! Каждому свое – Jedem das Seine!

Так за джином, кофе и сигарами они досиделись не до открытия метро, а до рассвета, до часа, когда и тому, и другому подошла пора двигать в свои альма матер – каждому в свою. И уже Рад, разговаривая с Дроном, без всякой неловкости смотрел ему в лицо, чего еще не мог делать, встретившись с ним в той квартире на «Профсоюзной»: его необыкновенный нос с набалдашником так и притягивал к себе взгляд, все время вместо того, чтобы в глаза, смотрел на него, и казалось, Дрон это замечает, и ему неприятно. И уже было ощущение, что знакомы нещадно давно, целую пропасть лет, необходимы друг другу и теперь так и поведется: будут перезваниваться и видеться.

Со словами об этом – надо бы почаще встречаться, может, даже – ха-ха! – сгонять вместе на какого-нибудь очередного Горовица в Консерваторию – и распрощались, спустившись в метро, на платформе станции «Проспект Маркса», что спустя несколько лет станет «Охотным рядом».

И так сначала и было: перезванивались и даже встретились раз – Рад хотел прочитать «Окаянные дни» Бунина, вышедшие тогда впервые в «Советском писателе», и у Дрона они, разумеется, были. Встречались они уже весной, в мае, после праздника Победы, жизнь у обоих неслась вскачь, вырывала поводья из рук – защита диплома, госэкзамены, распределение, рекомендация в аспирантуру, возьмут, не возьмут, – а после августа вообще понесла – непонятно, как удержаться в седле. Какую-то пору Рад вспоминал о Бунине, взял и не отдал, как некрасиво, надо бы позвонить, договориться о новой встрече, но ни разу не позвонил, а потом уже и не думал ни о чем таком, забыл о книге – и с концами.

Дрон ему тоже не звонил. Вспоминая иногда о нем, Рад прежде всего это и отмечал: не звонит. Что было родом оправдания собственной пассивности. Впрочем, если бы Дрон позвонил, Рад удивился бы его звонку. Ничего их не связывало, кроме той ночи. А она никак не продлилась в их жизни. Не дала корней. Зерно, упавшее на каменистую почву, истлевает, не принеся плода. Наверное, если бы все же вдруг позвонил Дрону, тот был бы удивлен точно так же, как удивился бы его звонку Рад.

Глава вторая

Часы на стене напротив окна показывали половину девятого.

Рад повернул голову к окну. За окном еще было темно. Хотя, несомненно, скоро начнет светать. Даже и в декабре половина девятого утра – это время, когда рассвет топчется на пороге. Еще какие-то полтора месяца назад в половине девятого он уже целые полчаса был у себя в фитнес-клубе – в костюме, свежей сорочке, хранящей на своих бритвенных складках жар утюга, при галстуке: в середине дня хозяин может позволить себе отлучиться и на час, и на два, и на три, но к открытию он должен быть на месте как штык – даже если желающих заняться своим боди не будет еще ни души.

Вставайте, граф, рассвет уже полощется, прозвучало в Раде приветом из юности, когда так – ну, не вельможным графом, но кем-то вольным, никому и ничем не обязанным – себя и чувствовал, и слова этой незатейливой песенки отдавали не иронией, а реальным обещанием судьбы, не омраченной никакими неудачами. Он сбросил с себя одеяло и сел на кровати, соступив на пол. Покрытый бесцветным шведским лаком дубовый паркет обжег ноги остервенелым холодом. Несколько секунд босыми ногами на этом лаковом льду – и от сонной хмари в голове ничего не осталось.

Теперь о ночи напоминал в комнате только овал желтоватого света, отбрасываемый на потолок раструбом торшера. С тех пор, как вся его прежняя жизнь рухнула и он оказался в этом неизвестном ему раньше поселке со странным названием Семхоз, Рад почему-то не мог спать без света. Что это было? Боязнь чего? Или не боязнь, а так, бзик, нечто вроде световой клаустрофобии?

Рад встал, сделал несколько шагов до торшера, ударом пятки по круглой напольной кнопке погасил его и, прошлепав в рухнувшем сумраке до выключателя на стене, щелкнул им. Под потолком грянула люстра, испуганный сумрак прянул в углы. День начался.

Одевшись, Рад первым делом обошел дом. Дом был большой – пять комнат на втором этаже, четыре на первом, кухня, холлы, коридоры, туалетная и ванная комнаты внизу, туалетная и ванная наверху, и еще сауна с бассейном, и еще подвал… Обход – с открыванием дверей, зажиганием света, осмотром окон – занимал без малого четверть часа. Если бы это был его дом, Рад никогда в жизни не поднял бы себя на такой подвиг. Но так как это был чужой дом, так как утренний обход был вменен ему в обязанность, был условием его жизни здесь, чем-то вроде работы, то этот ежедневный подвиг оказался ему по плечу, и он получал от своих действий даже удовольствие.

В подвале, наверное неистребимо, пахнувшем сухой цементной пылью, Рад привычно прострекотал храпчаткой регулятора температуры на бело-эмалированном коробе АГВ, добавив воде в батареях несколько градусов. Ночью он любил, чтобы в доме было прохладнее, днем – теплее.

Утренней гимнастике с отжиманием от пола, с качанием пресса, с культуристскими упражнениями для бицепсов он отдал минут сорок – сколько никогда не мог найти для этого дела в своей прежней жизни. Даже и тогда, когда был владельцем фитнес-клуба. Дымящаяся паром вода из лебедино изогнутого рожка зеркально-никелированного итальянского душа била тугими секущими струями. Теперь напор был что надо все время: не только ночью, но и утром, и днем, и вечером. В октябре, когда Рад начал жить здесь, днем вода текла свивающейся с рожка, похожей на блестящую бечеву струйкой. В октябре по окрестным домам еще было полно дачников, они жгли в садах дымные костры из листьев и с рассвета до заката поливали на зиму плодовые деревья из брошенных на землю гофрированных шлангов, перетаскивая те с места на место. Теперь никто ничего не жег, не поливал, вокруг была тишина, безлюдье и прочный белый покров на земле, несмотря всего лишь на самое начало первого зимнего месяца.

Завтрак у Рада все это время, что жил здесь, был неизменен: яичница из трех яиц – желательно, чтобы желтки не растеклись и получилась глазунья, – три тоста из «Бородинского» хлеба, два с ветчиной, один с сыром, и большая чашка кофе. Кофе он пил натуральный, делая его в «ленивой» немецкой кофеварке с поршнем, отжимающим гущу ко дну, а за «Бородинским» специально ездил в ближайший город со знаменитым монастырем, выдержавшим осаду поляков в 1612 году, в обнаруженный им магазинчик неподалеку от железнодорожного переезда, где торговали хлебом из монастырской пекарни. Кофе в ленивой немецкой кофеварке получался вполне сносный, «Бородинский» из монастырской пекарни был просто отменный и даже в полиэтиленовом пакете хранился целые полторы недели.

Пить кофе Рад переместился с кухни к себе в комнату, с кухней соседствовавшей. Он в ней и спал, и проводил день. Вообще ему хотелось бы обитать на втором этаже, оттуда открывался широкий обзор, видно далеко вокруг, отчего временами возникало пусть и обманное, но желанное чувство приподнятости не только над землей, а и над самой жизнью. Однако хозяину дома, в свою очередь, хотелось, чтобы он обитал на первом этаже, что позволило бы ему с наибольшей эффективностью справлять обязанности дачного сторожа, и пришлось облюбовать комнату из того выбора, что был предложен.

Мобильный зазвонил, когда Рад, прихлебывая из чашки, подключился к сети и начал получать почту. Он был подписан на три десятка рассылок, и, пока компьютер получал их, могло пройти и десять, и пятнадцать минут, и все это время телефонная линия была бы занята. А скорее всего, была бы занята и дальше: взяв почту, он бы отчалил от причала и отправился по Великому и Тихому океану Интернета в плаванье сродни кругосветному. Чем еще было ему заниматься здесь?

– Привет, – сказал голос хозяина дома в трубке. – Опять с утра пораньше флибустьерский флаг на мачте?

– Да уж какое утро, – отозвался Рад, взглядывая в окно. Люстра под потолком по-прежнему была включена, но надобность в ее свете уже отпала: на улице был совсем день, выпавший вчера пушистый снег играл под солнцем блестками сусального золота.

– Ну, не знаю, когда у тебя утро, когда день, – родом шутки с ворчливостью произнес хозяин дома. И спросил – то, что его реально интересовало: – Как у тебя? Все в порядке?

– Все в порядке, граница на замке, и я, видишь, тоже жив, – сказал Рад.

– Вижу, вижу, – сказал хозяин дома. – С утра пораньше флибустьерский флаг на мачте. Снег там вчера валил, хороший такой снегопад… ты как, устоял?

– Почистил, почистил, – проговорил Рад. – Танцевать можно во дворе. Разве что холодновато.

– Ну, если холодновато, ты добавь там в подвале градусов, – проявил о нем заботу хозяин дома. – В подвал спускался, проверял, нормально АГВ работает?

– Спускался, проверял, все нормально, – коротко на этот раз ответил Рад.

– Точно, да? – лапидарность ответа Рада не удовлетворила хозяина дома.

– Точно, точно, – подтвердил Рад.

Такой разговор, видоизменяясь лишь в зависимости от типа погоды на дворе, происходил у них каждый день. Иногда и дважды в день. Утром вот в это время, когда хозяин дома прибывал в свой служебный кабинет, и вечером – перед тем, как ему переместить себя из вертикального положения в горизонтальное. Разговор входил неизбежной составной частью в условия его пребывания здесь, Рад это более чем понимал и никоим образом не оспаривал, но все же своей непременной обязательностью он угнетал Рада.

– Вечерком сегодня нарушу твое одиночество, – сказал хозяин дома. – Как, не против?

Как будто от Рада зависело, разрешить хозяину дома приезд или нет.

– В большом составе? – опытно спросил Рад.

– В нормальном. – В голосе хозяина дома прозвучало удовлетворение своим ответом. – Человек семь-восемь. Полине потусоваться с какими-то ее людьми нужно.

Полина была жена хозяина дома. И если он называл цифру «семь-восемь», это могло быть и десять, и пятнадцать. Так говорил Раду прежний опыт. Жена хозяина дома занималась в жизни тем, что брала уроки живописи и тусовалась с людьми искусства. Непредсказуемость об руку с необязательностью были любимыми сестрами ее таланта.

– Напомни ей только не представлять меня никому, – попросил Рад хозяина дома.

– Обязательно напомню, – сказал хозяин дома. – Все, отбой. До вечера.

– До вечера, – сказал Рад в трубку и, бросив ее на стол, ругнулся в пространство перед собой: – Вашу мать!

Ему не хотелось никого видеть. Всякое вторжение в эту его подпольную жизнь кого-то со стороны нарушало в нем то неустойчивое равновесие, в котором он заставлял себя находиться. Он напоминал сам себе хрупкий хрустальный шар, неведомо как подвешенный в воздухе, малейшего движения воздуха достаточно, чтобы шару начать колебаться, и этого ничтожного колебания могло вполне хватить, чтобы шар грохнулся оземь и разлетелся вдребезги.

Между тем почтовая программа, пока он трепался по мобильному, честно выполнила свои обязанности, приняла все послания, поступившие на его адрес, и внизу экрана выскочила строка отчета: соединение завершено, получено столько-то писем. Рад прокатил бегунок окна с информацией о почте сверху донизу – вся почта была рассылки. Ничего другого и не могло быть: он ни с кем не переписывался. Наверное, на прежний адрес ему писали, и его ящик там был переполнен, иногда подмывало сделать настройку и хотя бы получить почту, посмотреть, что пришло, – любопытства ради, но Рад тут же и гасил возникавшее желание. Это было слишком опасно – засвечивать теперешний телефонный номер в своей прежней жизни…

Сообщение, полученное от хозяина дома, выбило, однако, его из колеи. Настроение заниматься изучением пришедших рассылок пропало. Рад резко прощелкал по кнопкам с символом креста, схлапывая окна, и выключил компьютер.

Улица, когда он вышел на крыльцо, встретила его таким ликованием света, снега и морозной свежести, что, наверное, с минуту он стоял, не в силах стронуть себя с места. Нужно было привыкнуть к этой оглушительной гремучей смеси, адаптироваться к ней, – все равно как от жаберного дыхания перейти к легочному.

До города с монастырем, выдержавшим осаду поляков без малого четыре века назад, выйдя на шоссейную дорогу, рассекавшую поселок на две половины, словно нож буханку хлеба, было не более десятка минут езды. Автобусы, те ходили редко, но частный извоз в виде «Газелей», оборудованных под маршрутные такси, алкал денег, словно пушкинский скупой рыцарь, маршрутки сигали мимо остановок с частотой кинокадров, и через полчаса, как вышел из дома, Рад уже выходил в городе на остановке неподалеку от окраинного магазинчика рядом с железнодорожным переездом. Запас «Бородинского» заканчивался, и пора было обновить его. «Бородинского» могло не быть – расписание его привоза мирским умом было непостижимо, – но нынче он угодил прямо к свежедоставленным лоткам – буханки были еще теплые.

Он купил сразу четыре буханки – сколько влезло в его небольшую черную сумку из двух отделений, провжикал молниями, забросил сумку на плечо и вышел из магазина.

Улица называлась проспект Красной Армии и разваливала город напополам подобно тому, как рассекало поселок, где он жил, на две части проходившее через него шоссе. По проспекту то в одну, то в другую сторону профукивали стремительные «Газели» с номерами автобусных маршрутов на лобовом стекле, еще несколько минут – и можно оказаться в самом центре у монастыря, но Рад пошел пешком.

Он шел и смотрел по сторонам. Зима еще не навалила сугробов, еще обочины дороги и тротуаров не обросли снеговыми валами, и белое пространство вокруг светилось безгрешной, младенческой невинностью. Целью его был телефонный переговорный пункт у подножия монастырского холма. Можно было позвонить и с почты, что находилась совсем рядом с тем магазином, где он покупал «Бородинский» – наискосок на другой стороне проспекта, – но он всегда ходил звонить туда, к подножию монастыря. И всегда пешком. Если позвонить с почты, поездка сразу исчерпывала себя. А так, с проходом через полгорода, она словно бы наполнялась значением и смыслом. Обретала содержание. Объемное всегда значительнее того, что мало по размерам.

Просторный зал переговорного пункта, весь в сотах узких деревянных кабинок со стеклянными дверьми, был арктически пустынен. Лишь в одной из кабинок с крупными надписями на стекле «Москва» впаянной в мед пчелкой виднелась фигура молодой женщины в серой дубленке.

Рад прошел к кабинке со словом «Москва», что была самой дальней от той, где стояла пчелка в дубленке. Вошел внутрь, наглухо закрыл за собой дверь, расстегнул куртку, извлек из кошелька магнитную карточку, снял с рычага трубку, вставил карточку в прорезь. Мать у себя дома сняла трубку после первого же гудка, словно сидела около телефона и ждала звонка.

– Алле! Алле! – произнес ее голос.

Голос у нее был тревожный, вибрирующий, будто натянутая на разрыв струна, – может быть, она и в самом деле сидела у телефона. Или, скорее, таскала его с собой, куда б ни пошла.