Карандашом с натуры. По Западной Сибири

– Нынче мы же свезем, пожалуй.

– Ладно.

– Наша деревня Тальская – охотники возить, на тракту живем – завсегды заработок. А вот Поломошная, к примеру, всего в пяти верстах, а за рекой, негде взять копейку: колотятся. А мы, слава тебе, господи, – нельзя гневить бога: кто с умом да с толком – можно жить ладно.

Подошли двое.

– На перепутье! – так здесь здороваются.

– Мир вам.

Молчат, и мы молчим, смотрим друг на друга.

– Планируете? Линию, значит, наводите?

– Планируем.

– Резев, поди, большой будет?

– Нет, не очень.

– Когда не больно большой, – бойко, убежденно проговорил разбитной парень, – я ведь это дело хорошо знаю. Пойдут это будки, станции, – очень даже большой.

Я не стал возражать этому специалисту.

– Ты кто? – спросил я лениво.

– Мы так… – сухо, с достоинством ответила мне неопределенная личность.

Помолчали и разошлись.

Еще трое. Эти типичные. Средний – громадный мужик с неимоверно большим лицом. Мягкие, толстые губы сложились в такую гримасу, какую часто встретишь в окнах, где висят разные комичные маски с исполинскими ртами. Широкий нос мясисто и тяжело уселся над верхней губой; нижняя челюсть выдвинулась, широкие карие глаза смотрят как-то остро и напряженно. Всклокоченная борода, курчавые черные волосы, – все массивно, крупно и с запахом. Лет ему за пятьдесят. Товарищ его среднего роста, полный, самодовольный, с бегающими глазками, средних лет. Третий – бесцветный, белобрысый, с белой бородой, все время молчал.

Говорят двое.

– На перепутье!

– Мир вам!

Маска смотрит так, как будто вот-вот ухватит меня за горло с воплем: «Держи его!» Так большая мохнатая собака свирепо бежит, и думаешь: вот разорвет. Но что-то доверчивое в ней останавливает руку, взявшуюся за камень. Собака без страха подходит и оказывается глупой доверчивой собакой и вместе с тем симпатичной. Вот такое же впечатление производит и маска Пахома Степаныча.

– Всё ли живеньки-здоровеньки? – проговорил мужик с бегающими глазками, обращаясь к моему старику.

– Живем, поколь господь грехам терпит.

– Ну, и слава богу, – пропел в ответ крестьянин. – Счастье вам, Тальцам, как погляжу, – проговорил он, – всё ямщина – лопатой гребете деньгу.

Он подмигнул на меня и посмотрел вбок.

– Хоть бы нам этакое счастье. Мы ведь, ваше благородие, все здешние места с завязанными глазами знаем.

Ввиду почти всякого отсутствия карт потребность в опытных руководителях никогда не прекращается.

– Так что ж, послужи, если охота.

– С нашим мы удовольствием, со всей охотой.

Маска с завистью посмотрела на пристроившегося товарища.

– Ну, для начала скажи: заливает Томь вон эту лужайку?

– Какую? Вон энтую? Редко же; так сказать, в сорок лет раз, никак не больше.

– Пошто? – выпалила маска.

– Так будто, Пахом Степаныч, – мягко проговорил он.

– Пошто? – опять выпалил Пахом Степаныч. – Бабка Нечаиха коли умерла?

– Ну коли?

– Коли? А телку-то, эвона, бурую-то у меня коли увели?

– Я что-то не припомню.

– Не припомнить? А Никитка, хоть он тебе и дядя, будь он проклят, мое сено коли уволок?

– Ну, и уволок уж!

– Не уволок? Я в тюрьме сижу? Слышь ты, твое благородие, – эвона какое дело вышло, ты только послушай, и тут тебе такие дела откроются. Ну, вот хоть тебя взять, – ты как считаешь: можно человека без вины, без причины валить на землю да нещадно драть розгами?

Пахом Степаныч не то что громко говорил, а прямо кричал.

– Да ты что его благородию шумишь-то?

– Постой, – досадливо перебил его Пахом. – Ты послушай только, господин, какие у нас дела творятся. Рассказать, поди, так не поверишь. А все право. Вот хоть, к примеру, он. Ну что, нешто не били меня?

– Мало били, – шутливо ответил крестьянин.

– Не валили, как быка, на землю? ну?

– Ну что ж? Валили.

– Валили? – с горечью переспросил Пахом. – А по закону это?

– Стало, по закону.

– По закону? Человека обесславили, – я вор, что ли?

– Кто же говорит?

– Так за что ж меня били?! – вскипел вдруг Пахом.

– Да отстань ты, ну тебя… я тебя, что ли, бил? Мировой назначил.

– Мировишка ваш такой же, как и вы все. А за что, ваше благородие, спроси. Банишка паршивая сгорела; она, значит, не сгорела, а хотели за нее деньги получить, будто сгорела, так, ветхая… пять рублей. Назначили меня в осмотрщики. Гляжу я: что такое, где она горелая, когда она вся тут?

– А тебе надо долго было мешаться? свои деньги платили, что ли?

– Постой! – сделал страшную гримасу Пахом, открыв свою бегемотовскую пасть, – не за свое дело стоял, за мирское.

– Ну, вот тебе и мирское, – ехидно хихикнул крестьянин.

– Постой… Ладно. Что ж я худого сказал, твое благородие! Только и всего, что старшине, как он свой приговор постановил, так что баня сгорела, ну действительно сказал, что все вы – одна сволочь – и верно!

– Ну, вот тебе и вышло верно.

– Паастой!.. Ну вот, призывают меня после того в правление и без суда и спроса, так и так, пятнадцать розог. Не желаю. «Вали его!» Дай, говорю, месячный срок обжаловать, Дай двухнедельный, дай недельный, дай три дня!

Голос Пахома перешел в какой-то воющий рев.

– Навалилось десять человек народу, что я поделать могу?! Один хватает за руки, другой ноги, третий рубаху рвет…

Пахом Степанович замолчал на мгновение.

– Уперся я, – начал он снова, – в первый раз тихо этак рванул: раз-другой, – ну, сила, можешь видеть, – посыпались кто куда… Опять насели… опять таскали-таскали – брякнули на скамейку ребром, так и сейчас вышибленное. Ну, уж там дальше, как в тумане. Повалили, уселись на само на ребро, били-били, – я уж не помню. Ну, отлили, отошел. Я в ту же минуту прямо в город. Пришел к губернатору и прямо ему так и говорю: «Ваше высокопревосходительство, глядите», да и поднял рубаху; поднял рубаху, а там все тело так и запеклось. Взял его пальчик да и вожу по ребру, а ребро-то: трик-трик. «Это что ж такое?» – говорю. Ну, меня сейчас в госпиталь на излечение. Следствие…

– Ну?

– Ну и ничего: кому надо?

– Да не слушайте вы его, ваше благородие, утомит он вас, а толков никаких ведь не добьетесь… пятнадцать лет вот мотает и себя и мир, – уж его и на высидку присуждали – совсем супротивный человек стал.

– Супротивный? – Пахом плюнул и быстро ушел.

Отойдя, он остановился, как будто рассматривая что-то, а сам слушал.

– Вина не в старшине тут была, а в мировом. Вышел приказ, старшина взял да и выпорол. А мировой-то смекнул, что дело неладно, и водил его все это время, – ну, а теперь действительно ушел, и дело открылось. Так ведь сколько лет же ушло. Да и дело он свое сам же испортил. «Не стану, говорит, подати платить, когда так», Совсем отбился, – до сих пор и не платит. Ну, нынче велено продавать у него сено и дрова.

– И не буду платить! – гаркнул издали Пахом, – по какому такому закону меня калекой сделали? Кто бил, тот и плати.

– Совсем пустой мужичонка. Жил хорошо; все смотал, все бросил, все перевел на кляузу, – ничего не стало; вся изба завалена – все черновиками да прошениями, – сосут с него, конечно, а он всё собирает их. Чуть что и сейчас: «а черновик?», а что такое черновик, и не расскажет, поди. И так уж он иссутяжничался, что чуть что кто, сейчас тянуться. Семена ему тут богатый мужик продал, так ведь что выдумал? «Не всхожи», – баит. И ведь суд затеял на пятьдесят рублей. Мужик-то богатый, взял да и вынес ему пятьдесят рублей. «На вот тебе, говорит, я такой же человек и останусь, а ты все такой же прохвост будешь». Право, так и сказал, так и отрезал. Пустяшный человек, разговоров не стоит. А теперь, прямо сказать, умом тронулся, – хихикнул крестьянин, заглядывая мне в глаза. – В город опять идет: прослышал, князь какой-то едет. Кто едет – он сейчас же торбу на плечи, айда пошел…

– Сволочь! – плюнул Пахом Степанович. – До смерти буду ходить, а правду-матку найду. Из-под земли ее вырою!..

Так и запечатлелась эта громадная, тоскующая, точно в кошмаре каком, фигура с своими черными курчавыми волосами, которые, как змеи, обвились вокруг громадной его головы.

Сноски

1

Оставьте надежду, входящие сюда (итал.).

2

Я говорю о треугольнике, вершина которого Томск, а база – село Кривощеково на реке Оби (где назначен железнодорожный мост через Обь) и село Талы на реке Томи (железнодорожный мост через реку Томь). (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)

3

Башурино – село в двадцати пяти верстах от Томска. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)