Опасная игра Веры Холодной

– Без малого четыреста квадратных саженей, – гордо сказал Ханжонков, обводя рукой павильон. – Тепло, светло, снимать можно круглый год, в любую погоду, в любое время. Зачем нам солнце, если есть ртутные лампы.

Говорил он не так громко, как внизу, потому что в павильоне шли съемки. Сразу в трех местах. Вере очень хотелось взглянуть на то, что происходило за фанерными загородками, но Ханжонков туда ее не повел. Сначала подвел к стеклянной стене и долго, с непонятными Вере подробностями объяснял, какое это замечательное стекло, как будто Вера собиралась вложить свои мифические капиталы не в производство картин, а в изготовление стекол. Затем все же завел в один из огороженных закутков, но в пустой, без декораций, и так же подробно объяснял про светильники, называемые «юпитерами» – огромные, с ручками, взявшись за которые можно их поворачивать.

– Обратите внимание, Вера Васильевна, что юпитер установлен на колесной платформе, отчего, несмотря на значительный вес, его очень легко передвигать одной рукой.

Желая показать, насколько легко передвигается светильник, Ханжонков толкнул его вперед, но не рассчитал силу. Светильник врезался в одну из перегородок, опрокинул ее, но сам устоял. Шум был большим, но находившиеся в павильоне люди на него никак не отреагировали, продолжая заниматься своим делом. Ханжонков смущенно улыбнулся – бывает, мол, поднял перегородку и повел Веру в пристройку, которая называлась «малым павильоном». Пристройка соединялась с основным зданием узким коридорчиком, где, в отличие от других помещений, было довольно прохладно. Вера зябко поежилась.

В малом павильоне, который и впрямь был мал, раз в десять меньше большого, да к тому же вдвое ниже, ожесточенно спорили два человека.

– Вы, Иван Васильевич, настоящий узурпатор! – горячился худой, с глазами навыкате, мужчина в двубортном черном шевиотовом[22] пиджаке и брюках в черную и белую полоску. – Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть ваши безобразия?!

Лицо у пучеглазого «Иова» было голым[23]. Под левой рукой он держал потертый коричневый портфель. Каким-то непостижимым образом «Иов» ухитрялся размахивать обеими руками, не роняя портфеля. Говорил он сердито, даже агрессивно, но его собеседник – круглолицый полный мужчина с аккуратной профессорской бородкой, одетый в черную шерстяную тройку – улыбался, не выказывая никаких признаков волнения или смущения.

Увидев Ханжонкова с Верой, «Иов» всплеснул руками, отчего портфель упал на пол, и возопил трагическим голосом:

– Увольте меня, Александр Алексеевич! Казните меня! Похороните в земле сырой! Но только избавьте от мук! Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть бесконечные унижения?!

– Бачманов, Иван Васильевич, – представился Вере круглолицый, едва только «Иов» умолк. – Директор научного отдела киноателье.

Бачманов слегка, и довольно мило, картавил. Голубые глаза смотрели на Веру приветливо, с небольшим любопытством, но в его взгляде не было того похотливого оттенка, который принято называть «мужским интересом».

– А это мой помощник Михаил Дмитриевич Сиверский, – представил пучеглазого Ханжонков. – Господа, представляю вам Веру Васильевну. Вера Васильевна желает ознакомиться с работой нашего ателье, узнать, как производятся картины…

– Чтобы потом открыть свое ателье, – с мягкой улыбкой окончил Бачманов, глядя на Ханжонкова, а затем перевел взгляд на Веру и вежливо сказал: – Приятно познакомиться, Вера Васильевна. Через полчаса я начну здесь съемку картины, рассказывающей об опытах с электричеством…

– Съемку вы начнете только после того, как закончит Валентин Николаевич! – влез, размахивая руками, Сиверский. – По графику до двух часов он снимает здесь домашние сцены с Рутковским! У меня все записано!

– Вы, кажется, портфель уронили, – сказал ему Бачманов.

– Ах да! – спохватился Сиверский, поднимая портфель и раскрывая его. – Сейчас я покажу график…

Мало того что Сиверский пучил глаза и вульгарно размахивал руками, он еще и брызгал слюной при разговоре. «Неприятный человек», – классифицировала его Вера.

– Лучше покажите мне группу Корниеловского! – сказал Ханжонков, демонстративно оглядываясь по сторонам. – Или я ослеп, или я никого не вижу. Где все?

Вера, пользуясь случаем, тоже оглядела павильон. Здесь перегородками был огорожен только один угол. Стены не стеклянные, а кирпичные, правда, окна большие, с двух сторон. В полутора-двух аршинах от одной из стен выстроились в ряд несколько столов, заставленных какими-то приборами, ретортами, колбами, штативами с пробирками, банками, горелками и прочими научными принадлежностями. На дальней стене висит большая грифельная доска, на которой каллиграфическим почерком выведены какие-то формулы. Вспомнилась гимназия…

– Все собрались, полчаса прождали Валентина Николаевича и разошлись, – сказал Бачманов. – Я решил воспользоваться случаем и отдал распоряжение готовиться к съемкам, но вдруг явился Михаил Дмитриевич и всех прогнал. Он и меня прогонял, только я не ушел.

– Правильно прогонял! – запальчиво воскликнул «Иов», потрясая извлеченной из портфеля бумажкой. – Время же не ваше, Иван Васильевич! Незачем своевольничать! Сейчас по графику должен снимать Ниловский!

– У меня, вероятно, тоже что-то случилось со зрением, – ехидно сказал Бачманов, вертя головой по сторонам. – Что-то я не вижу здесь Валентина Николаевича. И не слышу его бодрого голоса. Зачем помещению простаивать без дела?

– А если он сейчас придет?! – Сиверский вздернул острый подбородок и выпучил глаза еще больше.

– Валентин Николаевич?! – удивился Бачманов. – Нет, если уж он исчезает, то на неделю. У него свой график, не требующий визирования у Александра Алексеевича.

Про Веру все, казалось, забыли, но ее это нисколько не обидело.

– Был же он с утра. Я сам его видел, – сказал Ханжонков, растерянно переводя взгляд с Сиверского на Бачманова и обратно. – Михаил Дмитриевич, поищите его, вдруг он где-то здесь.

– Валентин Николаевич где-то там, – Бачманов махнул рукой в сторону окна. – И, смею предположить, уже успел дойти до полной, как он сам выражается, «плепорции». Ни для кого не секрет, что напивается он с места в карьер, не разгоняясь. Так я могу повторно отдать распоряжение относительно подготовки к съемкам?

Смотрел он при этом на Ханжонкова, а не на его помощника и на слове «повторно» сделал ударение.

– Можете! – ответил Ханжонков и обернулся к Вере. – Прошу прощения, Вера Васильевна. В любом деле случаются казусы, и наше не исключение. Прошу вас, вы еще не видели нашу декоративную мастерскую. Она здесь, рядом.

– И научного отдела вы, кажется, тоже не видели, – с улыбкой сказал Бачманов. – А он, смею надеяться, заслуживает внимания.

– Все имущество научного отдела собрано здесь. – Ханжонков указал рукой на столы. – В самом отделе, состоящем из кабинета Ивана Васильевича и комнаты, в которой сидят сценаристы, смотреть нечего. Там скучнее, чем в бухгалтерии.

– Наука вообще проигрывает в сравнении с искусством, – съязвил Бачманов. – Скучные люди делают скучные опыты, пишут скучные формулы, доказывают скучные теоремы. Можно ли ставить на одну доску законы Ньютона и «Пиковую даму»? Что наша жизнь – игр-а-а-а…

Последнюю фразу он пропел, нарочито фальшивя.

– Боже мой! – всполошился притихший было Сиверский. – Я же шел к Амалии Густавовне! У Джанковской снова претензия к гриму! Ох, разве я Иов многострадальный, чтобы всю жизнь разбирать их дрязги?! Сколько можно?!

Убрав график в портфель, он не ушел, а ускакал прочь на своих длинных нескладных ногах. Ханжонков страдальчески вздохнул ему вслед. По этому вздоху без труда можно было догадаться о том, что Джанковская часто высказывала претензии. Актрису Елену Джанковскую Вера знала по картинам, так же, как и Александру Анчарову. Обе по праву считались «l’йtoile», звездами. Джанковская была блондинкой, Лорелеей, томной нимфой, а Анчарова – энергичной брюнеткой, роковой женщиной, дамой пик. На взгляд Веры, обе играли хорошо, только порой позволяли себе чрезмерно манерничать. Впрочем, на экране, без слов, это выглядело не столь отталкивающе, как на сцене.

– Кстати, я изучаю производство картин не для того, чтобы потом открыть свое ателье, а с иной целью, – сказала Вера, глядя в глаза Бачманову.

– Вера Васильевна имеет намерение стать пайщицей нашего торгового дома, – уточнил Ханжонков.

То, что он сказал «нашего», а не «моего», понравилось Вере. Не кичлив, что хорошо, и не противопоставляет себя сотрудникам, что весьма правильно.

– Были бы у меня свободные средства, я бы вложил их в наше дело не раздумывая, – сказал Бачманов. – Нет ничего перспективнее в смысле прибыли, чем кино. Вложите копейку…

– Получите две! – перебил его Ханжонков и, как показалось Вере, перебил поспешно, словно опасался, что Бачманов скажет что-то лишнее. – Пойдемте, Вера Васильевна, не будем мешать Ивану Васильевичу. Вам непременно надо увидеть декоративные мастерские! Хотя бы для того, чтобы в полной мере ощутить грандиозность нашего дела!

Увы, в декоративные мастерские в тот день Вере попасть не удалось. Не успели они с Александром Алексеевичем выйти из павильона, как вбежал Сиверский. Глаза его были выпучены настолько, что, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц, блеклые, цвета соломы, волосы стояли дыбом, лицо побледнело, подбородок дрожал. Портфеля при нем не было. Дышал Сиверский тяжело, запыхался.

– Там Корниеловского нашли, – просипел он, заламывая руки. – В ретираднике…[24]

За спиной у Веры многозначительно хмыкнул Бачманов.

– Гнать! – жестко распорядился Ханжонков. – В шею! К чертям! Расчет в зубы и пусть идет на все четыре стороны! «Квартиру» доснимет Чардынин. Скажите ему об этом, Михаил Дмитриевич. А Корниеловскому скажите, что я его больше видеть не желаю! И клятвам его больше верить не собираюсь! Так и передайте!

– Некому передавать, Александр Алексеевич. – Пока Ханжонков говорил, Сиверский успел отдышаться и теперь уже не сипел, а говорил обычным своим голосом. – Убили Валентина Николаевича.

Сиверский трижды истово перекрестился.

– Как убили?! – воскликнул Ханжонков. – Кто?! Змий зеленый?!

– Может, и змий, – ответил Сиверский. – Удавили его. Лицо синее, язык наружу, по виду натуральный удавленник. Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит.

5

«В Петербурге, в Матятином переулке, рухнувшей стеной пустовавшего дома, принадлежащего вдове действительного статского советника Амантова, был поврежден соседний дом. Убито 5 человек, 8 получили ранения различного характера».

Ежедневная газета «Утро России», 12 января 1913 года

Фраза Сиверского «Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит» звучала у Веры в ушах весь день, оказавшийся очень долгим.

Сказав Ханжонкову, что она сама найдет выход и провожать ее нет необходимости, Вера на самом деле направилась не к выходу, а пошла за Ханжонковым, Сиверским и Бачмановым, держась в некотором отдалении от них, что было совсем не трудно, поскольку шли они очень быстро. Но к ретирадному за ними пройти не удалось, потому что кто-то предусмотрительно выставил в коридоре нижнего полуподвального этажа угрюмого малого в синей холщовой рубахе и черных штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги. Малый стоял, растопырив руки, и явно гордился порученной ему миссией, потому что смотрел на всех, кто просил пропустить, свысока и только повторял: «Не велено… Не велено никого пускать до полиции». Народ в киноателье подобрался дисциплинированный. Никто не пытался оттолкнуть стража или поднырнуть ему под руку. Ханжонкова и Сиверского малый пропустил, а Бачманову, попытавшемуся было пройти следом, не раздумывая преградил путь. Тот, впрочем, не стал настаивать, развернулся и пошел обратно. Вера поспешила спрятаться за чью-то спину, чтобы Бачманов ее не увидел.

Из нижнего этажа она поднялась на второй этаж, в съемочный павильон. Расчет ее был прост и основывался на том, что в большом открытом пространстве (фанерные перегородки не в счет) она сможет услышать что-то интересное и полезное. В лабораторию или в чей-то кабинет просто так, без приглашения, не сунешься, а вот пройтись по павильону, якобы в поисках потерянной сережки, можно. Правдоподобия ради Вера вытащила сережку из левого уха и спрятала ее в сумочку. Войдя в большой павильон, она увидела, что сотрудники, разбившись на несколько групп, оживленно обсуждают случившееся.

Не то появление в ателье вместе с Ханжонковым сделало Веру «своей», несмотря на то что познакомил ее Александр Алексеевич только с Бачмановым и Сиверским, не то трагедия возбудила людей настолько, что им было все равно, кому выговариваться, лишь бы только выговориться, но уже в ближайшей группе нашелся мужчина средних лет и приятной наружности, который принялся обстоятельно рассказывать Вере про Корниеловского. Вере даже спрашивать ничего не пришлось. Встретившись с ней взглядами, мужчина заговорщицки округлил глаза и спросил:

– Слышали уже?! Про Валентина Николаевича-то?!

Вопрос был немного странным – кто, скажите на милость, не слышал? Все только об этом и говорят. Но Вера, вежливо улыбнувшись, ответила:

– Слышала, но ничего не поняла.

Сделала паузу, взмахнула ресницами, стараясь, чтобы вышло пленительно, и призналась с несколько виноватым видом, будто признавалась в чем-то постыдном:

– Я первый день в ателье, мало с кем знакома.

– Ваше счастье! – воскликнул собеседник. – Вам несказанно повезло! Благодарите судьбу! Благодарите!

Вера не сильно удивилась. Чего-то такого, странного, она и ожидала. Киноателье, это же, в сущности, тот же театр, то же капище Мельпомены (не при тете Лене будь сказано – убьет!), а в этих капищах каких только чудаков не встретишь. Вера на всю жизнь запомнила, как лет пять тому назад в гримерных Малого театра, когда она пришла туда к тете Лене по делу, на нее набросился актер Айдаров-Вишневский. Выскочил из-за угла, замахнулся огромным бутафорским кинжалом (поди разбери с первого взгляда, да еще и в полумраке, что он деревянный, ненастоящий) и зарычал страшным голосом: «Умр-р-ри невер-р-рная!» Вера со страху упала в обморок. После того как тетя Лена привела ее в чувство при помощи нюхательных солей, Айдаров приходил просить прощения. Объяснял, что репетировал и немного увлекся. Ничего себе «немного», так и заикой припадочной недолго сделаться, но Вера Айдарова простила, а назавтра в гимназии рассказала по секрету подругам, как «один мужчина» хотел убить ее кинжалом из ревности. О подробностях, начиная с того, что дело было за театральными кулисами, и заканчивая тем, что кинжал был бутафорский, умолчала. Подробности не нужны, они только портят впечатление. Но когда Полинька Рогозинникова потребовала забожиться на образ, Вера сделала это без колебаний. Истинную же правду сказала, все так и было. Подруги обзавидовались и зауважали Веру пуще прежнего. Их любовные драмы не шли дальше манкирования свиданием, а тут такие поистине роковые страсти – ревность, кинжал…

– Благодарите судьбу за то, что она свела меня с вами! Позвольте представиться, Петр Петрович Аркадин-Чарский, актер больших и малых погорелых театров! Когда тройка, когда семерка, а когда и туз – это уж как амплуа ляжет.

Собеседник по-военному щелкнул каблуками, а затем изобразил полупоклон. На Веру пахнуло спиртным духом.

– Аркадин-Чарский?! – недоверчиво переспросила Вера.

Она не раз видела Аркадина-Чарского на экране, но стоявший перед ней невысокий курносый блондин с простым, ничем не примечательным лицом нисколько не походил ни на рокового соблазнителя, ни на демонического тирана, ни на сурового полководца. Иначе говоря, совершенно не вписывался в амплуа Аркадина-Чарского.

– Ах, я привык! – Актер вздохнул и махнул рукой. – Привык, что меня не узнают. Я ведь в жизни только Аркадин. Чарского делают гримеры. У меня очень удобное лицо, на котором гример может нарисовать все, что угодно. Амалия Густавовна утверждает, что при желании может загримировать меня Офелией или Татьяной. Представляете, какой фурор произвели бы афиши, на которых было бы написано, что в роли Татьяны Лариной снялся Петр Аркадин-Чарский?!

Запрокинув голову, он рассмеялся резким, квакающим смехом, но смеялся недолго – несколько секунд. Затем улыбнулся Вере и выжидающе посмотрел на нее. Вера вспомнила, что она не представилась, и поспешила исправить эту оплошность.

– Видел вас с Александром Алексеевичем, – сказал Аркадин-Чарский. – Вы, должно быть, его новая ассистентка?

– Нет, – улыбнулась Вера. – Я не новая ассистентка, а вероятная… м-м…

– Компаньонка? – предположил Петр Петрович и, не дождавшись, пока Вера утвердительно кивнет, начал убеждать ее в том, что производство картин доходнее любых золотых рудников.

Вера слушала, улыбалась, кивала, а сама все думала о том, как бы половчее перевести разговор с производства картин на убийство режиссера Корниеловского. Так и не придумала ничего путного, но Аркадин-Чарский перескочил на убийство сам.

– Но не все у нас гладко да сладко, – сказал он, выпятив нижнюю губу. – Случаются и неприятности. Вот, например, как сегодня.

– Так это же не просто неприятность, а целая трагедия! – подхватила Вера. – Я просто шокирована!

– Для кого-то трагедия, а для кого-то неприятность, – туманно высказался Аркадин-Чарский. – Для меня скорее трагедия, чем неприятность. Дело в том, что Корниеловский снимал картину «Дядюшкина квартира». Коко – Мозжаров, Лилетта – Анчарова, старая дева Зефирова – Джанковская. Представляете Джанковскую в роли старой девы? Это все стараниями Амалии Густавовны. Вы, наверное, не знаете, что Амалия Густавовна ненавидит Джанковскую и оттого особенно старательно «рисует» ее старухой? Поэта Фиолетова играет Рутковский, это его роль, он и в жизни такой же самовлюбленный болван, помещика Тридуганова играет ваш покорный слуга, а его дочь – одна из лисичек, не помню кто, они так схожи… кажется Белка.

– Так лисичка или белка? – спросила Вера, чувствуя, что теряет нить разговора.

Мало того что актер говорил быстро, проглатывая окончания слов, он еще и туману напускал с белками да лисичками.

– Не знаю, может и Инеска! – собеседник раздраженно передернул плечами. – Какая разница! Они же похожи друг на дружку как две капли воды! А сценарий написал Чардынин, ему же, скорее всего, и придется продолжить съемку. Сюжет тот еще, ничего оригинального, но перспективный, живой. Племянник, желая подзаработать денег, сдает дядюшкину квартиру, и от этого закручиваются разные катавасии. Ну и любовь, конечно, у нас без любви нельзя, Александр Алексеевич не поймет. Сам он от любви далек, его только деньги интересуют, но в картинах непременно требует, чтобы была любовь! Пламенные взоры, роковые страсти… Я про себя называю это «извергающиеся амуры». Кинематограф нем и оттого должен, просто обязан быть выразительным. Если взгляд, то непременно пламенный и так далее. Все у нас чрезмерно, и от этой чрезмерности порой происходят… э-э… разные нежелательные обстоятельства. Вот так-то! Это – кино! Искусство двадцатого века! К середине века театров, наверное, и не останется – отомрут за ненадобностью. Но беда в том, что у Чардынина есть правило, если хотите – причуда. Ему непременно надо сняться в каждой из своих картин, пусть даже и в самой маленькой роли. Коко он сыграть не может, Фиолетова тоже, а вот Тридуганова – запросто. Чувствую, что лишусь я этой роли. Обидно. Во-первых, столько трудов насмарку – готовился, репетировал, в одной сцене успел сняться, а во-вторых, у нас не императорский театр, а киноателье. Александр Алексеевич платит не по дням, а по картинам, да еще и не забывает жаловаться на растущую дороговизну кинопроизводства. Так и с голоду помереть недолго!

Голодная смерть Аркадину-Чарскому не грозила. Был он упитан, полнокровен, одет в добротную шерстяную тройку, серую, в елочку, жилет пересекала массивная золотая цепочка, на которой болталось несколько брелоков, булавка для галстука и запонки тоже были золотыми, хоть и без камней. Но Вера сочувственно кивнула, побуждая собеседника говорить дальше, и попыталась мысленно разложить по полочкам все услышанное с целью нащупать что-то полезное. Итак, Чардынин написал сценарий, а картину снимал Корниеловский. Не могло ли стать мотивом желание самому снять картину по собственному сценарию и сыграть в ней роль? Не очень-то в это верится. А почему бы и нет? Разве мало рассказывала тетя Лена о нравах, царящих в театральной среде? Разве не пыталась актриса Звягинцева отравить мышьяком соперницу, уведшую у нее из-под носа роль Ларисы в «Бесприданнице»? И это далеко не единственный такой случай. Мотив одинаков – творческая ревность, разница только в средствах. Кто-то предпочитает мышьяк, кто-то – толченое стекло, кто-то – донос, а кто-то и веревку. Душить человека, да еще и в отхожем месте, это очень неэстетично! Для того чтобы выбрать такой способ убийства, надо иметь своеобразный склад ума. И сильные руки. Интересно, а насколько силен Ханжонков? Выглядит он крепким и энергичным мужчиной, но у него же больные суставы. Может ли человек, страдающий полиартритом, крепко затянуть веревку на шее жертвы и некоторое время удерживать ее?

– Если вам интересно, то я могу поделиться кое-какими соображениями. – Лицо Аркадина-Чарского приобрело заговорщицкое выражение, а голос понизился до шепота. – Мне кажется, что я знаю…

Окончания фразы Вера не разобрала, потому что шум вокруг стоял изрядный, но можно было без труда догадаться, что хотел сказать собеседник.

– Чардынин? – так же шепотом предположила Вера, подойдя к собеседнику ближе, чем предписывали приличия. – Ради того, чтобы получить вашу роль?

– Ну что вы! – Аркадин-Чарский изобразил крайнее изумление – округлил глаза, дернул головой, всплеснул руками, едва не задев при этом Веру. – Убивать ради того, чтобы сыграть ничем не примечательную рольку из разряда «кушать подано»? Нет, эта плохонькая овчинка не стоит кровавой выделки! Но убийцу вы угадали, хоть и ошиблись в мотивах. Давайте отойдем в сторонку…

Вера думала, что Петр Петрович заведет ее в какой-то закуток, за одну из перегородок, но тот вышел прямо на середину павильона, на место, удаленное от всех групп в зале по меньшей мере шагов на десять-двенадцать. «Не дурак», – оценила собеседника Вера. За перегородкой или ширмой говорить о тайном не так удобно, как на открытом месте – могут незаметно подслушать. А тут никто не сможет приблизиться незаметным и издалека не подслушает – шумно.

– Я думаю, что это Чардынин! – по актерской привычке Аркадин-Чарский, сказав самое главное, выдержал паузу, как будто ждал аплодисментов. – У него был роман с Любашей Варягиной, той самой, что играла Настасью Филипповну в «Идиоте»…

– Нину в «Маскараде» и Татьяну в «Онегине»! – подхватила Вера.

– О, да вы из знатоков! – восхитился актер. – Тем лучше, не надо объяснять, какая Варягина красавица. Как по-вашему, за такую можно убить?

– По-моему, убивать вообще нельзя, – ответила Вера. – Вы хотите сказать, что Корниеловский увел Варягину у Чардынина?

– Истинно так! – кивнул Аркадин-Чарский. – Причем… хм… весьма недостойным образом. Чардынин боготворил Любашу, исполнял любой ее каприз, ни в чем не перечил, ходил за ней по пятам. Не вдаваясь в подробности, скажу, что он был ее тенью. Робкой, трепетной тенью. Любаше это скоро наскучило. Любаша с характером, а женщины с характером не любят чересчур покладистых мужчин. Им укротителя подавай, а не послушного пуделька. Но взять и оттолкнуть человека, который тебя искренне любит, пылинки с тебя сдувает и подарками осыпает, не так-то просто. Не подумайте, это я не в смысле того, что Любаша меркантильна, меркантильности у нее столько же, сколько и у всех, а в смысле того, что для разрыва нужен повод. И этот повод подал Корниеловский. Возможно, вам моя теория покажется смешной, но я считаю, что признанные красавицы, пред которыми все преклоняются, к которым приблизиться боятся, не видя для себя никаких перспектив, так вот, такие красавицы нередко становятся легкой добычей для самоуверенных бесцеремонных наглецов. Манит необычность, новизна ощущений, удивление вызывает интерес. Почему этот господин ведет себя не так, как другие? Что за этим кроется? Я называю эту свою теорию «теорией контрастов»…

Вера не смогла сдержать улыбки – так смешон был собеседник в своей поистине «академической» важности.

– Это всего лишь мои домыслы. – С Аркадина-Чарского мгновенно слетел весь апломб. – Но у Любаши с Корниеловским все именно так и было. Он ворвался в ее жизнь этаким стремительным вихрем, удивил, подчинил, а через месяц бросил. Разрыв Любаши и Чардынина совпал с окончанием съемок картины «На бойком месте», где она играла Евгению. Закончили картину, а попутно и роман закончили. Знаете, если о покойниках положено говорить только хорошее, то о Корниеловском не получится сказать ни слова. Вы меня понимаете?

Вера кивнула.

– Подлый тип, для которого не было ничего святого, – продолжал Аркадин-Чарский. – Любаша думала, что у него к ней чувство, а на самом деле… кхм… на самом деле… э-э…