Французский жених, или Рейтинг одиноких мужчин

Я подошла.

– Наклонись.

Когда я наклонилась, Геня по-русски расцеловала меня в щеки – три раза, крест-накрест.

– Будь хорошей девочкой и, что бы ни случилось, помни: Бог на нашей стороне! Ты – последняя представительница древнего польско-литовского рода, который берет свое начало от самих Ягеллонов – династии знаменитых польских королей, впоследствии правивших всей Европой – в Венгрии, Чехии… – Геня прижалась лбом к моей груди. – Если бы я могла тебя уберечь от всего!.. Мою маленькую Кристину…

– Геня! Ты говоришь сплошными загадками. У меня голова идет кругом! Сегодня у меня было свидание с Павлом. И ты мне еще подкидываешь информацию, а что и как – пояснить не хочешь.

– Я виновата! – склонила голову Геня. – Я не должна была именно сегодня… Прости.

– Ладно. Я пойду спать. А ты…

– Я помолюсь.

Геня была ярой католичкой, в углу ее комнаты висело изображение Богоматери – древняя икона XV века, вывезенная, по словам Гени, из Италии.

Я легла спать, но слова Гени не шли у меня из головы. Даже впечатления от встречи с Пашей померкли по сравнению с этим клубком семейных тайн. Вряд ли кто-то знает о них досконально. Жила Геня очень замкнуто. У нее была одна-единственная подруга – Калерия Ивановна, бывшая гримерша МХАТа, полька по матери, блондинка с тонкими губами-ниточками, всегда ярко накрашенными, и старый поклонник с десятилетним стажем, полковник артиллерии, Косицкий Валентин Петрович, который очень трогательно ухаживал за Геней. В праздники он непременно ей дарил белые розы или лилии, и еще – бутылки дорогого коньяка. Геня называла его «мой полковник» и благосклонно принимала его ухаживания. Овдовевший полковник вот уже почти десять лет безуспешно склонял Геню выйти за него замуж. Но она неизменно отказывала, с присказкой: «Как же я оставлю мою девочку?» Но, по-моему, Геня просто совершенно не стремилась к замужеству, поэтому и отказывала ему. Я в данном случае являлась лишь благовидным предлогом для отказа.

Постепенно все вошло в накатанную колею. Правда, Паша свое слово сдержал не полностью и заставил меня заниматься русским искусством. А не моим западноевропейским. На русских художников на внутреннем рынке большой спрос, говаривал он неоднократно, и мы должны откликаться на потребности заказчиков. Айвазовский, Шишкин, Репин и иже с ними рулят, и мы не можем игнорировать сей факт.

Я переквалифицировалась и теперь занималась исключительно классическим русским искусством.

Сам Паша был энергичен и вездесущ. С одной стороны, он являлся человеком мягким, тактичным и понимающим. Но с другой – мог повести себя жестко и авторитарно, особенно если речь шла о деле или об офисных проблемах. Он терпеть не мог, когда нарушалась субординация или кто-то из нас лез не в свое дело. Одним из важных направлений нашей работы была экспертиза каких-либо коллекций или картин на предмет их подлинности. Мы составляли предварительную экспертизу – «на глазок» – по документам и каталогам, проверяли происхождение картин и обстоятельства их появления в коллекции – через кого они были куплены, на каких аукционах приобретены? Паша обладал большими связями и умело ими пользовался, чтобы получить выгодный заказ. Он общался с самыми разными людьми и с профессионалами высокого класса. При этом терпеть не мог, когда кто-то из нас случайно выходил за рамки. Однажды я залезла в Пашин комп – он отошел в туалет, а его компьютер как-то подозрительно пискнул… Я подошла к нему и нажала на клавиши… Он завис, и я попыталась привести технику в порядок до возвращения начальника. Паша пришел и заорал на меня, велел, чтобы я никогда, ни при каких обстоятельствах не притрагивалась к его рабочему инструменту.

Я обиделась на шефа; позже он ко мне подошел и аккуратненько подлизался, отпустил какую-то шутку… Но тот урок я хорошо запомнила, так что никуда больше не лезла и вообще к рабочему столу начальника не подходила…

– Представляешь, он наорал на меня! – с обидой сказала я Светлане. – Я пыталась его комп оживить, а он наорал! И какие уж там тайны мадридского двора я узнала? Картотека студентов из Суриковского художественного училища и из Строгановки, список галерей в Чикаго да адрес часовой мастерской на улице Маши Порываевой – вот и все секреты…

– На место ставит нас дорогой наш начальник, – философски отозвалась Света Чиж. – Показывает: кто есть кто в нашей конторе. Не обижайся, он это не со зла. Надо же ему самому себе иногда напоминать, что он – шеф. Понимаешь?

– Понимаю…

Дни текли один за другим, похожие друг на друга. Постепенно я приобрела некоторый авторитет в среде любителей и ценителей искусства, но на всяких тусовках светиться не любила. Этим с успехом занималась Светлана – любительница потусить и подцепить кавалера из среды любителей искусства. Втайне Светлана мечтала выйти замуж за олигарха, при этом она отчаянно сквернословила и курила практически без остановок. Выглядела Светка под стать стилю современного искусства – броско, эпатажно и непонятно. Носила она красочные балахоны в стиле Жанны Агузаровой, была крашеной блондинкой, стриженной под ежик, а губы подводила либо ядовито-красной, либо темной, почти черной помадой. Своего шефа Светлана откровенно жалела, считая, что он несчастлив в браке.

Этой темы мы с Пашей намеренно не касались. Словно ее и не было. Наши отношения застыли, как муха в янтаре, и не двигались с места – вот уже на протяжении трех лет.

Мы встречались с ним один раз в неделю, на квартире одного Пашиного друга, художника, который предусмотрительно уходил на это время из своей мастерской. Там и протекали наши свидания. До этого мы посещали какое-нибудь кафе, мило беседовали ни о чем и затем шли в мастерскую. И по нашим свиданиям можно было сверять часы. Час – в кафе, полчаса – путь до мастерской и полтора часа – сама любовь-морковь. Потом Паша шел в душ, а я поспешно ликвидировала следы нашего пребывания в мастерской. Художник был натурой артистической и часто оставлял для нас постельное белье немыслимой красоты: то в тонких кружевных розочках, то с ярким абстрактным рисунком, то со строгим геометрическим узором.

– Твой приятель – большой оригинал, – сказала я как-то Паше.

– Мирон? О да! – скривил он губы. – Оригинал и очень милый человек.

– У него есть семья или подруга?

– У него есть любовник. Мирон – гей.

– А… – протянула я.

Паша собирался щелкнуть меня шутливо по носу, но я смерила его ледяным взглядом, и его рука застыла в воздухе. Все-таки древний род и королевская кровь – неплохая шутка, особенно когда нужно поставить мужчину на место.

Геня как-то спросила меня: люблю ли я Пашу? Я надолго задумалась, и она рассмеялась и сказала, что ответа уже не требуется. Я сказала, что привыкла к Паше, но он женат и разводиться не собирается. А я не собираюсь выходить за него замуж. Геня все поняла и больше таких вопросов не задавала.

А я с некоторых пор стала ловить себя на мысли, что мне с Пашей ужасно скучно. Я бы даже хотела порвать с ним, но не представляла, как он к этому отнесется, да и вообще мы вроде бы не ссорились, наши отношения почти идеальны – отношения любовников-интеллектуалов, которые обходятся без разборок, мордобоя и бесконечного выяснения нюансов этих самых отношений. Он меня не поймет.

Я даже подумывала сказать ему, что встретила другого, но почему-то все откладывала решающее объяснение на потом.

Однако в тот вечер моим планам насчет свидания с Пашей не суждено было сбыться. Мне позвонила Геня, чего раньше никогда не случалось, и сказала, что к нам залезли воры.

– И что они взяли? – спросила я.

– Ничего. Но они залезли и… – Геня замолчала.

– Что-то случилось? – подала голос Чиж. Она сидела в своем углу и договаривалась по телефону с каким-то нудным арт-критиком о публикации его материала в журнале «Обозрение».

– Да. К нам влезли воры, – ответила я Свете.

– Да ну! Решетки на окнах у вас есть?

– Нет. Но мы живем на третьем этаже.

– Они чаще всего залезают через окна. Циркачи, вот хрен! А что взяли?

– Пока не знаю. Я съезжу к бабушке. Успокою ее.

– Поезжай!

– А как же мероприятие в галерее «Рост-Кант»? Паша на меня надеется. Там будут влиятельные люди, с которыми мы должны установить контакт, как выразился наш босс.

– Поезжай! Отдуюсь я за тебя и с влиятельными этими типами побеседую… не переживай! – И Чиж махнула рукой. – А ты бабулю свою успокой. Простите, – вернулась она к телефонному разговору, – у нас тут ЧП…

Невольно я передернула плечами. Никогда я, даже про себя, не называла Геню «бабулей» – она бы не позволила.

Геню я застала около дома; она сидела на лавочке в окружении других жильцов нашего дома. Среди них выделялся бездельник Ростислав Качанов – бывший работник обкома. Ему было почти семьдесят, но выглядел он лет на десять моложе; любил обо всем на свете высказать свое личное мнение и дать другим совет, когда его об этом вовсе не просили.

Увидев меня, Геня встала со скамейки. И я вдруг увидела, как она разом словно бы осунулась и постарела, будто за то время, что мы не виделись с ней, набежало не семь часов, а по крайней мере целое десятилетие.

Твердыми шагами Геня направилась ко мне.

– Как все это случилось? – воскликнула я, придерживая ее за локоть.

– Можешь меня не держать, – отрезала Геня. – Я еще не старая развалина.

Никогда еще я не видела Геню в таком сильном раздражении. Я думала, что застану ее плачущей и без конца перебирающей детали случившегося. Но ее глаза были сухи, а губы плотно сжаты.

– Пойдем подальше отсюда. Хотя бы на время, – попросила она. – Там стоял новый замок, но вору это не помешало легко открыть дверь, словно у нас был не лучший английский замок, а простая цепочка, которую можно перекусить плоскогубцами.

– В котором часу это произошло?

– Наверное, в два. Когда я уехала к Калерии. Но я не хочу об этом говорить. Совершенно.

Стоял конец сентября. Дул сильный ветер; он поднимал с земли влажные отсыревшие листья, подбрасывал их в воздухе и яростно расшвыривал по дорожкам сквера, как будто подметал гигантской метлой. Геня была в легком светлом плащике, и я проявила вполне понятное беспокойство, что ей станет холодно и она заболеет.

– Геня! Может, лучше вернуться домой? – робко спросила я.

– Нет. Я не могу сейчас там находиться. Там – чужой дух. Понимаешь? – закончила она шепотом. – Пусть хоть немножко все выветрится.

– На работе мне сказали, что это – гастролеры.

– Не знаю, что там говорили, на твоей работе… – И Геня замолчала.

Какое-то холодное, неприятное чувство вползло в мое сердце.

Мы шли по скверу, и ветер дул нам в спину.

– Геня! Ты знаешь, кто это? – тихо спросила я.

– Конечно, нет, – воскликнула она с поспешной горячностью, слишком поспешной, чтобы это было стопроцентной правдой. – О чем ты говоришь! – прибавила она.

– Бедная девочка, как же ты останешься одна, – пробормотала она по-польски. – Если что…

Этот язык я практически не знала, но в этот момент неким странным, непостижимым образом все поняла и без Гениного перевода.

– Геня! – Я остановилась и взяла ее за руки. Они мне показались руками десятилетнего ребенка – такие тонкие, детские были у нее ручки. – Ничего страшного не случилось. Да – к нам залезли воры. Да – это неприятно. Но мы с тобой живы-здоровы, и это – самое главное. Гораздо хуже все обернулось бы, если бы вор влез в квартиру в тот момент, когда кто-то из нас находился бы дома. Он бы до смерти напугал тебя.

– Да, – певучим голосом протянула Геня. Когда она сильно волновалась, невольно начинала говорить с сильным польским акцентом. – Я очень беспокоилась за тебя.

– За меня? – удивилась я. – Но я была на работе.

– Я не знала, как ты к этому отнесешься, – неожиданно сказала она.

– Никак, Геня. Будем жить дальше, вот и все.

– Вышла бы ты поскорее замуж, и я была бы за тебя спокойна, – вздохнула Геня.

– Раньше ты скрывала от меня свои матримониальные планы, – рассмеялась я.

– Раньше… теперь никогда не будет так, как раньше, – перешла она на польский. Фраза была длинной, но ее основной смысл я поняла.

А через два дня Геня умерла. Случайно упала в квартире и ударилась виском о край массивного стола из красного дерева… Я была в то время на работе. Пришла домой, увидела лежащую на полу Геню и сразу вызвала «Скорую». Приехавшая бригада констатировала смерть; мне задавали вопросы: не кружилась ли у Генриэтты Карловны в последнее время голова и как вообще она себя чувствовала? Я сказала, что все было нормально… как всегда… При чужих людях я еще держалась, а когда они ушли – заплакала, зажимая рот рукой. Геня никогда не одобряла бурных проявлений чувств, она говорила, что только быдло все выставляет напоказ и ничуточки не стесняется этого. Гени больше не было, но я стыдилась громко рыдать или кричать во весь голос, словно Геня могла услышать мои вопли и сделать мне замечание.

Я вышла из квартиры, опустошенная, наткнулась на Качанова.

– Ты что ревешь? – обратился он ко мне, переминаясь с ноги на ногу. Его руки оттягивали две авоськи с картошкой. – Вот. Купил побольше, говорят, она скоро подорожает.

– Геня умерла.

– Генриэтта! – вытаращил он глаза. – Когда?! Она же сегодня сантехника вызывала!

– Какого сантехника? – не поняла я.

– Он из ее квартиры выходил. Такой, в синей робе, с инструментами. Кран, наверное, протек. У нас такой уж дом – хоть экскурсии сюда води, а ремонт плановый не делают. Все краны проржавели…

– Она мне об этом не говорила.

– А что тут говорить? Труба лопнула, она и вызвала мастера.

– С трубами вроде все у нас в порядке.

– Ну, не знаю, – недовольно протянул Качанов и наконец спохватился: – Мои соболезнования…

Похоронили мы ее тихо, на кладбище нас было всего трое. Калерия Ивановна, полковник Косицкий и я. Ни отец, ни моя мать не появились; им обоим я отправила телеграммы, но никакого ответа пока что не получила. Полковник не мог сдержать слез, он плакал, и мелкий моросящий дождик как бы вторил его слезам. Он купил три букета белых лилий и усыпал цветами гроб: это было романтично и красиво. Гене это понравилось бы, невольно подумала я. Калерия как бы услышала мои мысли.

– Генриэтта, наверное, была бы довольна, – шепнула она мне.

Я кивнула, меня душили слезы, но плакать я не могла: слезы застревали где-то в самом центре груди и словно давили изнутри, мешая мне дышать. Резкие спазмы простреливали грудь, и от этой боли я морщилась.

– Потом заедем ко мне, – тихо сказала Калерия. – Генриэтта кое-что оставила мне – для тебя.

Когда тяжелые комья земли полетели на гроб и двое работяг энергично заработали лопатами, я невольно отвернулась. Под мелким моросящим октябрьским дождиком мы ушли с кладбища. Я шла и думала: как это странно и непонятно, что мою утонченную, элегантную Геню зарывают: она землю не любила и никогда не копалась в ней. А теперь она лежит там, в могиле, и я уже никогда больше не увижу ее у нас дома.

Я всхлипнула. Полковник стиснул руки и остановился, опустив голову. Мне показалось, что он, заядлый атеист, молится.

– Ну что, пойдемте, – негромко позвала я, и мы двинулись дальше.

За оградой мы разделились. Косицкий поехал к себе, а мы с Калерией – к ней, в Бибирево. Десять лет тому назад Калерия разменяла четырехкомнатную квартиру на Ордынке. Дочери досталась хорошая «трешка» на Соколе, а Калерия поехала в Бибирево, проклиная эту «новостройку» и «окраинный район».

Калерия поставила чай и прошла в комнату. Кухня была чистенькой, мебель – старой. Громко тикали часы-ходики, висевшие на стене, а на подоконнике сидел и щурился толстый кот Барсик – нежно-персикового цвета, подобной окраски я раньше никогда у котов не видела.

Калерия вышла из комнаты со шкатулкой в руках, обитой темно-красной кожей.

– Вот. Это Генриэтта просила передать тебе после ее смерти.

– Когда? – Я посмотрела на шкатулку; брать в руки мне ее не хотелось, как будто этим я окончательно признала бы, что Геня мертва.

– Месяц тому назад.

– Но почему…

– Геня просила меня, чтобы ты задавала поменьше вопросов, просто взяла бы эту шкатулку, и все.

Я взяла ее в руки и открыла: там лежало ожерелье из крупного жемчуга, и еще листок бумаги, сложенный вчетверо. Это были стихи Верлена, любимого поэта Гени. «Душе какие муки, муки! Быть с нею, с нею быть в разлуке! Покоя нет в разлуке с ней, в разлуке с ней, душой моей…»

Я сложила снова листок и закрыла шкатулку.

– Спасибо.

– Не за что. А теперь давай выпьем за покойницу водочки и попьем чаю. – И вот еще… – Калерия протянула мне сберкнижку. – На ней лежит двести тысяч рублей. Это тебе Генриэтта Карловна завещала.

– Откуда у бабушки такие деньги?! – вырвалось у меня.

– Не знаю, – пожала плечами Калерия. – Она мне не рассказывала. Скрытной была, секреты хранить умела.

– Калерия Ивановна! Но что-то вы же о ней знаете! Я не успела расспросить ее хорошенько. Я не думала, что… – В горле моем встал комок.

Калерия помолчала.

– Генриэтта была мастерицей хранить тайны. Я пыталась задавать ей вопросы, но она умело обходила их. Исходя из ее слов, обрывков и намеков я могу лишь сказать, что она рано разошлась с мужем и долгое время жила одна. В тридцать лет она закрутила роман с одним венгром, это была страстная любовь. Она порывалась переехать к нему. Но тогда были такие времена… – Калерия горько усмехнулась. – Не то что сейчас… Вы можете свободно перемещаться по всему миру и даже не задумываетесь, что когда-то все было по-другому! Нервы этим двум влюбленным голубкам потрепали основательно. Но в конце концов Генриэтте удалось вырваться. Они поженились, и она переехала в Венгрию. В Москве остался ее десятилетний сын вместе с бабушкой. Мальчика Генриэтта не захотела отрывать от школы, друзей. Впереди – полная неизвестность. Она осела в Венгрии, и там тихо и постепенно их великая любовь сошла на нет. Но три года они все-таки вместе прожили… Возвращаться в Россию Генриэтта категорически не хотела. Ей удалось после развода выйти замуж за австрийца и переехать в Австрию. Это уже была Европа – не в пример социалистической Венгрии. Другая жизнь, другие возможности… – Калерия задумчиво повертела в руках пустую чашку. – Больше Генриэтта мне ни о чем не рассказывала. Я только знаю, что она какое-то время жила в Париже. Она как-то обмолвилась об этом. Но когда я приступила к ней с расспросами – и как отрезало: она замолчала. Почему-то именно об этом периоде своей жизни она совершенно не хотела говорить.

Я вспомнила, что Генриэтта сказала мне, что в Париже «для нас опасно», и вообще она обходила молчанием Париж, хотя учила меня французскому языку. Наверное, этот город прежде был ей чем-то дорог; когда-то она рассказывала мне о нем, а потом – прекратила. Наверное, подумала, что я взрослею и начну задавать неудобные вопросы.

– А что было потом? – тихо спросила я.

– Потом? – Калерия дернула головой, словно стряхивая оцепенение, и посмотрела на меня. – Я только знаю, что она вернулась в Россию вместе с тобой. Вернее, ты приехала сюда с родителями, которые быстренько развелись-разбежались в разные стороны, и Генриэтта взяла тебя к себе. Она приехала в Россию вместе с твоими родителями.

– Она до этого жила в Чехии?

– Не знаю. Ты видела ее, когда была маленькой?

– Да, – кивнула я, – она приезжала в Чехию несколько раз. Почему я только не догадалась ее обо всем хорошенько расспросить? Никто ведь не думал, что…

– Конечно, – как-то нарочито спокойно сказала Калерия. – Об этом вообще никто никогда не думает. Это точно. Мы с ней познакомились, когда тебе было шесть лет, в театре. Квартира на Кропоткинской – ваша фамильная. Здесь жили твоя прабабушка с твоим будущим отцом, когда Генриэтта, его мать, уехала.

Твоего отца – своего сына – она никогда не выпускала из виду; он получил блестящее образование в Институте иностранных языков – это был еще тот вуз! – одни блатные мальчики там учились. Но Генриэтта все устроила. Через дипломатические каналы и своего австрияка; он был как-то с этим связан. На последнем курсе института отец женился на твоей матери. А после окончания института его направили на работу в Чехословакию. Очевидно, тоже не без Гениных связей. Там и родилась ты…

Калерия налила еще немного водки в маленькую стопку и залпом выпила.

– Это все, что я знаю, – выдохнула она. – Больше, как ни пытай, я ничего сказать не могу.

Домой я возвращалась изрядно подавленная. Я была сбита с толку и немного сердита на Геню, как бы это кощунственно ни звучало: мне казалось, что она поступила некрасиво, бросив меня, оставив совсем одну.

На другой день я пришла на работу, надев Генино ожерелье. Света Чиж присвистнула, увидев меня:

– Крыся! Где ты такую красоту отхватила? Признавайся!

– От бабушки досталось. Красивое, да?

– Отпад! Ты хоть знаешь, сколько оно стоит?

– Без понятия.

– Кучу бабок! Кажется, оно старинное… Давай к одному ювелиру сходим: он его оценит. Только сегодня я пешая, мой «Лексусик» в мелком ремонте.

– Уговорила.

В конце дня Светка вышла позвонить кому-то. Мы с ней были в комнате вдвоем. Я встала и решила подойти к окну – сделать маленькую паузу, от неподвижного сидения у меня заныла шея. Проходя мимо Светкиного стола, на котором царил вечный беспорядок, я случайно задела папку с бумагами, они разлетелись веером, и я кинулась их поднимать. Подобрав бумаги, я положила папку на стол перед компьютером и, не удержавшись, взглянула на экран. Иногда в отсутствие начальника и при наличии свободного времени Чиж лазила по разным сайтам – от скандально-информационных до порнографических. На сей раз на экране красовалась раскрытая папка «Свет и фактура» с отчетом о нашем последнем заказе на покупку картин для одного начинающего коллекционера.

– Ты что это у моего стола торчишь? – обрушилась на меня вернувшаяся Чиж.

– Папку свалила, пришлось по полу лазить – собирать все бумажки.

– Аккуратнее надо быть, – пробурчала Чиж. – Ходишь, как медведь в посудной лавке!

– Проверяла, не балуешься ли ты порнушкой, – поддела я ее.

– Ты, Крыся, шути, но не зашучивайся, – отрезала коллега, – не то мы с тобой поцапаемся капитально!

Закончив работу, мы поехали к Светкиному знакомому, который оказался – по совместительству – ее двоюродным дядей. Худенький, щупленький, усатый мужичок долго кряхтел, улыбался и многозначительно сопел, причмокивая губами.

– Изумительная работа! – наконец выдохнул он, внимательно рассмотрев ожерелье под сильной лупой. – Изумительная! – При этом слово «изумительная» прозвучало у него «изьюмительная». – Ваше?

– Мое, – подтвердила я. Ювелирная мастерская находилась в центре, недалеко от Патриарших прудов.

– Семнадцатый век. Работа… Вам это о чем-то говорит?

– Нет.

Сергей Викторович тяжело вздохнул:

– Тогда работа была, как искусство. Настоящие мастера… Виртуозы…

Когда мы ехали обратно, Чиж все время вертела головой.

– Ух ты! Семнадцатый век! Можешь его смело на все презентации и тусовки надевать. Даже жены олигархов позеленеют от зависти.

– У жен олигархов и не такие украшения есть. Гораздо круче.

– У тебя не хуже. Старинная работа!

У Светки зазвонил сотовый, когда мы вышли из автобуса, и она отошла от меня, завернув за угол палатки.

Я потопталась на месте и наконец двинулась к ней.

– Да… конечно… я все посмотрю и скину вам. Хорошо… договорились… – тон у Светки был заискивающим и просительным.

Увидев меня, она нахмурилась и быстро убрала сотовый в сумку.

Постепенно я привыкала к тому, что я теперь – одна. Мне больше никто не варил овсянку и не потчевал меня творогом; по вечерам никто не зажигал свечи и не расспрашивал о том, как я провела день. Я привыкла к тому, что обо всех мелочах и деталях минувшего дня я рассказывала Гене, и тем самым они как бы проживались вторично. Теперь рассказывать об этом стало некому, и я погрузилась в вынужденное молчание. Паша в первое время пытался тормошить меня:

– Кристина! Не молчи и не погружайся в себя. Вот когда я похоронил мать… – Далее следовал подробный инструктаж, как именно следует себя вести в случае «утраты близкого человека».

– Да-да, – я не отрывала взгляд от компьютера, выполняя свою работу чисто механически.

– Ты меня слышишь? – повысил голос Паша.

– Да-да, я неглухая, – огрызнулась я.

Дизайнер-компьютерщик Женя вытянул шею от любопытства – раньше таких разборок между мной и Павлом не случалось.

– Ладно, замнем, – сказал Паша. – Не будем кипятиться.

Геня знала обо мне все. А я о ней – ничего. Я жалела о том, что не проявила настойчивости и не расспросила ее о детстве и юности. Отец прислал телеграмму, что не сможет приехать. Какие-то срочные дела в Шанхае, он очень сожалеет, но – никак. Мать прислала письмо через полтора месяца после похорон, в котором выразила надежду, что, когда сможет, обязательно вырвется и приедет на могилку. Чем она так занята, мать не уточнила. В постскриптуме она почему-то спрашивала о наследстве и просила, если у меня есть деньги, выслать ей следующую сумму срочным переводом – она сейчас бедствует и очень нуждается в деньгах.