Замуж за «аристократа»

Маша Царева

Замуж за «аристократа»

Глава 1

Хорошо, наверное, быть миллионершей. Мести тротуары подолом норковой шубки клеш, небрежно вертеть на изящном пальчике ключи от «Мерседеса»-кабриолета, томно смаковать кокосовый коктейль, лежа на золотистом песочке Лазурного Берега Франции… И чтобы повсюду тебя сопровождал плечистый мулат-телохранитель, а твоя холеная физиономия улыбалась с глянцевых страничек светских журналов. «Эй, гарсон! Принеси-ка мне блинчиков и черной икры – граммов как минимум двести! Нет, передумала, лучше капуччино со взбитыми сливками. Люблю я, знаете ли, капуччино по утрам…»

Хорошо еще быть натуральной блондинкой. Загорелой, улыбчивой, длинноногой, с грудью четвертого размера! Обтянуть безупречно гладкие ляжки мини-юбкой расцветки а-ля леопард, пройтись по центральной улице походкой от бедра. Улыбка томная, глаза загадочно блестят. «Девушка, девушка, позвольте подарить вам миллион алых роз и сердце с рукою в качестве сопутствующего товара. У вас глаза цвета рассветного неба, вы – само совершенство!» – «Да знаю я, знаю. Можете вы все оставить меня в покое – хоть на пару минут? Мужчины все такие глупые…»

…Шурочка Савенич богачкой не была, красоткой, впрочем, тоже: миниатюрная, угловатая, с острыми коленками, выпирающими ключицами и худыми длиннющими ногами. Черты ее лица были, пожалуй, чересчур мелкими: остренький нос, тонкие губы над почти несуществующим подбородком, блестящие карие глаза. Из-за этого маленького острого личика в детстве ее обзывали Крыской. Только когда Шуре исполнилось тринадцать и она коротко обрезала свои по-цыгански черные, вечно лохматые волосы, вдруг выяснилось, что она похожа на звездную актрису Лайзу Минелли. Больше ее никто не дразнил. Но все равно – не томно-карамельная супермодель, не гламурная дива. Посмотришь на ее фотографию и равнодушно пожмешь плечами – ну что можно найти в такой девушке?

Нет, чтобы влюбиться в Шурочку Савенич, надо быть знакомым с нею лично. Шуре было двадцать пять, но ее лицо по-прежнему сохраняло какое-то детское выражение – в нем было и неразбавленное любопытство, и порыв, и озорство. Ее внутренний аккумулятор не требовал подзарядки – она всегда казалась смешливой и энергичной. Ее движения были резкими и стремительными, походка – быстрой, словно Шура все время куда-то опаздывала, голос – звонким и громким, а смех – заразительным.

То утро было ничем не примечательно – обыкновенное золотое солнечное утро: в раскрытую форточку врывался ветер, пахнущий подгнивающими листьями и горячим асфальтом – так бывает только в последние дни лета. Может быть, немного необычным было лишь то, что разбудил Шуру телефонный звонок. Ранний звонок – телефонные трели раскололи на кусочки уютную тишину ее пыльной просторной квартиры где-то в половине десятого. Шура была настоящей совой, как она говорила сама, совой патологической. Она скорее согласилась бы съесть на завтрак собственные уши, чем ежедневно вставать на работу, как большинство москвичей, около восьми утра. Разумеется, все ее друзья и даже шапочные знакомые (а Шура была существом настолько жизнерадостным и открытым, что шапочные знакомые очень быстро переходили в разряд друзей) прекрасно знали, что раньше двенадцати звонить в этот дом бесполезно. В лучшем случае хозяйка сонно посоветует отправиться по известному многим адресу.

Шура нехотя выползла из кровати и, отчаянно зевая, поплелась к телефонному аппарату. По пути она наткнулась на письменный стол, и это разозлило ее окончательно. Сейчас она покажет телефонному негодяю, сейчас она ему задаст!

– Я слушаю! – просипела Шура в пыльную телефонную трубку.

В трубке кашлянули, но промолчали.

– Эй, говорите! – повысила она голос.

– Шура.

Хриплый голос, довольно высокий – в принципе такой голос мог принадлежать и мужчине, и женщине. Интонация не вопросительная, а утвердительная. Этот невидимый собеседник и не думал поздороваться или что-то ей сообщить – просто сказал: «Шура» – и замолчал, только его хрипловатое нездоровое дыхание свидетельствовало о том, что он продолжает оставаться на проводе.

Шурочка крайне редко слышала этот голос, но она сразу его узнала. И нельзя сказать, что странный звонок ее обрадовал: она ссутулилась и как-то разом погасла – словно перегоревшая лампочка.

– Да, папа.

– Ты что, под кокаином?

– С чего ты взял?

– Какая-то ты чумная. Впрочем, ты всегда была безголовой.

Девушка сжала кулаки, но промолчала.

– Как дела, папа? – преувеличенно бодро спросила она.

– Все так же.

– Тебя вывозили гулять?

– Как будто бы тебя и в самом деле это интересует. Ну да, вывозили. Даже два раза.

– Ноги болят? – спросила она, прежде чем поняла, что сморозила глупость.

– Как могут болеть парализованные ноги?

– Извини, я забыла.

– Конечно, забыла, – усмехнулся отец. – Ты ведь не навещала меня почти три месяца.

У Шуры тоскливо засосало под ложечкой – она ненавидела, когда он ее отчитывал.

– Обязательно приеду на этой неделе!

– Можешь не беспокоиться. Я еще не соскучился. Как твоя работа?

– Очень хорошо, – оживилась она. – На прошлой неделе закончила потрясающую картину. Думаю, с ней можно будет прорваться в какую-нибудь галерею!

Отец презрительно хмыкнул, и Шура как наяву увидела его лицо. В последние годы папа сдал. Он был совсем еще, по сути, молодым – пятьдесят с небольшим лет, но выглядел гораздо старше. Нездорово желтая кожа обтягивала его бугристый лысый череп так плотно, что казалось, она может лопнуть, если он неловко повернет голову.

– Я имел в виду нормальную работу, а не твою дурацкую мазню.

Шурочка начала закипать, как бульон на раскаленной конфорке.

– Моя, как ты выражаешься, мазня в итоге и станет моей основной работой. Вот увидишь. Любой художник…

– Ты не художник, – перебил отец. – У тебя нет соответствующего образования, и картинки ты малюешь жуткие. Ты гример. И дура ко всему прочему.

– Почему ты все время меня оскорбляешь, папа? – вспылила Шурочка. – Ты…

– Ну давай, скажи, что ты на самом деле обо мне думаешь. Давно пора. А дура потому, что не понимаешь: гример – это стабильный заработок. А художник – это каморка вместо мастерской и кусочек хлеба на ужин. На масло может и не хватить.

– В масле – сплошной холестерин, – пробормотала она.

– Ладно. Мне надоело тебя уговаривать. Все равно ты, как истинная идиотка, ничего не поймешь. И все же советую подумать над моими словами.

– Подумаю, подумаю, – пообещала Шура.

Повесив трубку, она небрежно пригладила ладонью свои по-вороньи черные волосы и продефилировала на кухню. Эта маленькая кухонька, типичная для малогабариток московских окраин, напоминала декорацию к футуристическому фильму. Небольшой прямоугольный стол был густо обклеен старыми плакатами – желтоватая от времени бумага пестрела забавными для современного уха лозунгами: «Болтать – врагу помогать!», «Алкоголю – бой!» Над столом, в тяжелой старинной бронзовой раме, под тщательно протертым стеклом висел… веник. Обычный веник, слегка ободранный и побуревший. Художественно изрезанные полиэтиленовые пакеты заменяли занавески, а потолок был разрисован копиями с порнографических открыток начала века.

Шура Савенич была художницей, ей нравилось демонстративное самовыражение. Нравилось наблюдать за вытягивающимися физиономиями гостей, нравилось, что все окружающие считают ее богемной и эпатажной. Если бы еще родной отец относился к ее любимому делу с бóльшим пониманием… если бы не вызывал у нее постоянно чувство собственной неполноценности… Если бы… Эх, да что об этом говорить!

Шура открыла холодильник – он был, как и ее желудок, безнадежно пуст. Только на дверце сиротливо приютился йогурт с давно истекшим сроком годности. Она вздохнула. Придется сегодня обойтись без завтрака. Ничего, скоро Шурочка станет наконец знаменитой, и вот тогда… На завтрак она будет есть шоколадный торт со взбитыми сливками (такой она пару раз пробовала в одной из столичных кофеен – один кусочек этого кондитерского чуда стоил сто пятьдесят рублей!) и запивать его свежевыжатым грейпфрутовым соком. А пока… Придется ей сегодня потрудиться, чтобы заработать хотя бы долларов десять – на эти деньги экономная Шура сможет протянуть пару дней. Хорошо, что хотя бы работа у нее есть.

Сегодня Шурочка отправится в дом известной актрисы, а по совместительству своей крестной матери, Екатерины Лавровой, чтобы загримировать ту для какой-то важной презентации. Конечно, звезда такого ранга, как Лаврова, вполне могла себе позволить самого дорогого столичного стилиста. Но сердобольная актриса всегда давала шанс подзаработать крестнице. За что ей и спасибо.

Когда-то Шура окончила семинар для начинающих гримеров при «Мосфильме». Окончила шутки ради, она никогда не хотела тратить молодость на то, чтобы разукрашивать чужие лица. Но, по иронии судьбы, вдруг выяснилось, что у нее настоящий талант, легкая рука. Из-под Шуриных кисточек выходили только красивые лица. Каким-то волшебным образом она умудрялась выявлять лучшие черты и мастерски скрывать недостатки. Наверное, если бы Шура только захотела, она бы заработала целое состояние своими помадой и кисточкой. Анорексичные манекенщицы и капризные телезвезды в очередь бы к ней выстраивались. И отец, и крестная мать – все говорили Шуре, что ей надо получить диплом стилиста, пристроиться, например, на телевидение и жить себе безбедно. Хороший стилист иногда может заработать и сотню долларов в день.

А Шура только улыбалась легкомысленно да головой качала.

– Лучше быть нищей, но заниматься любимым делом, – говорила она. – Хотя как раз нищей я оставаться не собираюсь. Вот увидите, я обязательно стану звездой!

Розы были именно такими, какими и должны быть розы, – агрессивно-роскошными, вызывающе-бордовыми и неприлично-дорогими. Катя – в сотый, наверное, раз – не без удовольствия их пересчитала.

Двадцать пять!

Двадцать пять шикарных роз на ее туалетном столике. Катя на них смотрела со вчерашнего вечера, улыбалась, гладила время от времени широкие лепестки и только что не урчала довольно, словно объевшаяся сметаной ленивая кошка.

Ну Олег и подхалим, благостно думала она. Хотя на самом деле вовсе так не считала.

Олег – самый красивый на свете мужчина (никаких преувеличений!). И к тому же ее, Катин, законный супруг. «Чудо природы» – так она его называла – разумеется, в шутку. Высокий, подтянутый, приятно загорелый, элегантно небритый – чем-то он был похож на задумчивого ковбоя из рекламы известных американских сигарет. Темные волосы с проседью и синие – действительно синие! – глаза. Вдобавок – бывает же такое – умница. Доктор наук, профессор филологии, он преподавал античную литературу на одном из гуманитарных факультетов Московского университета. Катя прекрасно знала, что студентки приходили на его семинары в максимально минимальной длины юбках. Ни одной лекции не пропускали – и причиной тому был вовсе не фанатичный интерес к творчеству Гомера.

Да что там девчонки-студентки! Все Катины приятельницы смотрели на Олега исподлобья, томно пришторив глаза длиннющими накладными ресницами. И приговаривали при этом вполголоса: «Вот это мужик…»

А какой, спрашивается, еще муж может быть у такой женщины, как Катя Лаврова?

У красавицы – в свои сорок пять она выглядела максимум на тридцать. У умницы – недавно она написала книгу мемуаров, и все столичные издательства были готовы немедленно купить на нее права – за любые деньги. У звезды.

– Екатерина Павловна! – Дверь приоткрылась.

Катя вздрогнула и резко обернулась, словно ее застали за каким-то неприличным занятием.

Из-за двери простодушно улыбалась Галочка, новая домработница. Коренастая (Олег за глаза называл ее «тетка-тумбочка»), с широким веснушчатым лицом, она была женщиной простой и явно не подозревала, что, перед тем как заглядывать в чей-то будуар, необходимо постучаться. Тем более если речь идет о спальне всеми любимой актрисы.

Галочка зевнула, деликатно прикрыв не слишком чистой ладошкой рот, и вплыла в комнату. Она была босиком, и патологическая чистюля Катя с легким раздражением смотрела, как некрасивые ноги без всяких следов педикюра переступают по белоснежному ворсистому ковру.

– Екатерина Павловна, я чего хотела попросить, – замялась Галочка и вдруг осеклась, уставившись на Катю так, словно у той было четыре груди.

Катя занервничала.

– Что такое?

– Какая же у вас красивая ночнушка! Шелковая, наверное?

Катя инстинктивно отстранилась, но домработница оказалась проворнее – ее цепкая пятерня уже ухватила нежнейший подол и принялась мять между пальцами-сосисками светло-сиреневую ткань.

– Сразу видно, дорогущая, – вздохнула Галочка.

– Галина, я вообще-то еще спала. – В Катином голосе звенел металл. – Что вам надо? Кажется, вы что-то хотели спросить?

– Да… Екатерина Павловна… в общем, там, в вашем холодильнике, стоит банка с черной икрой… и я подумала… а можно я себе бутербродик сделаю, а?

– Разумеется, – отрезала Катя. – Прошу вас больше никогда не беспокоить меня из-за подобных пустяков.

– Конечно-конечно. – Лицо домработницы просветлело, даже морщины, казалось, разгладились.

Она задом засеменила обратно к двери, по дороге приседая в нелепом книксене, словно Катя была важным китайским мандарином. Где только Олег откопал эту бабу? Она не понравилась Кате с первого взгляда, но супруг сказал, что это мать одного его аспиранта, «жутко талантливого мальчика».

«Она женщина простая, ты уж ее не обижай», – попросил Олег.

Разве она могла ему отказать?

– Да, и еще, – Галочка остановилась у двери, – совсем забыла сказать…

– Что?

– Утром звонил какой-то Собчак.

– Собчак? – недоуменно переспросила Катя.

– Ну или что-то вроде этого. Короче, главный режиссер вашего театра.

– А, Качук.

– Он сказал, что завтрашняя репетиция переносится с двенадцати на девять утра.

– Понятно, – помрачнела Катя.

Вообще она была домоседкой и природным жаворонком – наверное, при прочих обстоятельствах из нее бы получилась великолепная мать-жена-хозяйка, которая виртуозно пекла бы пироги с восемнадцатью начинками и проводила бы влажную уборку два раза в неделю. Но уже много лет Кате приходилось вести полуночный богемный образ жизни – тусовки, презентации, банкеты, фуршеты, предутренние возвращения домой. Поэтому она выползала из кровати не раньше одиннадцати. А тут – такая ранняя репетиция…

Но ничего не поделаешь: режиссер Владимир Качук – настоящий диктатор. Этакий талантливый стервец. С таким не поспоришь. Он был непримиримо строг со всеми актерами. Даже с Катей Лавровой, примой спектакля, незаменимой исполнительницей главной роли. С Катей, чье имя было напечатано на афишах километровыми буквами. С Катей, которую журналисты называли «талисманом спектакля», потому что зритель «шел» на ее имя, словно ночной мотылек на свет керосиновой лампочки. Он был с нею строг.

Но ей было прекрасно известно, что без Владимира ее блестящая игра ни в коем случае не состоялась бы. Потому что она – талант, а он – гений.

Поэтому она не станет капризничать и спорить, она дисциплинированно поставит будильник на половину седьмого утра и прибудет на репетицию ровно за пятнадцать минут до начала оной…

– Да, и еще звонил ваш сын, – вспомнила Галочка.

– Что он хотел? – оживилась Катя.

– Кажется… Кажется, что-то говорил о какой-то девушке… Ох уж эти мальчики. Вы знаете, у меня ведь у самой сынок. – Галочкино лицо просветлело.

– Неужели? – довольно равнодушно переспросила Катя.

– Да, взрослый уже, Ванечка, – просияла домработница, – я вам и фотографию как-нибудь покажу. Золотой мальчик.

– Так что хотел Саня? – Катя начала злиться.

– Кажется, он сказал, что расстался со своей девушкой, – припомнила Галина.

«Странно, – подумала Катя, – оповестить домработницу о том, что он расстался с девушкой… Конечно, это вполне в Санином духе, но… Я-то, например, вообще не знала, что у него есть какая-то девушка!»

– Идите, Галина, – велела Катя, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не нагрубить. – Лучше идите.

А сама подумала: «Обязательно скажу Олегу, чтобы он ее уволил!»

Настроение ее мгновенно испортилось – теперь ее не радовали даже двадцать пять роз на туалетном столике.

Катиному сыну Санечке на прошлой неделе исполнилось двадцать четыре года. В прессе его называли не иначе как «блестящий молодой человек». Иногда к этому еще прибавляли – «самый перспективный московский жених». Еще бы! Мама – кинозвезда, папа – профессор. Правда, сам Саня пока ничем особенным не отличился. То есть он с отличием закончил ВГИК, куда в свое время пристроила его звездная мать. А вот работу так и не нашел. Сколько раз Катя предлагала ему посодействовать! Один ее звонок – и перед Санечкой раскрылись бы двери самых престижных офисов, его дожидались бы самые теплые и безбедные местечки. Но неожиданно сын проявил твердость.

– Я сам хочу устроить свою жизнь, – серьезно сказал он, и Кате только и осталось, что с умилением и гордостью с ним согласиться.

– Екатерина Павловна! – Дверь вновь распахнулась, и на пороге материализовалась Галочка с телефонной трубкой в руке.

Катя подавила острое желание чем-нибудь запустить в неделикатную домработницу – хоть вазой из-под роз.

– Екатерина Павловна, вам опять звонят.

Катя с раздраженным вздохом взяла трубку. Так всегда бывает: или ты не нужна никому, сидишь перед безмолвствующим телефоном и чувствуешь себя совершенно забытой, или все разом вдруг вспоминают о твоем существовании.

– Алло!

– Екатерина Павловна? – поинтересовался вкрадчивый шепоток по ту сторону телефонной трубки.

– Да, – удивилась она. Это еще кто?

– Сука, – мягко выругался шепоток. – Ты умрешь, стерва. Ты во всем виновата, во всем. Я перережу твое горло от уха до уха, подлая дрянь!

Катя отдернула трубку от уха и швырнула ее на пол, словно это была дохлая мышь, а не безобидный кусок пластмассы. Галочка, которая и не подумала выйти из комнаты, когда Катя начала разговор, с любопытством на нее смотрела.

– Что случилось? – Она подобрала трубку с пола. – Кто это звонил?

– Наверное, не туда попали. Галина, на будущее: не соединяйте меня с незнакомыми людьми, – нервно попросила Катя.

Она опустила взгляд и увидела свои дрожащие пальцы. Надо выпить валокордин. Не хватало ей расстраиваться из-за какого-то психа. А он, между прочим, звонит ей уже третий раз. Повадился.

– Кто это был? – допытывалась домработница.

– Не ваше дело, – довольно резко ответила Катя, хотя и не в ее правилах было хамить людям. Даже таким беспардонным, как эта неизвестно откуда взявшаяся Галя.

Неожиданно телефон зазвонил вновь, и Катя вздрогнула.

– Меня нет, – прошептала она. – Скажите, что меня нет.

– Да, она сейчас подойдет, – громко сказала Галочка, а потом, обращаясь уже к Кате, добавила: – Это ваш сын звонит… Я подумала…

Катя молча приняла из Галиных рук радиотрубку и захлопнула перед ее носом дверь.

– Саня? Что случилось?

– Ма, ну ты прямо как ненормальная. Может быть, и не случилось ничего, зачем ты так нервничаешь?

– Но Галина, моя домработница, сказала, что ты расстался с девушкой.

Сын рассмеялся:

– Значит, это она ненормальная, а не ты. Все с точностью до наоборот. Я сказал ей, что у меня новая девушка. И на этой неделе я собираюсь тебе ее продемонстрировать.

– Саня… Но, я надеюсь, это приличная девушка?

Катя-кинозвезда, Катя – роковая дива, Катя – пожирательница мужчин (только экранных, разумеется) мгновенно превращалась в наседку-клушу, когда речь заходила о Санечке.

– А то! Мам, это самая лучшая на свете девушка. Очень воспитанная и интеллигентная.

– А как ее зовут?

– Твигги.

– Твигги? – Ее брови удивленно поползли вверх. – Что это за имя? Саня, она врет. Так звали знаменитую фотомодель шестидесятых. В России нет таких имен.

– Конечно, на самом деле ее зовут не так, – усмехнулся сын, – Твигги – это прозвище. Просто она очень на эту самую фотомодель похожа. Такая тощенькая, красивая. Будто щепочка. Блондинка.

– Крашеная? – с некоторой ревностью поинтересовалась Катя. Ей было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать: она всегда ревновала сына к девушкам.

– Я в этом не разбираюсь, – дипломатично ушел от ответа сын, и Катя подытожила:

– Значит, крашеная. Ты приведешь ее сегодня?

– О, мам! – спохватился он. – Сегодня же презентация твоей книги! Я совсем забыл. Конечно, мы придем вместе. Я даже заранее купил для этого дела новый костюм. В «Канали». Очень красивый, льняной, тебе понравится.

– Презентация в половине четвертого, – напомнила она, – там будет много журналистов, наверняка у тебя захотят взять интервью.

– А что ты наденешь?

– О, очень милый костюм. «Шанель». Неброский шик.

– Ох уж этот твой неброский шик. Мам, у тебя же лучшие в стране ноги! Тебе мини надо носить и декольте, а ты… «Шанель».

– Когда сорокапятилетняя женщина надевает мини, это выглядит как-то… жалко, что ли, – вздохнула Катя. – Мне всегда было жалко молодящихся актрис.

– Мам, ты не молодящаяся. Ты – молодая!

– Я знаю, что выгляжу прекрасно, – улыбнулась Катя, – в конце концов, не зря же я плачу такие деньги диетологу и косметологу. Но все равно всем известно, сколько мне лет на самом деле. Ты еще совсем мальчик, Сань, тебе не понять.

– Дело, конечно, твое, – вздохнул Саня, – но ты не права. Я, например, собираюсь носить джинсы и разноцветные ботинки до восьмидесяти лет… Ладно, мам, а ты-то сама там во сколько появишься? На своей презентации? Конечно, опоздаешь на пару часиков, как и положено вам, кинодивам?

– Бог с тобой! – Катя рассмеялась. – Я же буду хозяйкой вечера. Скоро уже ко мне придет Шура. Будет превращать старую измученную женщину в юную красотку. Как волшебница.

– Нет, просто это ты волшебная.

– Не льсти старой вешалке, – довольно сказала Катя, украдкой поправляя перед зеркалом выбившуюся прядь. – До скорого!

…Хозяйка модной художественной галереи «Восток» Алина Крамцева показалась Шурочке женщиной стильной и не в меру эксцентричной. Ее блестящие черные волосы были пострижены так коротко, что она вполне могла не мыть голову, а протирать ее влажной поролоновой губкой. Прическа эта совершенно не шла к ее круглому лицу с тяжеловатым подбородком и довольно крупными чертами – в целом она чем-то смахивала на гангстера из второсортного американского боевика. Впечатление усиливали по-мужски широкие плечи и почти полное отсутствие вторичных половых признаков. Да и ее манера одеваться полностью соответствовала брутальной внешности – черная кожа, грубые ботинки, длинное пальто в стиле «унисекс».

Алина была выше Шурочки Савенич на целую голову. Шура даже оробела слегка, столкнувшись нос к носу с хозяйкой галереи. Разумеется, она напрочь забыла заранее отрепетированную приветственную речь.

– Вы к кому? – строго поинтересовалась Алина, когда Шура, несколько минут послонявшись по галерее, решилась наконец заглянуть в дверь с табличкой: «Не входить! Служебное помещение!»

– Я, собственно… к вам. – Шура старалась говорить спокойно, с достоинством, но от волнения ее голос немного сел, и она, что называется, «дала петуха».

– Вот как? – Густые брови галеристки удивленно взлетели вверх. – Я никому на сегодня не назначала. Кто вы?

– Меня зовут Александра Савенич, я хотела бы с вами сотрудничать, – принялась путано объяснять Шура.

– А, насчет вакансии… – поскучнела Алина. – Обратитесь к моему управляющему. Я работаю только с художниками.

– Да я и есть художник, – радостно улыбнулась Шура.

Алина перевела взгляд на заботливо завернутые в толстый слой оберточной бумаги картины, которые Шура все это время держала под мышкой.

– А кто вас сюда пропустил? – недовольно нахмурилась она. – Девушка, я вообще-то спешу. Давайте перенесем на другой день. Или знаете что? С вами встретится управляющий.

«Странная какая, – возмутилась мысленно Шура, – а может, я талант! И она могла бы заработать на мне деньги! А она вот так с порога намекает, что я пришла не по адресу».

– Но вы же только что сказали, что сами работаете с художниками, – вкрадчиво улыбнулась Шура. – Это не займет много времени. Я всего две картины принесла. – Шура помолчала, а потом как-то по-детски добавила: – Ну, пожалуйста…

– Ладно, – Алина посмотрела на часы и кивнула на дверь, украшенную золотистой табличкой: «Не входить, радиация», – зайдем в мой кабинет.

– Спасибо, – просияла Шура.

Кабинет оказался под стать хозяйке. Ни один нормальный человек не смог бы работать в таком помещении. И стены, и потолок, и даже мебель были выкрашены в агрессивный ярко-красный цвет. Над полукруглым столом висела массивная картина – красивая барбиобразная блондинка, целующаяся со свиньей. Рабочий стул мадам Крамцевой был сделан из обтянутого красной кожей унитаза.