Соперница с обложки

– Ну, блин, Сашка, все здоровье потеряешь с твоей конспирацией!

– А с твоей нет? – Сурков тут же полез рукой ей между коленок. – Ты, типа, не боишься на суку свою нарваться!

– Она такая же моя, как и твоя, – возразила с утробным смешком Ксюша, забрасывая сумочку на заднее сиденье.

– Меня она что-то не прописала к себе, а тебя вот прописала! – досадливо прищелкнул языком Саша, заводя машину и выезжая со стоянки.

– Эта прописка, Сашок, рабское клеймо на моем горбу. – Она со вздохом убрала его обнаглевшую руку, уложив ее на рычаг передач. – Стал бы кто еще так перед ней унижаться, как же! А тут приехала глупая девчонка из глухого уральского городка. Смотрит в рот, согласно кивает, улыбается, когда нужно…

– Думаю, что таких, как ты, очень много, деточка. – Сурков, притормозив на светофоре, загадочно ей подмигнул. – И которые не только улыбаются и согласно кивают, но еще и из страха перед ней еще и в койку к ней лезут.

– Да ладно! – недоверчиво фыркнула Ксюша.

Представить себе Марианну в чьих-то объятиях было для нее невыносимо сложно. Разве что Железный Дровосек смог бы стать ей достойной парой. Обнимались бы, поскрипывая металлическими латами своих бронированных сердец.

– Она не способна, мне кажется.

– Не способна на что? – Обычно простецкая физиономия Суркова сделалась невыносимо загадочной.

– На отношения. Она какая-то вся… Ни улыбаться толком не умеет, ни плакать, и любить тоже…

– Зато может заставить любить себя!

– Да ладно тебе! – разозлилась теперь уже Ксюша. – Как можно заставить себя любить?! Скажешь тоже! Мне кажется, даже ради денег сердцу не прикажешь. Можно притворяться, делать вид, ну, я не знаю, но искренностью там ведь и не пахнет, в таких отношениях. Да и некогда Марианне этим заниматься, Саш! Она не верит никому – раз. Она не станет содержать альфонса – два. Да и ее никто не способен полюбить – три! Даже собственная дочь ее ненавидит, а что уж говорить о мужчинах!

– И все же, и все же, и все же, – дурашливо пропел Сурков, вильнув в ближайший к Ксюшиному дому проулок, через который можно было незаметно пробраться к ее подъезду, спрятав машину между торговыми палатками. – Ничто человеческое никому не чуждо! Даже таким железным леди, как Марианна! И она любит! И, думаю, ее любят!

– Да ладно! – как заведенная снова не поверила Ксюша и ткнула Суркова в плечо: – Издеваешься надо мной, да? Ты мне лучше скажи: нашел мне дамского мастера или нет?

– Нашел, нашел. Подойдет прямо к тебе домой минут через тридцать. Так что нам с тобой придется поторопиться, деточка…

Пробирались они на квартиру к Ксюше привычными перебежками. Сначала она: от торговых палаток до песочницы, потом до столика с лавками, потом до клумбы и следом уже до подъезда. Потом он таким же путем, только с видом более независимым, будто он тут сам по себе, а не с кем-то. И вообще прогуливается, а не на тайное свидание приехал.

Спроси их – к чему такие нелепые меры предосторожности, если весь подъезд знает о том, что к Оксанке женатый мужик хаживает, – они бы не нашлись, что ответить.

– Ну! И кто же такой влюбленный в нашу стерву, Саш? – тут же, едва они вошли в ее квартиру, принялась отбиваться от его настойчивости Ксюша. – Нет, ты мне сначала скажи, а потом уже… Ну, Са-ша-а! Ну, скажи! Растравил, а теперь отмалчиваешься! Да не тяни ты так свитер, блин, там сзади три пуговички есть!

– Давай сама, Ксюш, – пыхтел Сурков, пуговички оказались крошечными и все выскальзывали из его грубых пальцев. – Давай, а то времени в обрез!..

– Саш, ну кто он? Ты ведь видел там кого-то, потому и слинял? – Она расстегнула тугую горловину на свитере и начала выдергивать руки из рукавов. – Кого видел-то?

– Да Ярика Лозовского, кого же еще она могла выбрать, эта старая сволочь! А мне не раз намекали, а я все не верил, – сдался Сурков, подхватив тут же Ксюшу под руку и потащив ее в комнату. – Сначала он прошел. А потом она. Все время оглядывалась.

– Он тоже оглядывался? – уточнила Ксюша, с досады закусив губу.

– Ему-то зачем оглядываться! Он свободен в выборе! – Сурков запутался в штанинах и отвлекся от разговора, чуть не свалившись на пол.

– А ей что?

– Ну, как же! Все о престиже своем печется. Говорят, губернатор давно ее в жены звал. Как, говорят, овдовел, так и звать начал. Все капиталы хотел объединить. А она вроде – не время еще. Он будто ждет до сих пор. А она вот с Лозовским!

– Выбрала тоже! – прошептала Ксюша, с неприязнью покосившись на Сашу Суркова.

И до чего же неловкий! Штанов красиво с себя и то снять не может, куда уж свитер с нее с узким горлом, застегивающимся всего на три пуговички.

Понесет ей пить, непременно половину бокала расплескает. Станет открывать шампанское, пеной весь потолок в кухне уделает. В винные пробки у него вечно штопор не лезет. Тот еще герой-любовничек! И как с ним жена живет, непонятно! Чудаковатый малый, что и говорить. Чудаковатый и нелепый. Не то что Ярик Лозовский.

Правильнее – Ярослав Всеволодович Лозовский.

Яриком его все больше старые знакомые называли, к которым вот и Сурков прибился тоже. А все остальные, включая Марианну и ее секретаршу, по имени и отчеству величали. Ксюше, например, нравилось, как весь этот буквенный набор звучал. Красиво и величественно. И она иногда без особой нужды названивала Лозовскому в юридическую службу и приставала с ненужными вопросами, с певучей тщательностью выговаривая его имя и отчество.

– Ярослав Всеволодович, а Марианна Степановна к вам в отдел не заходила?..

– Ярослав Всеволодович, никто из бухгалтерии не был у вас?..

– Ярослав Всеволодович, пиццу принесли, вам оставить?..

А он ведь ей нравился, наверное. И очень нравился, раз такой противной черной желчью налилось все внутри, когда она узнала про него и Марианну. Ведь шептались не раз в курилке, а она не верила. Думала, брехня все. Зависть людей точит.

Неужели правда, а?! Неужели неприступный красавчик Лозовский ее любовник?! Холеный, шикарный, высокий, молодой(!) – ведь ему даже тридцати еще нет – и любовник этой старой мегеры! Как же…

Как же она посмела?! Как могла купить его?! Чем?! Деньгами?! Так, по слухам, у Лозовского весьма и весьма состоятельные родители. Помогают ему. В прошлом году прямо в самый канун Нового года подарили ему квартиру в центре.

А-ах!!! А может, это и не родители вовсе, а эта старая злобная карга его задаривает?! А все рассказы про родителей и их баснословное состояние – всего лишь вымысел, не более?! Удачное такое прикрытие, чтобы не судачили и не шептались по углам.

– Слушай, Саш, а куда это они направлялись?

– Кто? – Он, конечно, ничего не понял, уже начав думать о другом и успев натянуть брюки до коленок.

– Ну, эти двое: Марианна и Ярик? К кому они в тот дом направлялись?

– Так у стервы там на восьмом пол-этажа выкуплено. Не знала, что ли?

– Нет.

– Мы ее еще сопровождали, когда она с наличкой на сделку ездила. Клиент ни в какую не хотел по перечислению. Налогообложения все боялся. Просил наличными. Она и поехала, а мы сопровождали, когда она покупку оформляла.

– Так чего же мы тогда под ее окнами все время встречались, дурак?! – зло заорала на него Ксюша и лягнула ногой по голой спине.

– А то, что еще в прошлом месяце там кто-то жил. Сдавала она апартаменты свои, поняла? – Он обиделся. – Разбрыкалась тут! Одевайся ваще, сейчас цирюльник твой придет…

Глава 3

Он больше не любил ее уязвимое, тайное, тщательно сокрытое ото всех!

Он больше не любил так пленившую его ее незащищенность. Пожалуй, это единственное, что он вообще в ней любил когда-то. Больше-то любить оказалось нечего. Все остальное оказалось именно таким, каким виделось и остальными. Жестким, несгибаемым, суровым и бессердечным даже. А эта ее незащищенность…

Она оказалась мимолетной всего лишь. Едва заметной. Оттого, возможно, и ударила ему в сердце, как электрический разряд. И он, дурак, лопух, идиот последний, ощущал себя в тот момент самым храбрым, самым сильным, самым достойным нести на руках такую великую женщину, как Марианна.

Все произошло совершенно случайно, потому, наверное, что должно было произойти. Он возвращался от друзей. Поздно было уже, кажется, двенадцатый час ночи. И увидел, как Марианна, оставив машину на парковке, медленно движется к своему подъезду. Увидел и привычно перепугался. Потому что ее все боялись, все! Он тут же сунул в рот два кубика жевательной резинки, потому что выпил. И ведь даже подумать не успел, что рабочий день давно закончен и он волен поступать, как ему хочется. Не успел, инстинктивно напрягшись и тут же поспешив зажевать выпивку.

Она шла к среднему подъезду, он – от угла дома. Он ее видел, она его – нет. Она, кажется, в тот момент вообще никого и ничего перед собой не видела. Шла, низко опустив голову, и о чем-то размышляла. Потому, наверное, и пропустила тот момент, когда сзади на нее налетел пьяный высокий мужчина и начал выдергивать у нее из рук сумку. Обычно-то Марианна никогда ничего не пропускала. Обычно всегда играла на опережение. А тут с железобетонной леди вышел конфуз. Тут не углядела. Тут вдруг оказалась вполне обычной растерявшейся, перепугавшейся бабой, истерично всхлипывающей, прижимающей к себе сумку и пятившейся от хулигана.

Вот тогда-то Ярослав Всеволодович Лозовский, боявшийся Марианну Степановну Волину наравне со всеми, впервые посмотрел на нее как на женщину. Сначала как на перепугавшуюся женщину, а потом просто…

Она ведь упала, когда пятилась. Полы плаща распахнулись очень широко, а под ним оказались такие потрясающие ножки! И в чулках! Боже, кто бы мог подумать, что эта дама из стали, щелочи и ртути одновременно может носить чулки с подвязками и легкомысленными кружевными резиночками! И кто бы мог подумать, что у нее при ее несгибаемой воле, сволочном характере и змеином взгляде может оказаться такое шикарное тело. Его же никто никогда не видел. Правильнее, не замечал, невзирая на то, во что это тело было упаковано. Хоть золотым был фантик, хоть серебряным, начинка никого никогда не интересовала.

Ее не замечали, и все тут!

А он вот заметил, идиот!

Заметил, рассмотрел, благо на уличное освещение в этом районе городские власти не скупились, оценил одним махом и тут же поспешил на помощь.

Все развивалось по традиционному сценарию. Он подбежал, съездил в ухо хулигану. Отобрал у него сумку, оттолкнул его подальше от Марианны, видимо, ее ноги не только Лозовскому понравились. С чего тогда недоброжелателю было перед ней на коленки становиться?

– Да бросьте! – всхлипнула Волина минут десять спустя, роясь в сумочке в поисках платка. – Нужна я ему! Он на перстень нацелился, вот и… Господи, Ярослав, как вы вовремя! Если бы не вы!

Потом, уже много месяцев спустя, он часто мучился сомнениями. А не было ли то нападение на Марианну тщательно спланировано ею же? А не были ли ее слезы на его плече в тот вечер притворством? И ее умоляющие глаза, когда он собрался уходить, и подрагивающий молчаливый рот, ее непривычное смирение, когда он все же остался, – не было ли все это тонкой, искусной игрой с целью завладеть им, закабалить его, вцепиться в него, застолбить на него право собственности?

Но это он потом мучился, а поначалу-то…

Поначалу был счастлив, да! Он был счастлив с этой женщиной! Он ощущал себя очень сильным рядом с ней. Сильным, мудрым, великодушным. А она виделась слабой, уязвимой, девочкой почти. Такой ведь ее никто до него и никто после него не знал и не узнает, думал он.

Все думают о ней вон как, а она-то, она! Она на самом деле совершенно не такая. Она из того же теста, что и все женщины. Так же может плакать, так же страдать, так же бояться. А жесткое поведение ее просто вызвано необходимостью. Она обязана быть такой, иначе ее сомнут жизненные обстоятельства. И люди, утрамбовавшиеся штабелями в эти самые обстоятельства, ее тоже сомнут. Ее жесткость – всего лишь маска! А на самом деле…

А на самом деле маской оказалась ее слабость.

Она же не могла быть слабой! По природе своей не могла! Такие страшные люди, как Марианна, уже рождались с металлическим клапаном в сердце и капроновыми венами. И с годами все это лишь закалялось и крепло, и не могло быть по-другому.

Она не способна была жалеть, это чувство вызывало в ней отвращение.

Она не способна была любить, она могла лишь обладать.

Она не способна была расстаться по доброй воле с тем, чем обладала, если все еще видела в этом для себя надобность.

Его милая, беззащитная девочка оказалась жутким чудовищем о трех головах!

А он ведь так и называл ее первое время – девочка моя. Полный идиот! А девочка была почти на девятнадцать лет его старше. И девочка за минувшие два года оплела его такими ядовитыми путами, в такой загнала угол, так сдавила его горло, что теперь…

Что теперь только смерть разлучит их!

Кажется, последнюю фразу он произнес вслух.

Ярослав оттолкнулся от подоконника, заметив из окна Марианну. Она шла, без конца оглядываясь. И все равно, кажется, просмотрела машину Саши Суркова, который на привычном месте ждал секретаршу Ксюшу. Кажется, только для одной Марианны и остались тайной их свидания. Она все еще пребывала в уверенности, что Ксюша полностью подконтрольна, послушна и девственна. Почему-то это для Марианны было очень важно: сохранить нетронутость этой девушки. Что-то такое, помнится, она бормотала когда-то в темноте спальни. Что-то про ее бедных родителей, которые отпустили девушку неизвестно куда, неизвестно зачем. Хорошо, мол, на нее – на Волину – попала. А что было бы, попадись Ксюша к прожженным сутенерам? Пропала бы! Пропала, сгинула, погибла. А так…

А так, вопреки всем Марианниным представлениям, Ксюша трахается с женатым мужиком, у которого двое детей. Встречается с ним на квартире, которая ей не принадлежит. Люто ненавидит свою благодетельницу. И так же, как трое из пяти, желает ей скорой смерти.

Лозовский прошелся по комнатам, пока Марианна, соблюдая все меры конспиративной предосторожности, медленно поднималась по лестнице на восьмой этаж. Почему не ехала лифтом? Да потому что идиотически считала, что в лифте нарваться на знакомых вероятности куда больше.

Чего она, спрашивается, боялась? Это постоянно его бесило. Не замужем была. Он тоже не женат. Никаких преследований быть не могло как со стороны ее воздыхателей, так и со стороны его воздыхательниц. О каком-то там предложении руки и сердца губернатора, о котором трепались девчонки в бухгалтерии, и о возможной обиде со стороны отвергнутого Лозовский ничего не слышал. И считал, что все это брехня. Может, кто со скуки выдумал. А может, Марианна сама сплетню пустила через секретаршу свою, чтобы цену своей затухающей красоте в его глазах поднять.

Кто знает, кто знает, как там было на самом деле. Но вот шорохалась всякий раз, как на свидание к нему ехала или шла, будто и вправду чего боялась.

А может, она осуждения страшилась, а? А что? Чем не вариант? Общественность, мнением которой Марианна весьма дорожила, не встала бы на ее сторону, узнай, что уважаемая матрона спит с мужчиной, смело годящимся ей в сыновья. Осудили бы стопроцентно. Она бы не пережила! Она бы стала мучиться, оправдываться исподволь, подкупать всякие местные газетенки, рассыпалась бы в благотворительных жестах.

– Одно притворство! – с брезгливостью выдохнул Лозовский, падая в кресло. – Поганое, застарелое притворство! Как же все это надоело, господи! Как же…

– Ты чего это бормочешь, милый?

Он вздрогнул, услышав за спиной ее вкрадчивый ласковый голос. Всегда вот так: неслышно, как змея, подползет и застанет его в самый неподходящий момент. Он даже не слышал, как дверь отворилась.

Лозовский оглянулся, осмотрел Марианну с головы до ног, кивнул, приветствуя, будто и не торчал сегодня у нее перед глазами весь рабочий день. Потом все же через великое не хочу выдавил из себя улыбку и пробормотал:

– Да так…

– А все же? Я слышала что-то про притворство, воззвание к господу нашему… Так что случилось?

Марианна великолепным неподражаемым шагом от бедра обошла кресло, в котором горбился теперь Лозовский. Села в кресло напротив, закинула ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы. Глянула на него так, как только она могла смотреть, – уничтожая и будоража одновременно. И заговорила медленно, с угрожающим холодком:

– Милый, ты хотел что-то сообщить мне, кажется. Ты очень настаивал. Ты буквально сорвал мне важную встречу. Ты даже не согласился встретиться на привычном нашем месте, а вызвал меня сюда! Сюда, буквально под самый нос всех сотрудников нашей фирмы и…

– Ты что же, думаешь, что никто о нас с тобой не знает?! Ты всерьез полагала, трахаясь со мной почти два года, что никому о нашем романе неизвестно?! Ну ты тогда вообще, Марианна! У меня просто слов нет!

Он перебил ее впервые. Никогда прежде не позволял такой вольности. Даже в те моменты, когда готов был стиснуть пальцы на ее ухоженной шее, не позволял ни грубости, ни хамства. А тут вдруг решился. Да и пора уже. Давно пора. Сколько можно терпеть?!

– А кто мог знать о наших отношениях?

Выражение лица, взгляд, тон – ничего в ней не изменилось. Так, легкая бледность припудрила ее лицо, и только-то.

– Все! Все, Марианна!

– И Ксюша? – почему-то о первой в этот момент она вспомнила о своей секретарше.

– И Ксюша в том числе! – Он подавил мстительный смешок, хотя не знал наверняка, известно ли Ксюше. – И Тамара! И Валечка Сметанина, и…

– И Алла?! – глаза у Волиной потемнели, хотя темнее быть вроде и не могли, и так от природы карие.

– И Алла, дорогая моя. И твоя дочь тоже знала о нашем с тобой романе. И неоднократно подшучивала надо мной.

Ярослав все же нашел в себе силы сдержаться и не начать ей выкладывать всю правду целиком прямо тут же.

И про Ксюшу, которая должна была, видимо, и умереть лет через сто в девственности. Но хорошо, вовремя спохватилась.

И про Тамару, которую Марианна из дружеских, распирающих ее чувств повысила до должности главного бухгалтера. И про то, что очень недалекого ума, ограниченная в бухгалтерских способностях Тамара вместо глубочайшего чувства благодарности ненавидела Марианну ничуть не меньше всех остальных.

И вообще про весь их дружный коллектив фирмы «Октава», который и дружен-то был лишь тем, что в открытую боялся, а тайно ненавидел свою работодательницу и благодетельницу.

Она же…

Она же одной рукой давала – эта мудрая, умная, понимающая и сочувствующая женщина, а другой крепко держала всех за шиворот, чтобы, не упустив возможности, своевременно ткнуть носом в дерьмо. Многие же, начав подниматься, об этом забывали, так? И спешили забыть иногда преждевременно. А Марианночка-то никогда не забывала, голубка наша. Она всегда изыскивала возможность напомнить, причем в самые неподходящие моменты. Иногда даже прилюдно! Она знала обо всех тайных кнопках каждого. Обо всех! Каждого! И время от времени давила на них. Иногда бывало просто неприятно, но чаще всего больно.

И за что было ее после этого любить?! За что?!

И про Аллу еще очень хотелось бы Лозовскому ей рассказать. Открыть мамины глазки пошире. Лишить каких бы то ни было иллюзий относительно любимой доченьки. И рассказать ей и про шашни дочкины, и про преступные замыслы, и…

И добить ее тем, что поведать, как не раз сравнивал их: мать и дочь. И как находил во многом превосходство второй над первой.

– Кто рассказал дочери?

Так, голос сделался бесцветным, по признакам – жди беды.

– А я откуда знаю! – Ярослав стойко выдержал ее выедающий душу взгляд, потому что хотя бы здесь был перед ней честен. – Я не говорил, если ты это имеешь в виду!

– Я хочу знать: кто?! Кто рассказал моей дочери о нашем с тобой романе?!

Теперь голос Марианны Волиной звенел от гнева и обиды. Попадись сейчас ей под руку тот, кто выболтал Алке про их роман, от него бы даже кучки пепла не осталось.

Ярослав, конечно, догадывался, что без Тамары здесь не обошлось, но знать наверняка – не знал, потому и помалкивал. Вдруг человек невиновен, зачем тогда его сдавать?!

– Марианна, я не знаю.

Ярослав потянулся к ее сигаретной пачке. Раз уж она начала дымить, ему тоже можно. Это всегда служило ему позволительным сигналом. Сегодняшний день, хотя он и был для него особенным, исключением не являлся.

– Тебе нужно спросить у нее самой, только и всего. – Он по ее примеру занавесился от нее дымом.

– Только и всего?! – с глубокой иронией переспросила она и вдруг начала расстегивать плащ.

Лозовский забеспокоился. Он же предупредил ее по телефону, что надолго с ней остаться не может, что им нужно встретиться только для разговора. Чего она тогда расстегивается?

Он не будет с ней…

Он не станет ее…

Хватит уже! Он решился! И именно сегодня обо всем ей скажет!

– Стыдобища какая. – Она ткнула сигарету в пепельницу, с усталой грациозностью потерла виски и вдруг, пару раз качнув головой, улыбнулась. – А может, оно и к лучшему, а, Ярик?

– Что к лучшему?

Он едва дымом не поперхнулся, поняв, куда она клонит.

– Ну, то, что Алла знает про нас с тобой. Может, оно и к лучшему, говорю, а? – Ее длинные изящные пальцы, которые порой напоминали ему хищные инопланетные щупальца, потянулись к его коленке. – Не придется долго и нудно с ней объясняться. А я так этого боялась… Даже хорошо, что так!.. А то я все переживала, глупая! Что скажешь?

– Что? – прикинулся Лозовский непонимающим.

Приходилось теперь снова валять ваньку, раз упустил прекрасную возможность ошарашить ее своим решением прямо с порога.

Сначала пропустил ее прибытие, и она застала его врасплох, когда он откровенничал вслух с самим собой. Потом упустил возможность вставить хотя бы слово. И под занавес профукал решимость, которая пригнала его сюда сегодня. Хотел ведь топать ногами, кричать, метать громы и молнии, а в результате приходится давиться дымом ее противных дамских сигарет и изображать непонимание.

Трус! Отвратительный, поганый трус!

И что теперь? Снова к ней в кровать? Но он же дал слово! Он же обещал! Он самому себе поклялся быть верным, и что теперь-то?!

– Что ты заладил: что, что?

Марианна встала с кресла, обогнула низкий татарский столик, разделяющий их. Подошла к Ярославу и, опустившись на подлокотник его кресла, обхватила его голову руками, тут же прижав к своей груди. И зашептала, зашептала привычным сбивающимся неразборчивым шепотом:

– Мне не нужно будет ей объяснять, почему ее мама вдруг решила выйти замуж за молодого мужчину… Что она не сошла с ума. Что это у нее уже давно и на всю оставшуюся…

– Что на всю оставшуюся?

Лозовский еле выбрался из кресла. Едва не вывернув шею, еле высвободил голову. У него только что ноги не отнялись, когда он услыхал про замужество. Все остальное тут же окаменело и ухнуло куда-то, а вот ноги способности двигаться не утратили.

– Что на всю оставшуюся жизнь, Марианна?! – вдруг заорал он, наткнувшись взглядом на ее растерянность, перед которой был когда-то слаб. – Что на всю оставшуюся жизнь?!

– Не кричи, – попросила она мягко.

Тут же часто-часто заморгала, сразу сделавшись милой и невзрослой. Попыталась что-то сказать еще, но губы ее вдруг вспухли и задрожали.

Ясно! Она собирается плакать!

Лозовский едва не застонал вслух.

Это был провал! Это был полный провал его сегодняшнего предприятия! Он ведь вызвал ее сюда, чтобы расстаться с ней навсегда! Раз и навсегда расстаться! И даже заявление на увольнение уже написал, и оно лежит в кармане его куртки, свернутое аккуратно его собственными руками.

Он хотел орать, бесноваться. И хотел, чтобы и она орала и бесновалась так же. И чтобы они кружили по этой огромной комнате и их гнев делал пропасть между ними все глубже и глубже. И чтобы они потом никогда уже не смогли друг до друга дотянуться. Никогда!!!

А она, черт побери, плакать собралась! Что вот теперь ему делать, что?!

Он же был слаб перед женскими слезами вообще, а перед ее – особенно. Он не мог их видеть – ее слезы. Почему? Да потому что ее слезы были противоестественны. Они совершенно не вязались с ее обликом, с представлением о ней как о личности. Они были как непонятно откуда взявшиеся стигматы на твоем собственном теле. Ее слезы пугали, они парализовывали его волю.

Он все еще был слаб перед ее слезами, перед проявлением ее слабости, перед ней самой.

Он проиграл, да?

Лозовский отвернулся, уставившись в окно, хотя там давно ничего уже не было видно, смеркалось. Сунул руки в карманы штанов, сцепил кулаки и зажмурился, загадав: вот если она сейчас вдруг продолжит плакать и будет жалостливо просить его не оставлять ее, то он ничего ей не скажет. Сегодня не скажет. Завтра тогда или послезавтра. А вот если она начнет на него давить… Начнет снова уничтожать его волю, опять, как и прежде, вцепится в его горло, тогда он…