Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне

13 сентября Высоцкий снова был в Ленинграде. В тот же день худсовет «Мосфильма» утвердил исполнителей главных ролей в картину «Наташа» («Еще раз про любовь»). Наташу выпало играть Татьяне Дорониной, а Электрона – Александру Лазареву.

14 сентября Высоцкий вернулся в Москву и вечером (18.30) вышел на сцену театра в ролях Гитлера и Чаплина в «Павших и живых».

16 сентября он играл Галилея в «Жизни Галилея».

19 сентября Высоцкий вышел на сцену «Таганки» в ночных «Антимирах». А утром следующего дня улетел на съемки фильма «Служили два товарища». Причем отправился туда не один, а вместе со своим коллегой по театру Вениамином Смеховым, для которого это была первая роль в кино (уговорил его сниматься именно Высоцкий). Вспоминает В. Смехов:

«Полет в Одессу – и мы обсуждаем общие дела в театре, пересадка, переезд в Измаил, и я сетую на то, что не знаю совсем Одессы. По дороге к съемочному городку – советы, подсказки, уговоры не теряться, хотя я вроде и так не теряюсь. Но он (Высоцкий) что-то чувствовал такое, в чем я и себе не признавался. В театре – опыт, роли, все знакомо, а тут – явный риск проявиться щенком, зеленым юнцом, осрамиться, и перед кем – перед „киношниками“… Гм… Доехали. Володя стремительно вводит в чужой мир, на ходу рассыпая подарки „положительных эмоций“… Знакомит с группой, и о каждом – коротко, с юмором и с нежностью. Оператор – чудо, ассистенты – милые ребята, звуковики – мастера и люди что надо и т. д.

Гостиница-«поплавок» на Дунае – блеск, закачаешься. Входим в номер, я ахаю и качаюсь. За окном – леса, Дунай, румынские рыбаки на дальнем берегу. Быстро ужинать. Погляди, ты такую ряженку ел в жизни? Ложку ставит в центре чашки, ложка стоит, не дышит. Я в восторге. Володя кивает, подтверждая глазами: я, мол, предупреждал тебя, какая это прелесть – кино. Бежим дальше. Вечер. Воздух. Воля. Спуск к реке. Гигантские марши массовки. Войска на берегу. Ракеты, всполохи света, лошадиные всхлипы, плеск волны. Разворот неведомых событий, Гражданская война, белые у Сиваша. На взгорье у камеры белеет кепка главного человека, Евгения Карелова. Они перекинутся двумя словами с оператором, со вторым режиссером, и вот результат: на все побережье, на весь мир, как мне кажется, громыхает усиленный мегафоном голос ассистента Славы Березко. По его команде – тысячи людей, движений, звуков – все меняется, послушно готовится к новой задаче. Когда Высоцкий успел подговорить Карелова? Я только-только начал остывать, уходить в тоскливую думу о напрасной поездке, о чужих заботах – и вдруг… Слава передает, я вижу, мегафон главному, и на весь мир, на страх врагам и очень звонко-весело раздалось: «В честь прибытия на съемки фильма „Служили два товарища“ знаменитых артистов московского Театра на Таганке такого-то и такого-то – салют!»

Грянули залпы, грянуло «ура!», и пребольно ущипнул меня знаменитый артист с «Таганки»: мол, радуйся, дурачок, здесь хорошо, весело и все свои.

Дальше – вечер у Карелова, разбор завтрашней съемки, ночь бесед о кино и о поэзии…

Володя встает в 5 утра. Спускается вниз. Помощник режиссера отговаривает, вчера отговаривали всей группой… На месте съемок уже не говорит, а кричит раздраженно Карелов: зачем рано встал, зачем приехал, это же такой дальний план, зритель тебя и в телескоп не разглядит… Володя переодевается, не гримируется, естественно, и – на коня. Три часа скачек, съемок, пересъемок того крохотного кадра, где его и мой герои появляются верхом – очень далеко, на горизонте…» (Снимали эпизод, где Брусенцов и Краузе, после выстрела в красноармейца Некрасова, пытаются ускакать на лошадях. – Ф. Р.)

На следующий день, 21 сентября, был снят эпизод «в овраге»: Брусенцов отнимает у Краузе винтовку и посылает последний патрон в спину красноармейцу Некрасову. Вечером того же дня Высоцкий и Смехов покинули съемочную группу.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«ДОЛГО ТРОЯ В ПОЛОЖЕНЬЕ ОСАДНОМ…»

Пока Высоцкий на съемочной площадке расправлялся с красноармейцами, в кремлевских верхах продолжался разгром «заговора комсомольцев». 29 сентября на Пленуме ЦК КПСС состоялось решающее сражение между шелепинцами и брежневцами. Много позже Александр Яковлев (будущий главный идеолог горбачевской «перестройки»), которого первые относили к своим единомышленникам, так описал события тех дней:

«Вскоре состоялся Пленум ЦК. Со своим заведующим Степаковым (речь идет о руководителе Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. – Ф. Р.) я шел пешком со Старой площади в Кремль. В ходе разговора он буркнул: «Имей в виду, сегодня будет бой. С Сусловым пора кончать. Леонид Ильич согласен». (Отметим, что, по плану заговорщиков, нападение на Суслова должно было стать сигналом к тому, чтобы сместить самого Брежнева. – Ф. Р.)… В кулуарах, еще до начала Пленума, ко мне подошел Николай Егорычев – первый секретарь горкома КПСС – и сказал: «Сегодня буду резко говорить о военных, которых опекает Брежнев».

Я сидел и переживал за Егорычева, ждал речей в его поддержку, но их не последовало. Его предали. Наутро выступил Брежнев. Кто-то сумел за одну ночь подготовить ему речь, достаточно напористую…»

Позже выяснится, что эту речь ему подоготовили деятели из «русской партии», которые в этом противостоянии решили выбрать сторону Брежнева. Причем их тогда не сильно смутило то, что они всегда ставили генсеку в вину его жену – еврейку (та же история была и с Сусловым). Короче, между двумя славянами они выбрали того, кто в какой-то мере симпатизировал евреям. Много позже они разочаруются в своем выборе, но будет уже слишком поздно.

На том Пленуме Александр Шелепин был лишен должности секретаря ЦК и назначен руководить советскими профсоюзами. Правда, Брежнев не стал выводить его из Политбюро, что объяснялось не какой-то особенной любовью генсека к Шелепину, а чисто тактическими мотивами: Брежнев не хотел, чтобы либералы-евреи, ненавидевшие Шелепина еще за «дело Пастернака» (именно он тогда был шефом КГБ), торжествовали полную победу. Да и не глупец он был, чтобы добровольно рубить под собой «державный» сук, зная, что в этой среде у Шелепина было много сторонников. Это называлось «и нашим, и вашим».

Между тем ближайших сподвижников Шелепина, которые участвовали в заговоре, Брежнев от власти постепенно отстранил. В том же 67-м был отправлен на пенсию Н. Егорычев, а спустя несколько месяцев лишился поста один из ведущих лидеров «русской партии» из молодых – 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов (его Шелепин собирался, приди он к власти, поставить вместо Андропова руководить КГБ), которого назначили председателем Комитета по физической культуре и спорту.

Таким образом Брежнев совершил роковую ошибку, которая стала прологом к будущему развалу СССР. Ведь советская власть была наполовину еврейской, и, когда эта половина стала скатываться к антисоветским позициям, разбираться с ней надо было радикально, что, судя по всему, и собирались сделать шелепинцы (пойти по пути тех же поляков). Но Брежнев испугался этого радикализма, решив попросту законсервировать ситуацию и лишь иногда приподнимать крышку котла, дабы выпускать пар. В итоге спустя два десятилетия эту крышку попросту сорвет от давления, а затем разнесет в пух и прах и сам «котел». Причем застрельщиком в этом процессе будет именно еврейская элита. Как напишет чуть позже один из идеологов «русской партии»:

«Исторически евреи были душой советской власти. Лишь среди евреев встречался тип фанатика коммунизма. Русские давали тип фанатика – патриота советской государственности (как правило, „сталиниста“), а собственно коммунизма – нет. Русские по-настоящему сущности коммунизма так и не поняли, и не приняли. По-видимому, основная причина идеологического и социального „застоя“, поразившего Советский Союз в 70-е годы, это отход еврейства от активного «социалистического строительства»…»

Однако до «застоя» еще несколько лет, а пока осенью 67-го страна готовится с большим размахом отметить славный юбилей – 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября). Средства массовой информации были буквально переполнены материалами на эту тему, которые наглядно демонстрировали тот путь, который прошло первое в мире государство рабочих и крестьян. Путь этот был впечатляющим и вместил в себя события поистине планетарного масштаба. Тут были: коллективизация и индустриализация, которые в кратчайшие сроки (за десятилетие) сделали из отсталой страны мировую державу, и победа в самой страшной из войн, которые когда-либо переживала планета, и быстрое восстановление разрушенного этой же войной хозяйства, и прорыв в космос и т. д. и т. п. За эти годы были построены тысячи новых городов и поселков, введены в строй сотни заводов, а прирост населения составил почти 80 миллионов человек. Произведенный национальный доход за эти годы увеличился более чем в 60 раз, продукция промышленности – в 160 раз. По объему промышленной продукции СССР занимал 1-е место в Европе и 2-е в мире (после США), на его долю приходилась пятая часть мирового промышленного производства. Короче, если перечислять все достижения Советского Союза, достигнутые за 50 лет советской власти, на это уйдет не одна страница текста.

Между тем имелись у системы и серьезные проблемы, которые по сути являлись бомбой замедленного действия, подложенной под все перечисленные достижения. Этот «фугас», как мы помним, начал закладываться еще в хрущевские годы, когда было провозглашено общенародное государство (вместо диктатуры пролетариата), мирное существование с Западом и разрыв с Китаем, взят курс на капитализацию советской экономики. Все эти процессы запустили механизм, посредством которого новая буржуазия (бюрократия) начала захват государственной власти, чтобы потом устранить социализм и заменить его государственно-монополистическим капитализмом нового типа. Последний отличался от государственного монополизма любой западной империалистической державы и был основан главным образом не на частном капитализме, а на совокупном капитализме правящей бюрократии, поскольку в СССР новый буржуазный госаппарат контролировал не просто некоторые ключевые позиции в экономике, но и почти всю экономическую жизнь. Фактически именно тогда «рыба начала гнить с головы».

Смещение Хрущева и приход к власти Брежнева давали шанс на радикальное изменение ситуации, но этот шанс использован не был – почти все осталось на своих местах. Заговор Шелепина, случившийся три года спустя, возник именно потому, что определенная часть элиты реально почувствовала, что если сейчас не начать разминировать «фугас», то очень скоро он рванет так, что от страны ничего не останется. Но эта часть элиты оказалась в меньшинстве и в итоге потерпела поражение.

Именно в эти самые дни кануна 50-летия Великого Октября из-под пера Высоцкого появляется целый ряд весьма знаменательных песен. Наиболее известная – «Спасите наши души». Как мы помним, речь там шла о подводниках, хотя на самом деле это была всего лишь метафора – на самом деле под подводниками Высоцкий имел в виду в большей степени либеральную советскую интеллигенцию (в меньшей степени рядовых граждан), которая именно «задыхалась». Как пишут публицисты С. Валянский и Д. Калюжный:

«Не было ничего похожего на массовое недовольство советским строем, отрицания его сути. Но людей начал грызть червь сомнения. Не рабочие и не колхозники, а интеллигенты из элиты заговорили „на кухнях“ о необходимости перемен, осуждая все советское… В кругах интеллигенции нарастало отчуждение от государства и ощущение, что жизнь устроена неправильно. Тем самым государство лишалось своей важнейшей опоры – согласия…»

Спасите наши души!Мы бредим от удушья…

От чего же задыхались либералы? В первую очередь от того, что была свернута хрущевская «оттепель», которая приоткрыла идеологические шлюзы в нужном для них направлении – антисталинском. Тогда практически все время правления Сталина было объявлено преступным, что позволяло либералам начать фактическую ревизию советской истории того периода, чтобы, написав свою историю (не менее мифологизированную), прийти к власти и ускорить ту перестройку, которую Михаил Горбачев осуществит в конце 80-х. Но брежневцы этот процесс остановили, однако вспять повернуть так и не решились, удовлетворившись консервацией проблемы.

Приди к власти Шелепин и Ко, думается, все вышло бы совершенно иначе. Поскольку все они считались сталинистами, вполне вероятно, они пошли бы ва-банк в противостоянии с либералами – то есть начали бы творить ту историю, которая позволяла оттеснить последних от власти путем удаления их от занимаемых постов, а также идеологической дискредитации. Значит, наверняка был бы поднят на поверхность и «еврейский вопрос», поскольку а) за спиной шелепинцев стояла «русская партия», и б) международная ситуация была на их стороне после того, как в июне 67-го Израиль начал войну против союзников СССР на Ближнем Востоке.

Конечно, этот конфронтационный путь таил в себе массу опасностей, однако он был единственной возможностью радикально переломить ситуацию и хотя бы попытаться за уши вытянуть страну из той пропасти, куда она сползала. Конфронтация дала бы той же элите (а затем и народу) шанс мобилизоваться (а русский человек в таком состоянии способен творить настоящие чудеса) и начать отсчет страны с новой траектории – антилиберальной. Случись подобное, и оживились бы все общественные институты, в том числе и идеология. Но вместо этого она в годы «застоя» была погружена в спячку, что было только на руку либералам, которые подспудно накапливали силы для решительного штурма.

В этом же протестном ряду стоит и другая тогдашняя песня Высоцкого – «Моя цыганская». Однако к цыганам имела отношение лишь ее музыка («Эх, раз, да еще раз!..»), а текст был привязан к современной действительности, но закамуфлирован под русскую старину (с кабаками, церквями, бабами-ягами, штофом и т. д.). Но люди умные (а таковых среди слушателей Высоцкого было немало) все прекрасно поняли:

…Где-то кони пляшут в такт,Нехотя и плавно.Вдоль дороги все не так,А в конце – подавно.И ни церковь, ни кабак –Ничего не свято!Нет, ребята, все не так!Все не так, ребята…

Не менее известными произведениями Высоцкого того периода (кануна 50-летия Великого Октября) стали две его песни, которые можно смело отнести к разряду провидческих – в них он буквально предсказал будущий развал СССР. То есть в тот момент, когда вся страна отмечала славный юбилей и рапортовала кремлевскому руководству о достигнутых успехах (а они на самом деле были большими), Высоцкий вдруг усомнился в счастливом конце этого грандиозного строительства. И написал две песни: «О вещей Кассандре» и «О вещем Олеге» (заметим, обе – в одну ночь!). В них по сути был вынесен пророческий вердикт стране-юбиляру. Начнем с первой, которая начиналась так:

Долго Троя в положении осадномОставалась неприступною твердыней,Но троянцы не поверили Кассандре, –Троя, может быть, стояла б и поныне…

Под Троей у Высоцкого угадывается Советский Союз, который на тот момент и в самом деле находился в осадном положении и большинству людей казался неприступной твердыней. Что случилось дальше, мы хорошо знаем. Другой вопрос: кого именно поэт имел в виду под Кассандрой? Может быть, своих единомышленников либералов, которые предупреждали брежневское руководство о том, что если оно не откажется от «заморозков» и не вернет «оттепель», то это грозит стране большой бедой? Однако парадокс в том, что брежнеские «заморозки» именно оттянули распад СССР как минимум на двадцать лет. Спасти страну, как уже говорилось, мог только радикальный поворот к державному курсу и решительное размежевание с либералами. То есть пролетарское крыло бюрократического аппарата должно было наконец одолеть мелкобуржуазное. Но сделать это брежневское руководство не захотело, поскольку слишком сильно приросло к либеральному лагерю. То есть идеология буржуа оказалась сильнее идеологии пролетария.

Как известно, древняя Троя пала в результате собственной доверчивости: ее защитники затащили в город огромного деревянного коня, оставленного греками, не подозревая, что в чреве этого «подарка» притаились враги. В СССР таким «троянским конем» оказажется проект либералов – пресловутая «разрядка». А ведь еще в начале 60-х ряд западноевропейских коммунистов предупреждали советских руководителей (как некогда Кассандра троянцев), чем может кончиться их заигрывание с Западом. Но в Кремле не придали значения этим предупреждениям. И в итоге повторили судьбу Трои, затеяв сначала «разрядку», а потом и «перестройку». Под либеральным соусом последней Михаил Горбачев, к вящей радости своих ставленников, развалил великую страну, а миллионы ее жителей обрек на неисчислимые страдания. Фактически с этим народом поступили также, как и с троянской Кассандрой в песне Высоцкого:

Конец простой – хоть не обычный, но досадный:Какой-то грек нашел Кассандрину обитель, –И начал пользоваться ей не как Кассандрой,А как простой и ненасытный победитель.

В «Песне о вещем Олеге» обыгрывается та же история: некий волхв предупреждает князя Олега, что он примет смерть от коня своего, но тот не верит этим словам, и в результате пророчество сбывается. И опять мы видим аналогию с тем, что произошло с СССР в ту же горбачевскую перестройку. Деятели из державного лагеря били во все колокола, пытаясь обратить внимание общества, что перестройка «идет не в ту степь» (например, писатель-державник Юрий Бондарев заявит об этом с трибуны 19-й партконференции), однако их никто не послушал. В результате Советский Союз принял смерть от «коня своего» – от КПСС.

…Каждый волхвов покарать норовит, –А нет бы – послушаться, правда?Олег бы послушал – еще один щитПрибил бы к вратам Цареграда.Волхвы-то сказали с того и с сего,Что примет он смерть от коня своего!

30 сентября шеф «Таганки» Юрий Любимов справлял юбилей – 50 лет. По этому случаю в театре был устроен большой сабантуй, где каждый из актеров посчитал за честь сказать какую-нибудь оригинальную здравицу в честь юбиляра. Любимов был растроган до слез. Больше всего его сердце растопили здравицы Высоцкого и Золотухина, за что они были удостоены особой чести – юбиляр пригласил их к себе домой на продолжение вечеринки в избранном кругу.

1 октября Высоцкий побывал еще на одном дне рождения – в театре «Современник», где отмечалось 40-летие его создателя, режиссера Олега Ефремова.

Два дня спустя Высоцкий был уже в Ленинграде, где дал концерт в хорошо ему знакомом месте – в ДК пищевиков «Восток». Вернувшись в Москву, он выступил в МФТИ, что в городе Долгопрудный, а также в столичном НИИДАРе на 1-й улице Бухвостова (почтовый ящик 6748).

5 октября Высоцкий участвует в пересъемке эпизода «казарма» в фильме «Интервенция» на «Ленфильме».

С началом сезона на «Таганке» Высоцкий занят в нескольких спектаклях, а также репетирует Хлопушу в «Пугачеве». И еще успевает съездить в Ленинград, чтобы участвовать в павильонных съемках «Интервенции».

Кстати, о последнем. Съемки фильма идут со скрипом, поскольку группа катастрофически отстает от первоначального плана. Из-за этого грянул первый скандал: 30 октября режиссеру-постановщику Геннадию Полоке был объявлен выговор за отставание на 395 полезных метров. Но этот скандал еще только цветочки по сравнению с тем, что произойдет дальше, когда Полоку обвинят в идеологических просчетах и спрячут фильм подальше от людских глаз. Но об этом чуть ниже.

В том же октябре фирма грамзаписи «Мелодия» выпускает в свет первую грампластинку Владимира Высоцкого (гибкую) «Песни из кинофильма „Вертикаль“. На ней было представлено четыре песни: „Песня о друге“, „Вершина“, „В суету городов“, „Мерцал закат“. Вполне благонадежные песни, однако сам факт появления пластинки Высоцкого, который к тому времени многими стал восприниматься как исполнитель антисоветских песен (за их тайный подтекст), вызвал неудовольствие. Например, известный поэт Евгений Долматовский во время художественного совета, который утверждал выход этой пластинки, заявил следующее:

«Любовь к Высоцкому – неприятие советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто страшное. И его мини-пластинка – бомба, подложенная под нас с вами. И если мы не станем минерами, через двадцать лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни…»

Как в воду глядел именитый поэт. Ровно через двадцать лет в стране будет бушевать горбачевская перестройка, приход которой в немалой степени приближал и Владимир Высоцкий. Не случайно его имя тогда будет поднято на щит либеральными перестройщиками. Что было потом, мы знаем: СССР был благополучно развален. И песни Е. Долматовского (как и большинства других советских поэтов и композиторов), а также почти все советские ценности (как материальные, так и духовные) будут фактически выброшены на помойку. Итак, осень 1967 года.

Сразу после ноябрьских праздников Высоцкий вновь отправился в Ленинград – смотреть черновой материал «Интервенции». Вернулся 11-го в мрачном расположении духа. Как пишет В. Золотухин: «Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал: может быть, завидует моему материалу и огорчен своим…»

17 ноября состоялась премьера «Пугачева» по поэме С. Есенина. Несмотря на то что спектакль был приурочен к 50-летию Великой Октябрьской революции, подарком он был своеобразным – с подтекстом. В нем Юрий Любимов (и автор инсценировки Николай Эрдман) как бы предупреждали действующую власть, что народные бунты типа пугачевского являются не только историческим артефактом, но вполне могут произойти и сегодня, если власть не изменит некоторых своих взглядов на текущий политический процесс (естественно, взгляды эти должны были меняться в пользу либеральной интеллигенции).

Самое интересное, но есенинская поэма, рожденная на свет в 1921 году, тоже содержала в себе подтекст, созвучный временам ее появления на свет. Некоторые критики даже называли ее антисоветской, хотя на самом деле это было не так. В ней автор восставал не столько против советской власти, сколько против «жидовствующих комиссаров», которые жестоко подавили и мятеж в Кронштадте, и антоновский крестьянский мятеж. Полвека спустя либеральная «Таганка» повернула острие своего спектакля уже в обратную сторону: их постановка разоблачала не «жидовствующих комиссаров» во власти, а «русскую партию», которая стояла на охранительных позициях и билась за то, чтобы прогрессисты-либералы не расшатывали основы советской идеологии. Как напишет уже в наши дни С. Куняев:

«Когда в 1967 году Юрий Любимов принимался за постановку «Пугачева», неудача спектакля была как бы запрограммирована изначально. Считающий себя последователем Мейерхольда (первым постановщиком «Пугачева» должен был стать именно этот режиссер, но он в итоге от этой идеи отказался. – Ф. Р.), режиссер подошел к трагедии во всеоружии с явным намерением воплотить не осуществившийся более полувека назад замысел. Но, возможно, его не постигла бы столь серьезная творческая катастрофа, если бы главным консультантом и автором сценической редакции не был приглашен постаревший Николай Робертович Эрдман, бывший имажинист и постановщик пьес для Мейерхольда, «расцветивший» трагедию пошлейшими сценами с императрицей Екатериной – в стиле воинствующих «антимонархистов» литературно-театральной Москвы 1920-х годов…»

Высоцкий играл в «Пугачеве» роль Хлопуши, и это была не самая большая роль – она уместилась примерно в сорок строк фраз-обрывков (вторым исполнителем роли был Николай Губенко). Хлопуша был беглым каторжником, который рвался к мужицкому царю, чтобы вступить в его войско. Роль эта перекликалась с тем статусом, который тогда уже примеряла на Высоцкого либеральная интеллигенция, – защитника простого народа и глашатая его чаяний. Вот почему, несмотря на то что роль у нашего героя умещалась всего в сорок стихотворных строк, она получилась одной из самых мощных. Как пишет В. Смехов:

«Главное в этом спектакле (едва ли не самом мощном по всем элементам) – это роль Хлопуши. Нет ни у кого на эту тему ничего, кроме пересказов и легенд. А у меня право увидеть все тринадцать ролей Высоцкого и, поставив высокие оценки за высоцких героев, наивысшим баллом наградить Хлопушу – идеальное воплощение по всем законам и „психологического“, и „карнавального“ театров…»

Об этом же слова другого критика – А. Гершковича:

«Спектакль шел, конечно, по партитуре режиссера Любимова, но идеальным и зримым дирижером актерского ансамбля оказался некто иной, как Хлопуша – Высоцкий. Казалось, ему одному подчинялся ритм и специфический звуковой образ постановки… Высоцкий был не только простым исполнителем, но в известной мере и одним из соавторов есенинского спектакля. Ряд прозаических связок-текстов принадлежал в нем драматургу Н. Р. Эрдману, Высоцкому же Любимов поручает написание нескольких стихотворных интермедий, которые по замыслу постановщика должны были связать отдельные части поэмы, не предназначавшиеся, собственно, для сцены. Интермедии Высоцкого интересны уже тем, что погружают нас в „низкую“, скоморошью стихию поэмы, по-своему усиливая в спектакле народный фон пугачевского бунта, его „бессмысленность“ и „жестокость“…»