Самая шикарная свадьба

– Вот именно, теперь все будут знать, что мое имя расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, а имя моего отца Роблена – родился быть ленинцем.

– Ну что же делать, если у тебя была такая бабушка? Из-за нее от вас даже отец сбежал – между прочим, ее собственный сын – и вернулся только спустя девять лет после смерти старушки – видно, боялся ее возвращения с того света!

– Ничего смешного! – неожиданно уверенным тоном проговорил Женька. – Зачем тебе нужно было всем рассказывать, что я – ошибка природы, что мне нужно было родиться девочкой; кричать на всех углах о том, что я рассказал тебе по секрету, как меня чуть было не изнасиловала в юности сорокадевятилетняя вдова на подмосковной даче? Что у меня никогда не было женщин, а влюбляюсь я лишь в мужчин, да и то на расстоянии? И эта твоя книга выходит именно тогда, когда я влюбился, когда мы с Икки подали заявление в загс!

Я молчала. Я чувствовала свою вину и не знала, как теперь исправить эту чудовищную ошибку.

– Ой! Овечкин! Да кому ты нужен! – снова вступилась за меня Пулька. – Вы только посмотрите на него! Тоже мне звезда нашлась! Ты что, публичный человек?

– Да! Я довольно известный переводчик в своих кругах! – заносчиво прогремел он.

– Вот и сиди, переводи свои инструкции по эксплуатации унитазов и электродрелей! Известный он!

– А ты консервируй свои кистомы! На большее ты не способна!

– Овечкин, сейчас договоришься, что я тебе тоже кое-что законсервирую!

– Перестаньте, перестаньте ругаться! – воскликнула Икки.

– Да отойди ты от меня! От тебя перегаром разит! – Я оттолкнула Анжелку и наконец отошла от балконной двери.

На мои слова о том, что от Анжелки разит перегаром, в эту минуту никто не обратил внимания – всем было не до того.

– А я бы, Икки, на твоем месте помалкивал! – крикнул Овечкин. – После того, что я о тебе прочитал, я вообще отказываюсь на тебе жениться! Ты самая настоящая шлюха!

– Что-о??? – возмутилась Икки.

– Что слышала! Шлюха! Вот кто ты! С кем ты только не переспала! А я тебе достался девственником! Я вообще в этой жизни еще ничего не познал! Теперь мне надо наверстывать упущенное! Свадьбы не будет! – категорически заявил он, и в эту же секунду к нему подскочила бывшая невеста и с наслаждением влепила размашистую пощечину, после чего все вдруг замолчали – все, кроме Пульки – ее это Иккино действие то ли привело в восторг, то ли у нее истерика началась. Непонятно, но она неожиданно заржала, как ослица:

– Ио-гооо! Игого! Иооо!

Я, чтобы хоть как-то привести подругу в чувство, сильно дернула ее за руку. Она взглянула на меня влажными от слез глазами и снова залилась:

– Игого! Иоогого!

Овечкин же в это время забился в угол, закрыл лицо руками и тихо проговорил:

– О, Икки, как вы будете стыдиться своего поступка!

После этих его слов Пулька моментально пришла в себя, перестала ржать и с жалостью посмотрела на Женьку.

– Овечкин! Прекрати цитировать Достоевского! – воскликнула Икки. – Нет, ну вы посмотрите на него – он теперь у нас униженный и оскорбленный князь Мышкин!

Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я пролезла между Икки и Женькой и затараторила:

– Постой, постой, Женька! Ты ведь много лет дружил с нами, с Икки. Ты прекрасно знал и до моей книги, какой она человек, с кем общается, с кем спит, в конце концов! Но несмотря ни на что ты ведь ее полюбил!

– Молодец, Мань, молодец! Очень хорошо сказала, – поддержала меня Пулька и в знак одобрения потрясла за руку.

– Знал! – Женька задумался. – Но когда прочитал это… Понимаете, когда ее действия были отображены, собраны в одной книге, я все это вдруг воспринял совсем по-другому. Короче, когда это написано на бумаге, возникает такое впечатление… Будто это на камне высечено, а камень тот на Красной площади на всеобщее обозрение выставлен, а рядом с ним мы все… голые. Прощайте! Мне больше нечего сказать! – воскликнул Овечкин, хлопнул дверью и ушел.

Мы недоуменно смотрели друг на друга, не зная, что сказать по поводу этой Женькиной выходки, – для нас всех его уход был полнейшей неожиданностью.

– Маша, что же ты натворила! – в ужасе прошептала Икки и заревела.

Мы втроем теперь уставились на нее.

– Я вам всегда говорила, что даже самый совершенный мужчина недостоин последней подзаборной женщины-пропойцы! – заявила Пулька.

– А от Анжелки перегаром несет! – ни с того ни с сего выдала я, наверное, действительно крепко вжилась в роль кляузницы.

– Да? Ну-ка, ну-ка, – и Пулька, подскочив к Огурцовой, принялась ее обнюхивать. – Правда! Анжел, ты что, с Михаилом для укрепления семейных уз поддавать начала?

– Отстаньте от меня!

– И отечная ты какая! – прицепилась к ней Пулька. – Точно пила! Это я вам, девчонки, как врач говорю!

– Подумаешь, выпила вчера бутылку пива, – нехотя призналась Анжелка и закурила.

– Да ты и куришь?! – я была поражена до глубины души. Наша правильная, верующая Анжела снова начала курить!

– А как же Стеха? – сквозь слезы спросила Икки.

– А что Стеха? Молока у меня все равно нет.

– С бутылки пива не будет так разить перегаром, – не унималась Пулька.

– Две бутылки я вчера выпила! Честное слово!

Пульхерия недоверчиво и пристально смотрела на нее.

– Ну, две по два литра, а сегодня ноль пять с утра. Успокоилась?

– Ты меня удивляешь! Вы с Михаилом вместе, что ли, теперь пьете? Вы помирились?

– Одна я пила! Ночью, когда дети спали.

– Пить в одиночку – это прямой путь к алкоголизму! – высказалась Икки – она уже не плакала.

– Вам хорошо рассуждать. Мне можно в одиночку, потому что я сама – мать-одиночка! У меня не квартира, а Содом и Гоморра! Дети орут, будто их режут. Да от такой жизни не только спиться, а повеситься можно! И еще… Ну да ладно… – Она хотела что-то сказать, но передумала. Перед нами была прежняя Анжелка, которую мы знали до того момента, когда она еще не ходила в православную церковь, а потом не перешла в секту адвентистов Седьмого дня, не вышла замуж за рослого чернобрового детину Михаила и не родила Кузю. Она снова курила, ругалась матом и, более того, начала пить.

– Почему это «ладно»? Сказала «а», говори «б»! – не унималась Пулька.

– Ну не знаю даже. На душе так погано, девочки, так погано! Выпила вчера этого пива…

– И что? – вытягивала из нее Пулька.

– Как будто туда дурь какую-то подмешивают! – воскликнула она и снова замолчала.

– И что? – снова спросила Пульхерия.

– Что, что! Выпила бутылку и решила пастору позвонить, посоветоваться, что с Михаилом делать! Пока разговаривала, все подливала себе, подливала. И совсем окосела. Не знаю, сколько времени было, знаю только, что неприлично ему так поздно звонить. Но это еще что! Он мне все мол: крепись, дочь моя, поможем… – Она снова замолкла.

– И что? – в третий раз спросила Пулька – у нее от любопытства даже рот приоткрылся.

– А я ему – да, мол, вашу мать, поможете вы!.. И послала его на три веселых буквы! – Хоть Анжелке и хотелось всегда выглядеть очень важной и серьезной, она часто пускала в ход глупые фразеологизмы времен детского сада. – Представляете – пастора, святого отца, туда послать прямым текстом! Что он теперь станет думать о нашей семье?

– Муж и жена – одна сатана! Вот что! – сквозь смех прокричала Пулька.

– А кто сейчас с детьми-то? – поинтересовалась я.

– Мой отец со свекровью.

– А Нина Геннадьевна где?

– Где ж моя мамаша-то может быть?! В церкви, за свечным ящиком, на своем боевом посту. Она сегодня во вторую смену работает, а отец отпросился.

– И все-таки, Маша, что же ты натворила?! Я теперь опять одна! А мы с Женькой так полюбили друг друга! Немецкий язык начали изучать… Он утром, как проснется, говорит мне: «Гутен морген!», а я ему…

– «Гутен морген, гутен таг, шлеп по морде, будет так!» – перебила ее Анжелка, вспомнив глупую детскую присказку.

– Машка нам всем раскрыла глаза, что Овечкин такая же сволочь, как и все мужики! Зря мы его только в содружество приняли! Пригрели змею на груди! И вообще, лучше б он в женщину переделался – дурочки мы, что отговорили его от операции! Как баба Женька был бы ничего! А теперь он все деньги, накопленные непомерным трудом, спустит на проституток и наверняка наверстает упущенное, – выпалила Пульхерия и, поймав мой укоризненный взгляд, удивилась: – Ну, а что я такого сказала-то?!

– Я решила уйти с работы, – вдруг заявила Икки.

– Это еще почему? Даже не вздумай! – запротестовала Пулька.

– Овечкин меня в издательство устроил, он там каждую неделю ошивается, а я не смогу на него смотреть.

– Ну, не знаю, – призадумалась Пулька. – Это тебе самой решать, только подыщи сначала что-нибудь приличное. Я надеюсь, ты не собираешься возвращаться в аптеку?

– Не приведи господи! – отмахнулась Икки.

– Я тут с одним проктологом познакомилась, – хитро сказала Пулька. – Такой мужик серьезный, может, он тебе насчет работы что посоветует – у него полно знакомых.

– Ой, девочки, простите меня! – всхлипнула я.

– Да ладно, что мы, не родные, что ли, – понимающе проговорила Икки и, толкнув Огурцову в бок, спросила: – А, Анжел?

– Забыто, забыто! К тому же ноги у меня и вправду выдающиеся – сорок второго размера, – призналась Анжелка.

– А чего дуться-то, Маня ведь все как есть написала, – сказала Пулька, и я почувствовала, что никто из содружества на меня больше не обижается, если не считать Женьку, но он ведь не коренной член содружества, а так – одно лишь недоразумение (пардон за каламбур).

– Ты что, Пуль, уже отдохнула от мужского общества? – колко спросила Анжелка. – Помню, ты вроде говорила, что они тебе все до чертиков надоели.

– А что мне? Аспирантуру я закончила, кандидатскую защитила. Можно и развлечься. Маш, как у тебя с Власом дела?

– Пока хорошо.

– Почему пока?

– Вот прочитает мою книжку, узнает о Кронском и поступит точно так же, как Овечкин. А может, и хуже.

– Ну и дураком будет! – заметила Пульхерия. – Кстати, передай ему, что машиной я довольна.

– Маленькая она какая-то, – возразила Анжелка.

– Для твоей задницы только «Линкольн» подойдет, – съязвила Пулька.

Дело в том, что Пулька купила в автосалоне Власа самую маленькую, компактную машину, как она говорит – «дамскую». В автомобилях я совершенно не разбираюсь, но эта новая Пулькина машина горчичного цвета напоминает мне божью коровку, и я все время предлагаю перекрасить ее в красный цвет, а сверху с помощью трафарета налепить черные кружочки. Пулька бесится и называет меня «темнотой».

– И все-таки с Михаилом нужно что-то делать, – вдруг сказала Икки. – Мань, ты ведь писатель, придумай что-нибудь. На Анжелку смотреть больно!

– Но что ж я придумаю? – растерянно проговорила я, и вдруг в голову мне пришла одна идея: – Слушай, Анжел, а ты не знаешь, что побудило Михаила три года назад дать обет не пить?

– Да что там знать-то! Нажрался до невменяемого состояния, сел за руль совершенно пьяным и перевернулся в кювет. Чудом жив остался, – проговорила Огурцова и добавила: – Ему еще, кажется, тогда видение было. Будто бы сам Господь с небес к нему сошел и сказал: мол, еще раз спасу тебя, раб Михаил, а потом тебе крышка. Ой! Как-то нехорошо я говорю-то, – и Анжелка горячо перекрестилась, шепча: «Прости, Господи!»

– Просто замечательно! – обрадовалась я.

– Да что замечательного-то?! – удивилась Пулька.

– Я тоже что-то ничего не пойму, – отозвалась Икки.

– Нужно создать подобную ситуацию для Михаила, после которой он якобы чудом останется в живых, и внушить ему, что это последнее его чудесное спасение. Вот увидите, он сам побежит давать обет, и не на каких-то там три года, а на всю оставшуюся жизнь.

– Я не понимаю, ты хочешь ему подстроить автокатастрофу? – поинтересовалась Пулька. – Уж не при участии ли моей новенькой машины?

– Не знаю, не знаю, – деловито бросила я и тут же спросила Огурцову: – А у него бывают провалы в памяти?

– Да он как пить начал – вся его жизнь превратилась в один сплошной и глубокий провал, – ответила она.

– Я что-то не поняла насчет моей машины, – не унималась Пульхерия.

– Да успокойся ты, я думать буду.

– Зря я за тебя, Маня, заступалась, очень напрасно! – воскликнула Пулька.

– Ой, пойдемте, девочки, а то снова поссоримся, а это нам вовсе ни к чему, – проговорила Огурцова и, подталкивая подруг к двери, шепнула мне на ухо: – Ты, Мань, подумай, подумай насчет дорожно-транспортного происшествия.

После ухода подруг я заглянула в холодильник – он был по-прежнему пуст, никто ничего туда, естественно, не положил, а идти за продуктами было слишком поздно. Я села в кресло и, задрав ноги на журнальный столик, принялась бессознательно переключать телевизионные каналы. Я чувствовала, что в жизни всех членов содружества произошли перемены исключительно по моей вине. Единственным моим оправданием было то, что я написала всю правду. Но кому она была нужна, эта правда?

Д-зззз-з-з… Мои печальные размышления были прерваны телефонным звонком, чему я несказанно обрадовалась и схватила трубку.

– Машка, что ж ты, каналья, про меня написала-то?! – послышался в трубке разъяренный голос Мисс Бесконечности. Неужели она так быстро прочитала роман? Невероятно! – Я уже отправила письмо министру культуры! Как это он мог допустить, чтобы обо мне вышла такая ужасная книжка?!

После презентации моего романа «Убийство на рассвете», которую устроили в книжном магазине полтора месяца назад, Мисс Бесконечность постигло глубокое разочарование. Она-то была уверена, что это ее (и ничей больше) звездный час по поводу грандиозной эпопеи о нелегкой жизни преподавателя интерната для умственно отсталых детей, уместившейся на четырех страницах тонкой ученической тетради. Она бросила писать продолжение, впала в двухнедельную депрессию, а потом вернулась в литературу, но уже совсем в ином качестве. Теперь моя бабуля обратилась к давно и несправедливо забытому эпистолярному жанру, коему отдавали предпочтение такие великие творцы античности, как Эпикур, Сенека, Цицерон, не говоря уж о Плинии Младшем! А в эпоху классического рационализма и просвещения форму послания вообще использовали как способ придания этакой непосредственности интеллектуальному общению – взять, к примеру, «Письма к провинциалу» Паскаля. А «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? А Чаадаев с его «Философическими письмами»? А Гоголь, наконец, с мистическими, поистине пророческими «Выбранными местами из переписки с друзьями»!!!

Вот и Мисс Двойная Бесконечность решила вдохнуть жизнь в уже, казалось бы, похороненный и преданый забвению эпистолярный жанр и тем самым стать достойной последовательницей замечательных вышеупомянутых гигантов мысли. Теперь она строчила письма всем подряд и по любому случаю.

Бабуля уже успела отослать длинное послание мэру столицы, где «во первых строках своего письма» описала дела давно минувших дней, начиная с того момента, как совестливый ее отец Петра, который, подрабатывая, заменял пожарного, стуча в какую-то колотушку и звоня в колокольчик, случайно нашел на одном из пожаров села Судогда, где проживало тогда многочисленное бабушкино семейство, спер банку варенья и не смог пережить такого позора, в результате чего бежал от людского суда с семьей в Москву, за что Мисс Бесконечность ему говорит огромное спасибо, так как она-де именно с того момента стала коренной москвичкой.

Вслед за детальным и обстоятельным рассказом о том, как она стала коренной москвичкой, моя родственница принялась грубо льстить городским властям: мол, какая Москва стала красивая, благоустроенная, какие клумбы разбили во двориках (просто чудо! смотреть приятно!), какие понастроили площадки для детей (теперь ребятишки могут играть в футбол за ограждениями и не бояться автомобилей, которые, как ненормальные, ездят по улицам с недопустимой скоростью). Таким образом, умаслив мэра во второй части эпистолы, бабушка переходит к третьей – основной, ради которой, собственно, и затеяла всю эту писанину.

Зачем, мол, ее, старого человека, руки которого сорок три года продержали мел, а ноги столько же лет простояли около классной доски интерната для умственно отсталых детей, истязают в связи с обменом паспорта старого образца на новый?! Почему ее в восемьдесят восемь лет должен тащить на себе неизвестно куда любимый, слабый здоровьем сыночек – Жорочка, единственно только для того, чтобы расписаться на какой-то промокашке? А теперь еще какая-то карта москвича! «Принесите мне ее домой сами! Я, наверное, все-таки это заслужила!» – настойчиво требует Мисс Бесконечность у градоначальника.

К утопающей в дегте ультиматумов и укоров третьей части письма бабушка не скупясь добавляет половник льстивого, приторного меда в качестве эпилога: «Вы прекрасный мэр! И я вас очень люблю! Если бы вы уделили старушке часок своего драгоценного времени – посетили бы меня с тортиком и букетом цветов, а заодно захватили и карту москвича, я была бы вам весьма признательна и полюбила б вас еще сильнее!

С уважением, преданная вам коренная москвичка Вера Петровна.

P.S. Нельзя забывать стариков! Нужно внимательно к ним относиться, причем к таким, как я, особенно!» – назидательно закончила свое письмо Мисс Бесконечность, а на конверте написала: «Москва. Кремль. Мэру. От заслуженного учителя страны, ветерана труда Веры Петровны Сорокиной».

Теперь бабушка отправила очередное письмо министру культуры, где описала истинное положение литературы на сегодняшний день, в частности об аморальных романах некой Марии Алексеевны Корытниковой.

– И кого ты на сей раз использовала в качестве посыльного? – поинтересовалась я.

– Иннокентий сегодня утром отнес на почту.

– Я смотрю, этот Иннокентий у тебя прописался! У него что, своей квартиры нет? – подобными вопросами я пыталась отвлечь Мисс Бесконечность от обсуждения моего творения.

– Это почему у него квартиры-то нет? – возмутилась она. – Ему по окончании нашего интерната выделили сначала комнатку в Кузьминках, а когда дома стали ломать, он отдельную квартиру и получил, тут неподалеку.

– Он один там живет?

– Один. Жениться ведь ему нельзя. Такой спокойный мальчик в детстве был. Катя Кучкина сидела сзади него… Мань, ты помнишь Катю Кучкину?

– Нет, не помню.

– Ну, как же! – расстроилась старушка. – Она сидела сзади Иннокентия и все время рисовала у него на голове какие-то треугольники химическим карандашом. Послюнявит-послюнявит – и давай калякать. Мальчишек тогда всех наголо брили. Так он и ходил с разрисованной черепушкой. Помню, весь в треугольниках. А ты попробуй химический карандаш-то ототри! Нет, вот вспоминаю, хорошие у меня все-таки ребятки были!

– Да, бабуля, и все это благодаря твоему воспитанию, – подмазалась я, чтобы старушка окончательно забыла о цели своего звонка.

– Конечно, не зря ведь имею знак «Отличник народного просвещения»! Ну, до завтра, деточка, спокойной тебе ночи!

– И тебе, бабуля, – промурлыкала я и положила трубку, думая, что склероз иногда – это совсем неплохо.

Но не тут-то было! Телефон опять зазвонил. трубку пришлось снять.

– Ты мне зубы не заговаривай! – снова закричала мне в ухо Мисс Бесконечность. – Мои руки сорок три года мел продержали, а ноги у классной доски столько же лет простояли! Я тебя воспитала! А ты из меня старую маразматичку сделала! – Она замолчала, подумала, а потом вдруг сказала назидательным тоном: – Не так нужно было написать, Маша.

– А как?

– Надо было самую первую главу назвать «Моя бабушка». В ней перечислить все мои заслуги перед государством, написать о моей доброте, бескорыстности, о том, как я тебя воспитывала, свинью неблагодарную! – Она опять замолчала и вдруг спросила как ни в чем не бывало: – Мань, а что это у тебя там за мужик, в белом костюме? Ты вроде бы, как я поняла, влюблена в него, но все время почему-то сознание теряешь – то в туалете, то в парке – на самолете, то на кладбище. Он тебя по голове, что ли, бил?

– Да, бабуль, представь себе, – облегченно сказала я – значит, про меня с Кронским она ничего не поняла.

– То-то я смотрю, ты какая-то придурковатая в последнее время стала. А у матери все-таки не шесть кошек, а двадцать! Вы мне все врали! Значит, Поля изменяла своему Николаю с охранником! Ха, ха, ха! Так ему и надо, пердуну старому! – Мисс Бесконечность, казалось, разговаривала сама с собой, как вдруг ее осенило: – Постой-постой, да этот мужик в белом костюме тебя не бил… А! – в ужасе воскликнула она на вдохе, будто увидела за окном летающую тарелку, из которой вышел зеленый гуманоид и, ступая по воздуху на уровне четвертого этажа, прямой наводкой направлялся к ее окну. – Вы с ним… Он тебя… Ты ему… Прямо на улице… Я только теперь все поняла! – заключила она и властным тоном проговорила: – Значит так. Завтра обе чтобы были у меня! Мне помыться надо. – Это был приказ.

– Но я завтра не могу. Завтра Влас приезжает!

– Н-да?

– Да. И мама тоже занята, кажется, – осторожно заметила я.

– Н-да? И мама занята! Какая незадача! Ну, тогда завтра с утра я позвоню Олимпиаде Ефремовне, поболтаем с ней по душам: о тебе, о Власике, о вашей свадьбе, о человеке в белом костюме… – сказала она и, не дожидаясь ответа, бросила трубку.

Честное слово, реакция близких мне людей и одновременно действующих лиц моего романа можно сравнить с построением гоголевского «Ревизора». Вот уж поистине комедия в пяти действиях! В первом действии заглавная роль всецело принадлежит Любочке, во втором – маме, в коем она опасается, как бы Николай Иванович не узнал о ее постыдной связи с охранником ювелирного магазина, в третьем – пожалуй, кульминационном – на сцену выходят сразу все члены нашего содружества, в четвертом – Мисс Бесконечность поучает автора, как надо было бы написать роман о ней, пятое действие еще не сыграно, но догадываюсь, что в качестве заглавной роли в нем выступит Кронский, когда прочтет о себе. А в немой сцене, вероятнее всего, я буду играть и за городничего, и за его жену с дочерью, и почтмейстера, и Луку Лукича, и Землянику… А роль ревизора, несомненно, исполнит Влас, после чего «занавес опускается», и моя свадьба и последующая жизнь с Власом (воплощение земного рая без дерева с запретными плодами) полетит в оркестровую яму.

Я находилась в полном замешательстве, я не знала, что делать, и в панике набрала мамин номер:

– Ах, это ты, – томным голосом отозвалась мамаша, но тут же воскликнула: – Ты чем меня вчера накормила?! – и, перейдя на шепот, сказала: – Я со вчерашнего дня из сортира не вылезаю! Я так из-за тебя опозорилась! Ты себе представить не можешь!

– Это ириски.

– Какие еще ириски? – возмущенно спросила она.

– Ты слопала шесть ирисок, что лежали у меня на столе.

– Я не понимаю!

– Это был регулакс – слабительные ириски. Нужно принимать по полкубика на ночь, а ты шесть штук проглотила.

– Ты что, не могла меня предупредить? – разъяренно воскликнула родительница. – Нет, все-таки бабка врет, что она тебя в детстве не роняла. Пока. Некогда мне сейчас с тобой разговаривать!

– Нет! – взревела я. – У нас ЧП!

– Что за ЧП? – спросила она и перешла на шепот: – Я не одна, ты понимаешь? Давай утром обо всем поговорим, а еще лучше днем.

– Нет! Это дело не терпит отлагательства! Бабушка прочитала мою книжку, она требует, чтобы мы завтра к ней приехали, иначе утром расскажет все обо мне и Кронском Олимпиаде! Ты понимаешь, что это значит?

– Ч..! Кто! – Она не могла выговорить ни слова. – Как эта книга могла попасть к ней в руки?! – наконец выпалила она.

– Какой-то ее бывший ученик из интерната – поклонник моего творчества – принес почитать.

– Вот! Вот кто тебя читает! – обличительно закричала мамаша, будто наконец постигла, в чем таится корень мирового зла. – Одни только умственно отсталые бабушкины выпускники! Сейчас, Гришенька, уже иду, – последнюю фразу мама сказала не мне – более того, она даже прикрыла трубку ладонью, чтобы я не смогла ее расслышать, но на слух я никогда не жаловалась. – Я бы на твоем месте сделала соответствующие выводы! – прогремела она и тут же спросила совершенно спокойным голосом: – Не могу найти свой тональный крем. Дорогой, французский. Я, наверное, его у тебя забыла.

– Да ты вообще не доставала косметичку. Но как быть с бабушкой?

– Нет, она еще спрашивает! Завтра придется к ней ехать.

Значит, все же не зря я вчера терзалась сомнениями и догадками после ухода мамы. Стало быть, кожное покраснение лица моей родительницы, а также смущенно бегающие глазки вовсе не являлись признаками климакса, а суть проявление того, о чем я подозревала – у мамы снова кто-то появился. И этот «кто-то» наверняка из Фонда защиты животных, куда она так скоропалительно устроилась на работу.

* * *

Рано утром мы встретились с мамашей в метро и отправились к бабушке. Всю дорогу родительница в унисон со скрежетом колес поезда пыталась мне что-то доказать, но что именно, я расслышать не могла – лишь переходя с одной ветки московского метрополитена на другую, я улавливала отрывки ее возбужденного разговора самой с собой: