Капкан для нежной девочки. Часть 1

– Демонтировать писсуары. Туалеты сделать общими, с кабинками. Все должны пользоваться унитазами, поскольку те приспособлены как к мужской анатомии, так и к женской.

У меня чуть не вырывается, что унитаз как раз-то и не в каждом случае приспособлен к мужской физиологии! Благо воспоминания еще свежи – туалет в поезде. Мужики то крышку поднять забудут, то мимо унитаза попадут. Однако я решаю не развивать дискуссию.

– Судя по опросам, проблема заинтересовала более пяти процентов общества, – оправдывается Улссон. – И мы не можем ее игнорировать. Это голоса на выборах.

Я хочу живо представить себе обсуждение такой проблемы у нас в патриархальном Хёгкуле, и у меня ничего не получается. Больше того, мне самой не улыбается ходить в общий туалет-унисекс. Скажем, понадобится просто подтянуть чулки. Так что, прикажете из-за этого уединяться в тесной кабинке? С такой логикой можно и презервативы запретить, как унижающие женское достоинство. Мужчина может его надеть, а вот дама – никак.

Я с тревогой смотрю на последний файлик. Что же Юхон мне припас на десерт? Интрига длится недолго и вроде бы разрешается самым безобидным образом. Улссон придвигает ко мне распечатку.

– Здесь сказка, которую желательно озвучить в вашем эфире в то время, когда детей дошкольного возраста укладывают спать, – говорит он.

Если бы я первый год работала на радиостанции, то, возможно, просто кивнула бы и положила бы сказку себе в сумочку. Но я воробей стреляный. Сказки бывают разные. Ненавижу графоманов и музыкантов-любителей. Всегда настороженно отношусь к слушателям, которые звонят в студию и предлагают прочитать по телефону стихи собственного сочинения или прослушать музыкальную композицию школьной группы. Даже если стихотворение адресовано любимой девушке, это еще не значит, что бездарные строчки должна слушать вся аудитория радиостанции.

– Кто автор этой сказки? – осторожно интересуюсь я, боясь услышать, что ее сочинил сам херр Улссон.

– Честно говоря, не знаю, – отвечает он, пожимая плечами. – Там должно быть написано. Мы взяли ее из программы министерства образования.

Я с облегчением вздыхаю. В министерстве сидят профессионалы, вряд ли они прибегли к услугам графомана. Но все же осторожность берет во мне верх, я вытаскиваю листки, принимаюсь читать. Слог хороший, чувствуется, что писал профессиональный литератор. Вот только с содержанием что-то не то. Я даже не сразу понимаю, что именно.

«В одном королевстве в давние времена, когда еще нас не было на этом свете, жили два принца».

Мой взгляд скользит по плотной офисной бумаге, я, даже читая про себя, уже представляю, как буду озвучивать текст в эфире низким вкрадчивым голосом, чтобы не потревожить покой детей, отходящих ко сну. Я машинально отмечаю для себя, что если речь идет о двух принцах, живущих в одном королевстве, то они должны быть родными братьями. Но в сказках всякое случается! И эта не оказывается исключением. Принцы, которые почему-то раньше не встречались, знакомятся, когда один из них почему-то играет в лесу на рояле.

Я пытаюсь представить себе эту сценку. Прекрасный принц играет ноктюрны Шопена. Второй идет на звуки сквозь чащу, а потом подглядывает за принцем-пианистом из кустов, боясь нарушить идиллию. Подглядывать, вообще-то, нехорошо, мало ли что взбредет человеку сделать, когда он думает, что никто его не видит? Пусть даже это и прекрасный принц. И тут меня переклинивает.

«Принцы познакомились и полюбили друг друга».

На всякий случай я перечитываю эту строчку. Нет, я не ошиблась, так черным по белому и написано: «полюбили друг друга». Я пытаюсь найти более-менее рациональное объяснение этой фразы. В конце концов, можно любить родину, мать, отца, братьев, сестер, пиво и помидоры. Можно любить хорошего друга. Но как-то среди мужчин не принято так говорить: «Мы полюбили».

Все мои объяснения, как корабль в бурю о скалы, разбиваются уже через пару абзацев. Оказывается, принцы не только полюбили друг друга, но вскорости и поженились. Так вот почему нигде не упоминалось о том, что они, с точки зрения формальной, а не сказочной логики, должны быть братьями.

Добивает меня финальный аккорд: «… и у них родилась дочь».

Точка, конец цитаты.

Юхон, надо отдать ему должное, терпеливо ждал, когда я дочитаю сказку. Возможно, еще и потому, что я от прочитанного почти потеряла контроль над собой. Лишь отложив листки, я обнаруживаю, что сижу так, как привыкла в джинсах, то есть широко разведя ноги.

Колени мои резко сходятся. Херр Улссон вздрагивает и поднимает взгляд. Наши глаза встречаются. Я краснею, а вот он ни капельки, смотрит холодно, словно знает то, что мне недоступно.

– Я так и не смогла нигде найти имя автора, – произношу я, стараясь оставаться спокойной. – А потому предполагаю, что это народная сказка. К тому же не шведская.

– А чья же? – Наконец-то в Юхоне просыпается какой-то интерес не только к моему телу.

– Переводная – английская. Ведь в английском языке слово «принц», «принцесса» имеет еще и жаргонное значение. Так называют мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Вы имеете что-то против геев? – Улссон спрашивает так, словно сам является таковым и не пялился только что в разрез моей юбки.

– Что вы, я ничего против них не имею, – заученно говорю я. – Среди моих друзей есть несколько представителей сексуальных меньшинств. Но мне кажется, что эта сказка не совсем то, что следует слушать нашим детям в постели перед сном.

– Она рекомендована министерством образования в рамках общеевропейской программы воспитания в детях толерантности к меньшинствам, – говорит Улссон так, словно выносит приговор.

Я все же собираю остатки разума и вспоминаю, что министр образования является членом их партии, а потому и сворачиваю дискуссию. Проблема писсуаров в стиле унисекс меркнет в моем сознании на фоне истории про принцев, женатых друг на друге, умудрившихся зачать и родить дочь.

А потому я сдаюсь, беру бумаги и запихиваю в свою сумочку. Она маленькая, мне приходится перегибать их пополам. Только сейчас я нащупываю в одном из файликов диск. Все-таки Юхон согнал мне и цифровой вариант. Я чуть не сломала диск.

Видя мое замешательство, херр Улссон напоминает:

– Не выпьете минеральной воды?

– С удовольствием, – мямлю я.

Горло и в самом деле пересохло. Чертовы принцы!..

Я выпиваю залпом холодную воду. Вкус у нее такой, словно ее произвели, растопив снег. А что ты хотела? Здесь же владения Снежной королевы.

Глава 2

О чем думают мужчины, когда женщина ест банан

Никогда не путайте парик со скальпом

Подземные макаки – омерзительные существа

Что может впечатлить старого медика?

Шикарный лимузин всегда немного похож на дорогой гроб

Не помню даже, попрощалась я с херром Улссоном за руку или просто выскочила из кабинета. Мне уже сделалось все равно. Наша следующая встреча состоится не скоро. А теперь быстрее на свежий воздух!.. В кабинке я даже не успеваю толком посмотреть в зеркала, створки с мелодичным блямканием расходятся.

– Всего хорошего, – говорю я рыжей Валькирии, сидящей за стойкой.

Быстрее на свободу.

– Фрекен Мартинссон, погодите! – окликает меня Валькирия.

Я торможу и бесцеремонно интересуюсь:

– В чем дело?

Не дай бог, херр Улссон забыл мне вручить очередную сказку.

– Ваша дорожная сумка, – напоминает мне Валькирия.

Я возвращаюсь от принцев голубой крови на землю. Она права. Я забыла забрать дорожную сумку, а это неправильно.

– Благодарю. – Я плетусь назад, вытаскиваю из ячейки свой багаж, при этом не перестаю рассуждать:

«Странное решение – оборудовать в офисе партии ячейки, прямо как в супермаркете. Для чего? Чтобы террористам было куда подложить бомбу? Или тут дверцы бронированные?».

Но нет, дверцы самые обыкновенные.

Интересоваться этим у меня уже нет сил, поэтому я спрашиваю о другом:

– Где у вас туалет? – Меня так и тянет добавить «дамский», но я сдерживаюсь.

А про наличие какого еще туалета может спрашивать дама? Хотя кто их знает, этих классических либералов? Может, в новом офисе они уже успели устроить туалетные комнаты в стиле унисекс?

Я иду в указанном направлении. Нет, на двери нарисована соответствующая пиктограммка. Ставлю сумку на подоконник и без комплексов начинаю переодевание. К черту официальную одежду, моя работа на сегодня окончена. Я хочу чувствовать себя свободно и непринужденно. К тому же у меня все для этого припасено. Облегающие джинсы, светлая футболка с большим вырезом, открывающим правое плечо. Бюстик тоже к черту. Моя грудь, конечно, большого размера, но абсолютно не обвисшая, а упруго устремленная вперед. Вот и все с одеждой.

Теперь можно заняться лицом. У большого зеркала перед умывальниками я раскладываю на полочке косметику и исправляю последствия утренней катастрофы. Это занимает не так уж много времени. Всего несколько штрихов, и глаза у меня уже симметричные. Я улыбаюсь своему отражению, а оно – мне.

Я покидаю центральный офис классических либералов с легкой душой. Даже рыжая Валькирия не способна его омрачить.

– Всего хорошего, – говорю я ей на прощание.

– Всего наилучшего, – звучит мне вслед так, словно я слышу: «Катись к черту!»

Свободна! Вот что звучит у меня в голове. Безоблачное небо над городом звенит хрустальными колокольчиками. С моря дует свежий ветер. Его аромат не в состоянии подавить ни дымящие автомобили, ни трубы электростанции. Глядя на белый дым, поднимающийся над ними, мне хочется думать, что это фабрика по производству облаков.

Теперь мне нужно добраться до вокзала, сдать сумку в камеру хранения, взять обратный билет. Потом до самого вечера можно будет бродить по столице и наслаждаться тем, что меня здесь никто не знает. Это у нас в Хёгкуле приходится здороваться чуть ли не с каждым встречным. Конечно же, в Стокгольме наберется человек сто знакомых вместе с родственниками, но вряд ли мы встретимся сегодня. Теория вероятности не позволит такому случиться.

Тут я вспоминаю, что вырубила мобильник. А ведь мне могут позвонить по работе. Я включаю телефон, уже собираюсь сунуть его в футляр, но тут на экран вываливается сообщение о пропущенном звонке. Однако номер почему-то не определен.

В памяти всплывает картина из недавнего прошлого. Теперь я вижу себя словно со стороны. Я, голая и мокрая, стою в холодной прихожей. В ухо мне врывается тихое, но властное мужское дыхание, а по спине бегут мурашки. Ну почему мне кажется, что один дурацкий звонок связан с другим? Что это тот же самый человек? Меньше фантазировать надо, Эли. Это из-за того, что ты слишком уж занята своей работой. Надо уметь иногда развлечься и отдохнуть.

Менее чем через час я с обратным билетом в кошельке, со свободными руками и легкой сумочкой на плече вновь спускаюсь в метро. Путь мой лежит в Средиземноморский музей. Ну, не удалось мне в этом году поехать к теплому морю, полежать под пальмами, так хоть на время окунусь в атмосферу Древней Греции и Рима, полюбуюсь античными скульптурами и мозаиками.

По дороге я покупаю банан. Лучший способ перекусить на ходу.

Текст сказочки про принцев голубой крови и результаты опросов среди женщин насчет присутствия писсуаров в мужских туалетах, конечно же, лежат в моей сумочке и тикают как бомба с часовым механизмом, напоминая о деньгах, вкладываемых классическими либералами в нашу радиостанцию. Однако я стараюсь о них сейчас не думать. Придет время, напомнят о себе сами. А теперь я свободна!

Я стою на перроне. Каждый звук гулко разносится под сводами станции. Наблюдаю пятилетнего малыша с матерью. Мальчик безуспешно пытается разорвать шелестящую пачку с чипсами. Мать садится перед ним на корточки и раскрывает пакет. Малыш принимается аппетитно хрустеть, и я тут же чувствую голод. Последний раз я ела у себя дома, перед отъездом в Стокгольм, если не считать, конечно, микроскопический, но, надо признать, вкусный леденец, которым я угостилась в кабинете херра Улссона.

Я решаю не заморачиваться на своих комплексах, достаю из сумки банан и очищаю его верхушку. Кожура теперь свисает как увядшие лепестки белой лилии. Я откусываю маленький кусочек. Есть надо неизменно по чуть-чуть, тогда быстрее приходит ощущение сытости. Я буквально разминаю спелый банан передними зубами, превращаю его в кашицу. Губы берегу, боясь смазать старательно наложенную помаду.

Из тоннеля уже сквозит, приближающийся поезд, как поршень из цилиндра, выталкивает перед собой прохладный воздух. Состав выносится из темноты, слепя людей фарами, плавно покачивается и замирает возле перрона.

Я вхожу в разошедшиеся створки двери. Вагон полупустой. Люди расположились в нем так, чтобы никто не вторгался в их личное пространство. Каждый едет сам по себе. Я сажусь на лавку и понемногу поглощаю банан.

У нас в Хёгкуле нет ничего страшного в том, если смотришь встречному человеку в глаза. В больших же городах люди ведут себя так, словно они находятся в лесу. Все прочие для них будто бы деревья. Главное – не столкнуться, обойти «ствол». Поэтому в открытую разглядывать соседей здесь избегают, лишь, изредка бросают косые взгляды и тут же отводят их, если замечают, что любопытство изобличено.

Напротив меня сидит пятидесятилетний мужчина в деловом костюме, на коленях кейс, поверх него электронная книжка. Ему постоянно мешает галстук, выскальзывает и падает на экран. Вместо того чтобы заправить основательно или вообще снять, мужчина просто отодвигает его рукой. Но при каждом качании вагона галстук снова выскальзывает и закрывает ему обзор.

У этого любителя почитать на ходу приметная прическа – коротко стриженные густые-прегустые волосы. В первый момент мне даже показалось, что это войлочная шапочка, выкрашенная в темно-коричневый цвет. Ее края отделаны идеально. Наверное, он подстригался сегодняшним утром. Вот только чего этот субъект так усмехается?

Я перехватываю его взгляд. Он косится на меня. Вернее, на то, как я покусываю банан. Мне тут же становится ясен незамысловатый ход его мыслей. Про что еще могут думать мужчины, глядя на девушку с бананом в руке? Тут и трех раз гадать не стоит. Ну и пусть себе думает. Я всего лишь голодна и просто ем. Мне и дела нет до его эротических фантазий. Интересно, пришла бы ему в голову такая параллель, если бы перед ним сидела не я, а мужчина? И с кем это он сейчас так весело переглянулся?

Я перехватываю траекторию взгляда моего визави. Ага, теперь они заодно в своих фантазиях: старый хрыч в деловом костюме и моложавый албанец – единственный пассажир в вагоне, который стоит на своих двоих. Эмигрант с кучерявыми неопрятными волосами пялится на меня и одновременно подмигивает любителю почитать. Вот, мол, с этой дамочкой все ясно.

На плече у албанца расположилась милая обезьянка в ошейнике с длинным кожаным поводком. Она свесила хвост и корчит мне рожи. Возможно, ей тоже не дает покоя банан в моей руке, но уже лишь в гастрономическом качестве.

Я могла бы и поделиться с ней, но не хочется подниматься и ввязываться в общение с неопрятным албанцем. Ведь он, судя по виду, промышляет со своей макакой сбором милостыни и едет сейчас к месту работы.

Состав замедляет ход, приближаясь к станции. И тут макака, до этого державшаяся более-менее спокойно, вдруг запрыгивает на поручни. Албанец не успевает схватить конец поводка. Обретя свободу, обезьяна, стремительными прыжками пересекает вагон под самым потолком. Она задерживается над любителем чтения, а затем повисает над ним и задними лапами скальпирует. Вернее, это мне в первые мгновения кажется, что старый хрыч оскальпирован. В задних лапах у обезьяны его волосы, снятые целиком.

Макака перемахивает поперек вагона, прыгает мне на колени. Моя рука соприкасается с еще теплым скальпом, я верещу как ужаленная скорпионом и тут же оказываюсь наказанной за это. Мой недоеденный банан интересует макаку лишь во вторую очередь. Первым делом она передними лапами оттягивает вырез моей майки и коротко, но ужасно больно кусает меня за грудь. Теперь я уже не верещу, а ору на весь вагон.

Состав останавливается, двери открываются. Албанец в замешательстве, но рассудок все-таки подсказывает ему правильный алгоритм действий. Он опрометью бросается вон. Отвратительная хвостатая тварь выхватывает у меня огрызок банана, повизгивая, волоча за собой поводок, выскакивает следом.

Створки двери съезжаются, состав трогается с места. Я вижу албанца и макаку, сидящую у него на плече. Мне кажется, что обезьяна показывает лапой интернациональный непристойный жест, хотя, возможно, она просто прощается со мной. Огрызок банана торчит из ее оскаленной пасти.

Я спохватываюсь, сбрасываю с колен скальп и только сейчас понимаю, что это парик. Любитель чтения пытается прикрыть обширную блестящую лысину носовым платком.

Мои соотечественники – народ добрый, они редко радуются чужому горю. Но в данном случае мало кто удерживается от улыбки. Я сижу и, скосив глаза, пялюсь на свою грудь, вывалившуюся из-под майки. На нежной холеной коже, к которой я мало кому в жизни позволила прикасаться, четко читаются следы зубов. Крови немного. Пятидесятилетний хрыч сидит на корточках и прилаживает на голову свой дурацкий парик. От волнения он надевает его задом наперед.

– Вам помочь? – слышу я сочувственный голос и оборачиваюсь.

– А чем вы можете мне помочь? – спрашиваю в свою очередь я, уставившись на молодого парня с наушниками, спущенными на плечи.

– Ну, я не знаю… – теряется он. – Может, вам плохо?

– После укуса обезьяны я чувствую себя просто великолепно, – говорю я, вспоминаю про обнаженную грудь и прячу ее под майку.

На белом трикотажном полотне тут же проступают кровавые пятнышки.

Более идиотской ситуации я не могу себе представить. Оказаться искусанной макакой под землей в самом центре Стокгольма! Подобное возможно лишь с моим везением. Пострадала моя грудь, которой я гордилась всегда, с того самого дня, когда она стала у меня появляться. Разумеется, идея провести время в музее среди античных скульптур и ваз осталась в прошлом.

На следующей же станции я покидаю вагон. Любитель чтения тоже выходит, срывает неправильно надетый парик, комкает его, сует в карман пиджака и спешит к турникетам. Никому не нравится находиться среди криво ухмыляющихся незнакомых людей.

Я остаюсь с молодым человеком, выскочившим на перрон вместе со мной.

– Мне кажется, вы собирались ехать дальше. – Я злюсь и криво усмехаюсь от боли, словно бы молодой человек виноват в том, что произошло.

– На станции можно обратиться к полицейскому, – напоминает парень.

– И что это изменит? – Я продолжаю злиться.

Мне кажется, что навязчивый помощник последней фразой намекает мне, будто я приехала в столицу из провинции и не знаю, что на каждой станции метрополитена дежурит полицейский.

– Владельца обезьяны отыщут и накажут.

– Но ведь это не он укусил меня, а чертова макака! Его-то за что наказывать? Боже, болит-то как!

– Он обязан держать животное на поводке, перевозить в наморднике. Хотя я не уверен, что в шведском законодательстве специально прописан порядок перевозки обезьян. Наверное, на них распространяются правила, придуманные для транспортировки котов и собак.

– Вы хоть представляете себе, как должен выглядеть намордник для макаки? Я лично – нет.

– Что вы собираетесь делать?

– Уж, во всяком случае, не плакать и не искать помощи у полиции.

– Вам следует показаться врачу. Обезьяна наверняка не привита от болезней, и у нее нет паспорта.

– Вот уж утешили! Только этого мне не хватало.

– Я вас проведу до ближайшей клиники, – предлагает молодой человек. – У вас есть медицинская страховка?

– Разумеется. Только я не знаю, страховой ли это случай. Не припомню, чтобы речь там шла об обезьянах в подземке.

Мы выбираемся на поверхность. Грудь еще саднит. Страшно обидно, что такое случилось именно со мной. Ну, чем я хуже других? Почему проклятая макака выбрала именно меня? Из-за банана? Так я была бы не против угостить ее просто так. Стоило ей только попросить! Для этого не надо уметь разговаривать. Ага, есть такие твари, которые просить не умеют, они брутально берут то, что им понравилось.

У клиники я настойчиво прощаюсь со своим провожатым. Мне не хочется видеть его рядом с собой, он напоминает мне о моем невольном позоре. Парень, к счастью, вменяемый, понимает мое состояние, уходит, пожелав успехов. Вот только в чем? Ведь он даже не знает, чем именно я занимаюсь. Что ж, и ему успехов за отзывчивость и терпение к моей беспричинной злости в его адрес.

Врачом-травматологом оказывается немолодой мужчина, практически старик в старомодных очках с толстыми дужками. Я не люблю посещать молодых врачей. Хочешь ты того или нет, а они видят в тебе не только пациентку, но и представительницу противоположного пола. Помимо воли ощущаешь, как заводит их твое тело, как они с серьезным видом норовят прикоснуться к нему лишний раз. А вот старичку уже все равно. Через его руки прошли сотни или тысячи женщин – молодых, старых, уродливых и красоток. Моя грудь его ничуть не впечатляет, важен лишь укус.

– Интересный случай, – говорит он, рассматривая следы зубов через увеличительное стекло. – Обезьяна говорите?

– Она самая, – подтверждаю я. – Макака.

– Да, на кота не похоже, – соглашается травматолог, обрабатывая рану антисептиком. – Интересный случай.

Чего тут интересного? След от укуса уже успел слегка посинеть и набухнуть, отпечатки зубов стали четче.

– Вам нужно сделать инъекцию от столбняка, – предупреждает медик.

Последний раз мне делали прививку от столбняка в детстве, когда я еще училась в школе. Родители купили мне первый в моей жизни двухколесный велосипед, и я училась на нем кататься. У меня никак не получалось делать два дела одновременно – крутить педали и удерживать равновесие.

Отец, который был главным моим учителем, решил проблему следующим образом. Он поставил велосипед на спуске и подтолкнул меня в спину. Педали крутить не пришлось, и я к своему удивлению поняла, что еду. Велосипед разогнался так, что отец уже не поспевал за мной.

Тормозить я еще не умела и, разумеется, не вписалась в поворот. Оно и к лучшему. Вылети я на дорогу, последствия могли бы стать куда более масштабными. А так я отделалась сбитыми в крови локтями и коленками. И, как следствие – инъекция против столбняка.

– Это не очень больно? – спросила я, вспоминая я свои детские впечатления.

– Не больнее укуса обезьяны, – обещает травматолог.

Я всегда неуютно себя чувствую, когда кто-то стоит у меня за оголенной спиной, вдобавок держит в руках нечто острое. Наверное, это психологический рудимент с древнейших времен, когда люди в наших широтах ходили, слегка прикрытые шкурами, и не до конца доверяли друг другу.

Иголка входит под лопатку без предупреждения. Я чувствую, как вместе с препаратом по телу растекается боль, и постанываю. Но должна признать, что медик сделал все предельно профессионально. Внезапная боль всегда слабее той, к которой готовишься заранее.

– Вот и все. – Я чувствую, как игла выходит из-под кожи. – Можете одеваться.

– Я слышала, что СПИД разносят и обезьяны, – осторожно замечаю я.

– От кого? – Медик вскидывает брови.

Я лихорадочно пытаюсь припомнить, откуда ко мне пришла такая информация.

– Вроде из Интернета, – мямлю я. – Я, вообще-то, журналистка. Ко мне стекается много разной информации, всего не упомнишь.

– Глупости. Речь идет только о человекообразных обезьянах.

– Макака разве не человекообразная? – удивляюсь я, вспомнив коварный блеск глаз этой твари в то время, когда она проделывала свои гнусности.

Скотина смотрела и действовала чисто по-человечески.

– Нет, макака не человекообразная, поверьте на слово. СПИДом можно заразиться только от орангутанга, гориллы и шимпанзе, да и то лишь вступив с ними в половой контакт. Но, если хотите, можете сдать тест.

– Спасибо, пока не хочу.

Все-таки укус груди, наверное, нельзя назвать половым контактом. Конечно, во время акта партнер может и покусывать грудь, но не так же зверски!..

Неожиданный визит в клинику ломает мои планы. В музей мне уже расхотелось окончательно. Я несколько часов бесцельно брожу по центру города, захожу в открытое кафе выпить кофе, минеральной воды.

Зонтики и столики вынесены к самому краю тротуара. Я сажусь, смотрю на машины, проезжающие мимо. Стокгольм – чужой для меня город. Он живет своей жизнью, я своей. Мне здесь одиноко.

А вот наш незамысловатый городок Хёгкуль понятен для меня как таблица умножения. В нем есть всего две достопримечательности. Это старый маяк Кюллан да почти заброшенный мрачный замок, стоящий на горе. Он пустует вот уже двадцать лет. Как и положено, по слухам, в стенах, которым больше пяти веков, обитают привидения. Якобы построил его один из приближенных короля Юхана Второго, выйдя в отставку и покинув двор. Он прожил в нем недолго, всего три года, успев при этом сменить семь жен. Все они умирали вскоре после свадьбы. Вельможу заподозрили в том, что он убивает своих жен, и в один прекрасный день он бесследно исчез. Никто его больше не видел. А вот призраки замученных молодых женщин до сих пор обитают в средневековых залах.