bannerbanner
Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку
Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку

Полная версия

Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

Близ Атфе кончается канал; тут ожидал нас большой пароход, который плавает по Нилу. Было темно; шел частый мелкий дождик, что здесь большая редкость. В Атфе, где давно уже все спало, вдруг замелькали огоньки и потянулись по направлению к нам. Вскоре раздался крик и шум, потом целая толпа полунагих людей, гонимая курбачем, нахлынула на пароход и завладела нашими вещами: мы ровно ничего не понимали; толпа отхлынула, оставив нас в совершенной темноте, на опустошенном ею пароходе. Положение наше было очень жалким.

– Этак, они все раскрадут, – сказал в отчаянии один из наших людей.

– Не думаю, – отвечал кто-то из-за меня, довольно чисто по-русски, – арабы, правда, первые мошенники в свете, но они как огня боятся Мегемет-Али.

– Вы русский, – спросил я, не обращая внимания на его не слишком успокоительные слова и рад-радехонек, что нашел человека, который не только понимает меня, но еще берет труд отвечать.

– Я… служу здесь… для порядка, при отправлении пассажирских вещей.

– Хорош порядок, – подумал я. – Как же вы не заведете такого порядка, как в Европе?

– Пробовал было.

– Что же?

– Вышло хуже; чуть место не потерял; так я уже и оставил по-прежнему: ничего, идет.

Затем он вызвался проводить нас к пароходу, что стоял на Ниле. Уж он нас водил, водил, по переулкам, лестничкам, над обрывами берегов; кажется, ему хотелось договорить свою историю, но мне было не до нее: я едва успевал идти за его длинной фигурой; закутанная в широкий бурнус, она представляла странные, фантастические формы, то ложась бесконечной тенью на воде, то полуисчезая в темноте узких улиц. При том же, я так привык к похождениям этих авантюристов, что наперед знаю их историю, и то, что они станут о себе рассказывать, рисуясь перед вами жертвами неумолимого рока, и то, что они вам не доскажут из любви к себе и уважения к вам.

Приближаясь к пароходу, мы услышали страшные ругательства на французском языке с примесью арабского, и вскоре открыли особу, изрыгавшую их: она стояла над грудой разбросанных вещей и, увидя нашего проводника, который робко жался за нами, вскинулась на него.

Ясно было, что француз был здесь распорядителем. – Где наши вещи? – спросил я его.

– До ваших мне вещей! Сейчас будет индийская почта; ступайте скорее, не то пароход отойдет без вас; вещи после найдете.

Не доставало только того, чтобы пароход, назначенный, собственно, для моего переезда, отправился без меня! Впрочем, чего доброго: слово, индийская почта, имеет здесь магическое действие, и не мудрено, если для ее парохода прогонят наш из пристани. Англичане и здесь умели поставить себя на твердую ногу.

А дождь все шел. Я уже заботился не о вещах, а о том, куда бы приютить самого себя на ночь: в каютах все было занято; я опять к французу, который одной ногой стоял на сходах парохода, приказывая отваливать, но на этот раз предъявил ему права свои.

– Послушайте, – сказал он дружелюбно, узнавши, что пароход был в моем распоряжении, – тут никто не признает прав другого; сила все берет. Ступайте в любую комнату, прикрикните построже на тех, кто ее занял, в случае нужды, погрозите кулаком, так они увидят, что вы точно имеете право и очистят для вас комнату.

Ну, подумал я, тут видно порядки другого рода: дай испытаю средств француза, и попытка на первый раз удалась совершенно.

Пароход уже давно несся, по египетскому обычаю, сломя шею, спотыкаясь беспрестанно на мели и не редко задевая за берега. Было за полночь, но я не мог уснуть. Мысль, что я на Ниле, боготворимом некогда Ниле, которого неразгаданные простыми смертными таинства, жрецы Египта передали грекам, а те, преобразив их по своему обыкновению в поэтические образы, завещали нам, – эта мысль не давала мне покоя. Мечты детства бились в груди моей; увы! этим мечтам, которых не в силах была задушить мятежная жизнь, суждено было разрушиться самим собой, при виде нагой существенности.

Я поднялся до солнечного восхода. Нил тек тихо, величаво. Мы уже вышли из розетской его ветви, и Нил был в полной широте своей, почти вдвое шире Невы, как она у Исакиевского моста. Берега пологи, унылы; ряды пальм стоят единообразно, как частокол, отороченный иглами. Если где и мелькнет из-за них деревня, то такая, что лучше бы ее вовсе было не видно. Вдали тянется гряда гор, темная, избитая, нагая, полузанесенная песком. Так вот этот Нил! – подумал я. Впрочем, есть предметы, как и лица, в которые чем более всматриваешься, чем более изучаешь их, тем более находишь красоты и глубокого значения. Может быть таков и Нил, и уже без сомнения не везде одинаков, на пространстве слишком трех тысяч верст, которые мы проследим с вами, читатель, если у вас достанет на то терпения, вы, – в покойных креслах, в прохладной комнате, и даже в постели, я – то на воде, то на верблюде, то пешком, то на осле: в зной 45 градусов по Реомюру, но все-таки мне не хуже вашего: я буду видеть живую природу, вы будете читать мертвое слово.

Мы с намерением прошли молчаньем гигантские работы устройства шлюзов на Ниле, у соединения рукавов его; они требуют подробного и продолжительного исследования и мы займемся ими на обратном пути. Здесь, кстати, заметить, с какой легкостью и самоубеждением путешественники произносят приговор о людях и вещах. Князь Пюклер-Мускау, выписывает из сочинения Клот-бея (разумеется, не упоминая о нем) описание проекта шлюзов на Ниле инженера Линан-бея, утверждая, что работы производятся под надзором его. Клот-бей был прав, потому что в то время, когда печаталась его книга, работы действительно производились Линан-беем и по его плану; но когда путешествовал в Египете Пюклер-Мускау, тогда эти работы были брошены и принят новый проект Мюжо, основанный на других началах, и определявший для устройства шлюзов другое место.

Поздно вечером, того же дня, мы пристали у дворца Ибрагим-паши. Вид на Каир, утопавший в сумерках и яркой зелени садов – живописен. Мы переночевали на пароходе и на другой день утром отправились в город.

Каир остается теперь единственным типическим городом магометанского востока, не нынешнего востока, пресмыкающегося в невежестве или рабстве, но прежнего, времен его славы, времен калифов. Посмотрите, как хороша, величава во всей изящной простоте своей эта мечеть, как легки, воздушны, грациозны минареты! Высоко встают они от земли и будто собственною волею стремятся один за другим все выше и выше в небо; не успеешь следить за ними, не успеешь уловить их взором; а эти резные, точеные балконы, обвитые, словно кружевом, тоненькою решеткою, а окна филиграновой работы, в которых вполне разыгралась фантазия востока, а улицы, крытые где полотном, где деревом: в них и в самый полдень вы защищены от солнца; а ночью, ночью как таинственны эти улицы! Веришь, что приключения тысячи и одной ночи могли в них случаться. Да, Каир сильно поражает на первый раз путешественника, настроенного к чудесному, утомленного единообразным видом городов нашей положительной Европы. Но, увы! Мечети и минареты разрушаются, никем не поддерживаемые; дома ломают, чтобы расширить улицы, или поставить, вместо старых, другие, в левантском вкусе, составляющем безобразную смесь европейской и восточной архитектуры. Может быть, от этого, Каир и выигрывает в одном отношении, хотя, конечно, не столько как Александрия, увлекшая его своим примером, – Александрия, которая из грязной деревушки превратилась в обширный полуевропейский город, но уже конечно не выигрывает ни в отношении архитектуры, ни в отношении поэзии. Скажут, кто нынче об этом думает? Нужно одно полезное, существенное, положительное: правильные, широкие улицы дают простор воздуху, облегчают сообщение, приучают к порядку, – замечание очень благоразумное; но ужели вы думаете, что и прежде не рассуждали также благоразумно, и что люди, еще носившие в душе воспоминание о беспредельных пустынях, не заботились о просторе? Дело в том, что на этих широких, открытых улицах вас сожжет полуденное солнце; вот чего очень благоразумно избегали все города юга средних времен, устраивая у домов висячие балконы, которые составляют род кровли над улицами. Простор любили арабы, простор в доме, расписанном, разрисованном арабесками, раззолоченном, простор на широком дворе, устланном мозаикой, застланном густою зеленью виноградников и фиг, прохлажденном вечно бьющим фонтаном: тут может быть и не было нашего комфорта; но была роскошь, нега, пища фантазии, удручаемой житейской заботой. Как бы то ни было, дело в том, что единственный, вполне сохранившийся памятник чисто арабской архитектуры, скоро исчезнет, и дети наши уже принуждены будут изучать ее в рисунках и преданиях.

С напряженным любопытством смотрел я по сторонам: мне казалось, что этот город, столь отличный от других городов, должен и жить иной жизнью, что дух калифов, хотя скорбный и унылый, однако все еще покровительствующий любимому городу, витает над ним: кругом пестро, но вяло; нищета и бедность выказываются острыми углами из под старого, шитого золотом бурнуса…

Засмотревшись вокруг себя, я совсем было наткнулся на странную чету: один – в лохмотьях, безобразный; он колотил в бубен, что было силы, припрыгивая в такт; другой – почти нагой, ревел благим матом.

– Что это такое? – спросил я своего проводника – драгомана.

– Фантазия.

– Что такое?

– Фантазия, – повторил он презрительным тоном, кидая две-три пары на простертый перед нами бубен. – Пускай будет и фантазия, подумал я и последовал его примеру.

Между тем, дикие звуки другой музыки неслись прямо на нас, приближаясь, и мы опять поспешили посторониться, чтобы дать место процессии: впереди шел целый оркестр оглушительной турецкой музыки; за ним, под тяжелым балдахином, поддерживаемым несколькими дюжими носильщиками, двигалось медленно, очень медленно, что-то ведомое, или, правильнее, тащимое, совсем закрытое, совсем незримое, походившее на вешалку, на которой в беспорядке нагромождены всякого рода дорогие материи; затем шла толпа народа, шли какие-то крикуны, и, наконец, на изукрашенной богатой сбруей лошади, ехал, весь убранный в парчу, мальчик лет шести; за ним опять валил народ, опять шум и крик.

– Что это такое? – спросил я.

– Фантазия, – отвечал самодовольно драгоман, продолжая с любопытством глядеть на процессию.

При слове фантазия, я опять было вынул деньги, как человек, понимающий в чем дело, но драгоман отрицательно покачал головой.

– Да что же это наконец такое, ваша фантазия?

– Известное дело – фантазия! – отвечал он тоном глубокого убеждения. Нечего делать, надо было ожидать другого случая или другого человека, который мог бы мне объяснить каирскую фантазию.

– Ее поведут по всему городу, – говорил драгоман, продолжая путь и не обращаясь ко мне.

– Фантазию?

– Невесту.

– Да где же невеста?

– Разве вы не видите, под балдахином.

А, так эта движущаяся вешалка – невеста! Не она ли и есть фантазия? Однако, из тех уродливых фигур, которых мы прежде встретили: – один нагой, другой в рубищах, – конечно не было невесты, а между тем была фантазия.

Мы шли к нашему консулу. Чтобы сократить путь, драгоман повел меня через какой-то двор, и потом небольшой садик, полный деревьями олеандров и роз в цвету. Я невольно остановился полюбоваться ими.

– Стоит ли смотреть, – сказал мне драгоман, – вот Шубра так сад, а это что? – просто фантазия.

Как, все-таки фантазия! Вот, истинно, самый фантастический город, – подумал я, – и уже не спрашивал о значении слова. Молча продолжали мы путь, и вскоре достигли Эзбекии, где стоял консульский дом.

На площади опять сцена: сцена печальная, тяжелая, возмутительная для души, хотя я не в первый раз вижу ее. Во всеувидение, как осужденная, стояла женщина, едва прикрытая лохмотьями. По чертам и цвету лица легко было догадаться, что это абиссинянка, а по выражению – что это невольница; недалеко от нее, стоял равнодушный к ее участи, беспечный продавец ее. Я поспешил укрыться в доме нашего консула.

Вслед за мной, пришел к консулу египетский чиновник и объявил, что мне приготовили квартиру у Камиль-паши, зятя Мегемет-Али, куда мы и отправились.


Абиссинянка, невольница, рис. Тим, рез. Бернардский.


Дом Камиль-паши расположен как и дворец, в котором мы жили в Александрии, как почти все дома богатых турков: – крестообразная зала и в каждом углу ее по комнате, где две; только комнаты отличались роскошью и даже вкусом убранства. Хозяин встретил меня. Это был тип тех турков чистой крови, если можно так выразиться, которые, по несчастью, нынче совсем переводятся. Манеры его, исполненные благородства, достоинства, внушали невольно к нему уважение; в лице было выражение кротости и покровительства; разговор цветист, вежлив, но без лести. Камиль-паша образован в восточном роде, то есть, кроме турецкого языка, знает прекрасно арабский и персидский, к тому же порядочно говорит по-французски, хотя еще нет года, как начал учиться этому языку. Он теперь пишет историю правления Мегемет-Али, по поручению своего тестя. Речь, произнесенная последним в собрании своих властей, удивившая всех по новости идей и наделавшая довольно шума, речь, исполненная многих благородных чувств, была написана, разумеется, под влиянием Мегемет-Али, Камиль-пашой, а не Семилем, как многие утверждали.


Джеляб, торговец невольниками, рис. Тим, рез. Бернардский.


Глава III. Мегемед-Али и пирамиды

Мегемет-Али пригласил нас в тот же день к себе обедать, – почет, которым он редко кого удостаивает. К завтраку он приглашает часто, иногда даже дам, особенно жену французского консула, Баро, но обедают с ним только люди близкие, турки, большей частью его родственники, всего человек шесть-семь.

Мегемет-Али сидел уже за столом, когда мы вошли в столовую, и после ласкового привета, просил нас садиться. На лице его изображалась тяжкая болезнь: это было начало той болезни, которой, увы, суждено было впоследствии так неожиданно, так страшно разразиться: руки его дрожали; он едва мог держать ложку и почти ничего не ел; но голос был тверд, и, перемогая свои недуги, старый паша не переставал быть приветливым хозяином.

С любопытством всматривался я в лицо этого человека, который так долго занимал собой внимание Европы. Его выставляли то гением, то злодеем, но каков бы он ни был, история жизни его, во всяком случае чудная и таинственная, верно не раз заставляла биться сердце читавшего ее. История эта всем известна, и я не стану рассказывать ее подробно; припомню только важнейшие события.


Мечеть в Каире, рис. Соколов, рез. Линк.


Мегемет-Али родился в маленьком приморском городке Румелии, Кавале, в 1769 году, как говорит он сам, но старики из Кавалы утверждают, что ему теперь стукнуло добрых 90 лет. Оставшись сиротой в детских летах, он был призрен одним добрым агой; мальчик полюбился are, который отличил его от прочих домочадцев и выбрал ему довольно богатую невесту. Молодой Мегемет-Али с легкой руки начал торговать табаком, скопил себе маленькое состояньице и строил планы более обширной торговли, как вдруг пришло в Кавалу приказание набрать 300 человек и вместе с другими отправить в Египет, где турки уже воевали против армии Наполеона: Мегемет-Али попал в число этих 300 человек. Он был храбр, в этом все отдают ему справедливость, умен, об этом и говорить нечего, а потому не мудрено, что скоро выставился вперед из среды полудиких албанцев. После абукирской битвы, он уже был произведен в сарешесме (в начальники 1.000), а когда французы покинули Египет, он был послан против мамелюков, в качестве начальника отряда.

Тут начинается для Мегемет-Али тот неверный, тернистый и вместе скользкий путь, по которому властолюбцы идут к своей цели: бездна у ног; один неверный шаг, и гибель неизбежна. Надо однако сказать, что не всегда эти пираты счастья пускаются по нем преднамеренно, со знанием цели: Нет! Иногда случай сталкивает их на эту дорогу, иногда судьба увлекает по ней. Мегемет-Али, рядом побед, интриг, силой несокрушимой воли и гибкого ума дошел до того, что шейхи Каира, выбросившие Кошруда из пашалыка, предложили Египет смелому албанцу. Мегемет-Али последовал общей, весьма странной уловке людей в его положении; несколько времени он ломался, отказывался и, наконец, согласился сделать милость каирским жителям и шейхам, – принял Египет; Порта, несмотря на все свои противодействия, принуждена была утвердить его в звании вице-короля: фирман последовал 9 июля 1805 года.

Проходим молчанием ряд последующих побед его и завоевания Аравии, Сирии, Сенаара, Кордофана. Освобождение святых городов Мекки и Медины из рук мусульманских еретиков, вагабитов, против которых ничего не могли сделать войска султана, доставило ему громкую славу и уважение в мусульманском мире; но, вскоре, потом начинается для Мегемет-Али ряд поражений всякого рода: смерть любимых сыновей Туссуна и Исмаила, ужасное поражение в Греции, частая чума в Египте, наконец, отнятие Сирии и Аравии, и вслед за тем, уничтожение многих монополий, приносивших ему огромный доход, мера, которую он должен был принять против воли. Но старый паша не упадал духом, и продолжал по-прежнему дело преобразования в оставшемся ему Египте, в Сенааре и Кордофане: как он переобразовал их, это мы увидим во время своего путешествия, а теперь обратимся к нашему обеду.

Обед был очень хорош и сервирован по-европейски; все торопились есть или пропускали блюда, не прикасаясь к ним, чтобы не утомлять больного продолжительным сидением за столом; француз дворецкий, понимавший общее желание, исполнял свое дело живо; слуги передвигались в совершенной тишине, как тени; только слышна была мерная, внятная, кадансовая речь переводчика, который с главным драгоманом, лицом очень важным в управлении Египта, стоял у стула больного и передавал нам по-французски едва внятные слова его.

Мегемет-Али небольшого роста; съеженный летами и болезнью, он казался миниатюрным, крошечные руки и голова соответствовали всей его фигуре; редкая, белая борода и маленькие усы не скрывали лица, которое некогда было красиво, теперь бледно, покрыто морщинами, но нисколько не неприятно, как это часто бывает у стариков, напротив, внушало уважение и доверенность, а светло-карие, глубоко вдавленные глаза, подвижные, живые, все еще блестящие, как-то странно озаряли эту фантастическую фигуру, свидетельствуя, что жизнь в ней еще бьет ключом и мятежный дух также деятелен теперь, как был двадцать лет тому назад. Только по временам, какое-то страшное вскрикивание, которое, казалось, вырывалось из глубины души больного, неожиданно, без всякого участия его самого, невольно пугало нас; другие привыкли к нему, потому что всякая болезнь вице-короля сопровождалась подобными криками; их не могли истребить ни его твердая воля, ни все усилия врачей. Говорят, это произошло от чрезвычайного нравственного напряжения его во время войны с вагабитами. Окруженный отовсюду сильный неприятелем, угрожаемый своими, из которых многие уже отказались ему повиноваться, он решился на отчаянный подвиг: взять приступом крепость, так сказать, висевшую над головой и громившую его лагерь; одним этим он мог восстановить упавший дух в оставшемся у него отряде, открыть себе путь во внутрь страны и устрашить неприятеля. У него была только горсть людей, и с ней-то, ночью, кинулся он на крепость. Неожиданный успех увенчал дело, и война с вагабитами приняла другой оборот; но возвратившись с поля битвы, Мегемет-Али почувствовал в первый раз эти нервические, судорожные крики, которые, в начале, приводили его в совершенное отчаяние.

За обедом разговор кружился около моей экспедиции. Мегемет-Али хотелось, чтобы я переждал периодические дожди в Каире, и потом уже отправился в Сенаар; он утверждал, что первые дожди в Судане начнутся в будущем месяце (феврале). Мысль, что я должен жить в Каире без всякого дела около полугода, пугала меня; при том же, хотя Мегемет-Али и был однажды за линией периодических дождей, следовательно, мог судить по опыту, однако, я знал от людей бывалых во всякое время года в этих краях, что сильные дожди, хариф, от которых бегут люди и звери, в горах начинаются не ранее мая месяца; я решился объяснить это Мегемет-Али, разумеется, как можно легче. Он сомнительно покачал головой и обратился с вопросом к другим. Многие из находившихся тут были в Судане, но только один, из слуг, решился отвечать, что хотя эфендина совершенно прав и дожди бывают в феврале, однако, большей частью начинаются в мае. Мегемет-Али взглянул на него так, что тот попятился невольно к стене; но тут же объявил, что совершенно согласен отпустить меня, когда я хочу, и что велит немедленно снаряжать экспедицию; только ради моего здоровья желал он оставить меня подолее здесь. И действительно, как я узнал впоследствии, Мегемет-Али, по совету доброго Клот-бея, хотел, чтобы мы акклиматизировались в Каире, и сколько поэтому, столько по возникшим неприятельским действиям с Абиссинией, со стороны Сенаара, хотел нас удержать несколько времени при себе, хотя сам нетерпеливо желал поскорее добиться результатов нашей экспедиции, а результатов он ожидал огромных.

– Я приказал генерал-губернатору послать в Фазоглу 10.000 человек для работ на золотых рудниках, – сказал паша, – а если нужно так еще прибавлю столько же.

С удивлением слушал я его. Что мы станем делать с 10.000, думал я, когда еще нет и рудников, не говорю уже о горных людях, которые бы могли руководить всю эту толпу людей; но предупрежденный наперед и видя по опыту, как не любит противоречий старый паша, избалованный своими и европейцами, которые из уважения к его летам и заслугам, из боязни, может быть, во всем соглашаются с ним, хотя не всегда поступают по его воле, я на этот раз не противоречил, решившись, однако, при первом свидании объясниться с ним обстоятельней и показать вещи с настоящей точки зрения. – Иншаллах! – сказал я, – дай только Бог, чтобы было золото!

– О, вы непременно найдете и золото, и серебро, и медь: там всего много.

Я хотел было говорить, но обращенные на меня отовсюду умоляющие взоры принудили к молчанию.

После обеда мы ушли в другую комнату, роскошно убранную, разрисованную в восточном вкусе цветами и арабесками, с огромными зеркалами на простенках и с мягкими диванами вдоль двух стен. Мегемет-Али уселся по-турецки в углу дивана, совсем погрузившись в свою шубу; мы сели возле, на покойных креслах; из всех бывших в столовой, один главный драгоман последовал за нами. Напившись кофе и втянув в себя по несколько глотков дыма из огромных, украшенных бриллиантами янтарных мундштуков, мы хотели откланяться, чтобы не утомлять больного.

– Мне скучно; останьтесь, пожалуйста, и будемте о чем-нибудь болтать, – сказал он добродушно.

И стали говорить. Зная его слабую сторону, консул завел разговор о торговле, и Мегемет-Али оживился, увлекся. Мы оставались у него около часа после обеда.

Никогда не забуду я слов его, произнесенных с особенным выражением, как бы пророческим голосом: «нас трое сверстников», – говорил он, – «Луи-Филипп, король французов, Метерних и я; если свернется один из нас, то другие немедленно последуют за ним». Этим словам суждено было слишком скоро осуществиться.

Приготовления к экспедиции шли быстро: Мегемет-Али умел приучить своих подчиненных к подвижности.

Нас собралось в том время человек семь русских, что чрезвычайно редко случается в Каире, и большею частью знакомых с давних времен. Утром ездили мы за город, осматривать или окаменелый лес, или пирамиды, или мечети; вечер проводили большею частью у нашего консула. Каждый русский верно вспоминает с благодарностью о том обязательном внимании, о том радушном гостеприимстве, которое оказывали ему наши консулы на востоке.

Вечером являлся к нам почтенный доктор Прюс, член парижской медицинской академии, присланный в Каир для исследования чумы и пользовавший Мегемет-Али и Клот-бей; они говорили, что приходили в русскую колонию, как называли наше общество, отдыхать от трудного дня, проведенного при больном, о котором сообщали нам сведения, не всегда утешительные. Не мы одни, все в Каире находились в каком-то трепетном ожидании конца этой болезни.

Пора, наконец, сказать несколько слов о пирамидах: о них кажется, уже истощены все споры, все восклицания, все прилагательные превосходной степени так, что мне немногое остается прибавить.

Пирамиды, когда на них глядишь издали, например, из дворца Мегемет-Али, действительно, поражают своим величием; тем более, что воображение заранее приготовлено к чудесному, но по мере того, как приближаешься к ним, – они сжимаются, мельчают, принимают обыкновенный вид, и, наконец, вам представляется огромная, конусообразная масса обтесанных камней, сложенных один на другой, уступами и выведенных в одну точку вверх. Некогда пирамиды были одеты плитами. Все пространство внутри их выполнено такими же камнями, кроме двух-трех комнат, большею частью расположенных одна над другою, до которых с трудом можно достигнуть, ползком, съежившись, по темным и низким коридорам, да еще, может быть, нескольких неизведанных подземелий.

На страницу:
2 из 3