Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

Сидоров улыбнулся:

– Спасибо за заботу. Шампанского?

– У меня полный фужер.

Он сел на своё место, налил водки и только хотел поднести рюмку ко рту, как почувствовал на себе взгляд соседки. Сидоров медленно повернул голову в её сторону, и… трах-тебедох! Он словно выпал из реальности. Мир вокруг него исчез и переместился в некое иное измерение. Или он сам улетел в это самое измерение. Сидоров увидел глаза Катерины. Он и раньше знал, что они большие и чёрные, но сейчас Сидоров словно впервые увидел их красоту. Эти глазищи смотрели на него как-то по-особому. Непонятно, как. Не объяснить простыми словами и понятиями.

«Катька красивая» – вспомнились слова Саши Шульмана.

Нетронутую рюмку он поставил на стол. Катерина загадочно улыбнулась.

– Давайте уйдём отсюда, – предложил Сидоров; он вдруг понял, что не хочет водки.

И закуски не хочет, окорочка этого стероидного. И общаться ни с кем, кроме Катерины, не желает. Бред. Наваждение. Гипноз…

– Давайте, – снова улыбнулась Катерина, и вдруг сказала: – Вы мне сразу понравились, Алексей. Мне даже кажется, что у меня к вам чувство возникло. А у вас?

Вот так, сразу! Но Сидоров не был огорошен словами Катерины, ему понравилась её прямота.

– Мне тоже так кажется…

Если бы они были в состоянии заметить реакцию сидящих за столом людей, они бы увидели, что все смотрят именно на них, а кое-кто даже жевать перестал. Но Сидоров с Катериной ничего не замечали вокруг, они одновременно встали и направились к выходу.

– Вы что, уже уходите? – спросил кто-то из присутствующих, но вопроса они не услышали.

Едва оказались за дверью, Сидоров привлёк к себе Катерину. Мелькнула дурацкая мысль: как же они будут целоваться – он, почти двухметрового роста и она, каротелька, метр с кепкой? Придётся ему колени подгибать, а ей на носках тянуться. Но всё получилось само собой.

Поцелуй их был долгим и таким удивительно вкусным, что Сидорову захотелось целоваться с Катериной снова и снова.

– Куда ты меня повезёшь? – спросила Катерина, едва он оторвался от её губ, – К себе?

– У меня бардак, – растерялся он.

– В каком смысле?

– В смысле – не прибрано…

– Ну, и что?

– Неудобно вести даму в квартиру, где царит беспорядок.

– Это ничего, мы не на экскурсию едем. Но кровать-то у тебя есть?

– Диван, но он раскладывается.

– Диван?.. Серьёзные дела на диване не делаются. А у нас, судя по твоей нервной дрожи, всё по-взрослому будет. Ладно, – решила она, – ко мне поедем. Правда…

– Родители?

Катерина усмехнулась:

– Я женщина самостоятельная. Живу одна.

– Так, в чём дело? Поехали.

– Ну, поехали.

С четвёртого этажа они спускались минут десять, потом ловили такси, потом долго ехали по названному Катериной водителю адресу, целуясь на заднем сидении потрёпанной «Волги», не в силах дождаться момента, когда окажутся в спальне. Водитель гайморитно сопел и судорожно дёргал машину, переключая скорости. А Сидоров распалился до того, что чуть было всё не произошло прямо там, в такси. Если бы не Катерина, которая тоже была возбуждена, но не до такой степени безумства, как Сидоров, и, мягко перекладывая его ищущую руку со своей груди или колена на менее интимные места, застёгивала пуговицы весеннего кожаного плаща, только что расстёгнутые им.

– Ребята! – наконец не выдержал таксист, – Любовь дело хорошее. Но вы меня от процесса вождения отвлекаете. Я так, не ровен час, могу и врезаться.

– А ты не на пассажиров смотри, а на дорогу, – зло огрызнулся Сидоров, но всё же попытался унять страсть.

К счастью, они уже приехали. Сидоров щедро рассчитался с водителем, и, не ответив на ехидное пожелание удачи, устремился вслед за Катериной.

Добравшись до постели…

Нет, лучше об этом не вспоминать, решил Сидоров, которого подобные мысли подчас доводили до сумасшествия. Женщины у него не было более пяти лет, если не считать одного-единственного случая со взбалмошной девицей, сбежавшей из родительского дома, и в поисках приключений, или по глупости, забредшей сюда, на развалины.

Девицу звали Снежаной, и, как рассудил Сидоров, была она маленько с придурью. Сначала он решил – просто пьяная, но она и на следующий день была такой же, слегка не в себе. Как такое могло случиться, что он не сумел совладать со своими низменными инстинктами? Трахнул. Почти насильно. Снежана пыталась сопротивляться, но как-то не особенно активно, словно в игру какую-то играла, словно всё понарошку. А потом даже стонала от удовольствия и называла Сидорова «милым старичком» и «бородой»…

Стыдно. Теперь ему было стыдно за тот поступок. Но что было, то было – из песни слова не выкинуть. И этот случай из памяти не уходит. Разобраться, так никакого насилия не было. Просто заигралась девочка. Хотела приключений – получила! Винить, кроме самой себя, некого. Наоборот, не окажись Сидорова в то время на месте, так её бы бомжи по кругу пустили. Даже Окрошка бы отметился. А так Сидоров девицу от группового надругательства спас, впервые воспользовавшись статусом старшего.

Потом сам её следующей ночью, опасаясь, что Снежана всё-таки пойдёт по рукам, с развалин завода вывел и до дверей отчего дома сопроводил.

– Спасибо тебе, старичок, – поблагодарила она его на прощанье, – оттрахал ты меня качественно, от души, – и спросила, так, на всякий случай, – ничем меня не наградил? У вас, у бомжей, что угодно может быть, вы ж не лечитесь ни фига.

– А ты к венерологу сходи, – посоветовал он ей, – и тест на беременность сделай. У нас, у бомжей, сперма не стерильная.

«Старичок»!

Снежане он казался стариком…

Сидоров вышел из приёмной и спустился со второго этажа вниз. Там был цеховой туалет, естественно, не функционирующий; бомжи оправлялись подальше от цеха, на развалинах, там, где определил Сидоров. Иначе в цехе было бы не продохнуть. А в цеховом сортире он организовал что-то наподобие прачечной и умывалки, и заставлял бомжей хоть два-три раза в неделю умываться, и хоть раз в месяц стирать свои вещи. Правда, кое-кто его указаниями пренебрегал – не умывался, не чистил зубы, не стирал ветхие обноски, и воняло от таких вполне конкретно.

В прачечной на стене висело треснутое зеркало, всё в ржавых пятнах коррозированной амальгамы. Сидоров придирчиво всмотрелся в отражение. Старик! Чего уж там! Лицо обветренное, в бороде седины полно. Волосы светлые, в них седина не так заметна, а борода темнее, на ней она ярко выделяется. Но не седая борода виной. Глаза, вот что делает его стариком.

Сидоров подошёл поближе к зеркалу. В глазах, даже становящихся внимательными, когда смотришься в зеркало, стояли тоска, усталость и боль. И мудрость пожившего человека, многое испытавшего на своём веку. Глаза – зеркало души, с этим не поспоришь.

Сзади раздалось Окрошкино цоканье.

– Ты почему не спишь, болезный? – спросил Сидоров у Окрошкиного отражения в зеркале.

– Не спиться, Ляксеич. Вот решил щетину срубить. Завтра афганцем в метро пойду. Вставать-то рано, пока доскачу на трёх ногах! Некогда бриться утром-то будет. А бриться надо. Беженцу со щетиной быть разрешается, воину-интернационалисту никак нельзя.

– Это точно, – согласился Сидоров.

Вдруг словно кто-то посторонний сказал за Сидорова:

– А у тебя, Окрошка, ножницы есть?

Сидоров даже сам удивился своему неожиданному вопросу.

– А то как же? А тебе, Ляксеич, зачем?

– Давай сюда. Бороду хочу подравнять.

Окрошка вытащил из потёртой женской косметички вполне приличные ножницы и протянул Сидорову. Тот, недолго думая, схватил бороду в кулак и стал кромсать её, только клочки пегой шерсти полетели.

– Ты это чё? – ужаснулся одноногий бомж. – Ты чё творишь, Ляксеич? Ты зачем?.. Ты… ты же весь свой авторитет…

– Не в бороде авторитет, Окрошка, – уверенно заявил Сидоров, – бритву лучше дай.

Через пять минут в зеркале отражался гладко выбритый мужчина средних лет с худощавым лицом и удлинённой причёской из светлых волнистых волос. Одежда на Сидорове была простая, бедноватая, и казалось чужой, совершенно не вязалась с лицом. Окрошка долго смотрел в зеркало на Сидорова, потом вынес вердикт:

– Говно.

– Ты так считаешь?

Окрошка склонил голову набок, выпятил нижнюю губу, оценивая.

– Конечно, говно. Был ты, Ляксеич, зрелым мужчиной, теперь ровно юнец желторотый.

– Ну, не такой уж и юнец, – задумчиво пробормотал Сидоров, придирчиво всматриваясь в своё новое, вернее, забытое старое лицо.

Отметил, что тёмные очки были бы кстати. Кажется, видел недавно неплохие солнцезащитные очки на ком-то из бомжей.

Поднимаясь в свои апартаменты, Сидоров размышлял над только что совершенном им спонтанном брадобрействе. С чего это вдруг он пошёл на поводу у своих совершенно необдуманных эмоций? С какого такого перепугу? Прожив сорок два года на грешной земле, испытав взлёты и падения, любовь и измену, страсть и разочарование, попробовав на вкус горечь утрат, он научился быть трезвым и расчётливым. Прежде, чем принять решение, он всегда рассматривал проблему с разных сторон, а уж потом…

Нет, Сидоров, сказал он себе, ничего не возникает на пустом месте. Каждый поступок, даже вроде бы неосознанный, имеет первопричину. До сегодняшнего дня он и не задумывался о том, как выглядит и сколько седины скопилось в его бороде… Сегодня он встретил Альфреда и услыхал от него о смерти Катерины, узнал о Прохоре и чеченских отморозках. Дальше просто: Прохора нужно наказать. А кому это следует сделать? Ему, кому же ещё? Не Альфреду же Аркадьевичу, слабаку малахольному. В обличии бомжа отомстить Прохору не удастся, ведь надо близко к гаду подойти, вплотную…

Сидоров зашёл в «спальню». И там в окне сохранились стёкла, но только в верхних шипках, нижние были забиты фанерой. Свет падал спящему Альфреду на лицо. Альфред всхлипывал во сне, поскуливал, дёргал носом и губами, обнажая зубы. Щенок. Ну просто вылитый щенок. Жалкий, побитый, брошенный хозяйкой и уставший неприкаянно скитаться по улицам щенок. Спит и видит во сне своих обидчиков. А может быть, хозяйку…

– За что же тебя Катька полюбила?., – тихо сказал Сидоров.

Подушка в плюшевой наволочке совсем сдулась. Сидоров осторожно, чтобы не разбудить спящего Альфреда, вытащил её, придержав голову, пахнущую гарью, надул подушку и снова засунул под голову.

– Спасибо, Катенька, – пробормотал Альфред во сне, и его губы растянулись в добродушной и немного глуповатой улыбке.

– Не за что, – усмехнулся Сидоров и добавил: – По-моему, не за что тебя любить…

…Они с Катериной занимались любовью весь оставшийся вечер и почти всю ночь, уснули только под утро. Но выспаться им не дали. Длинный, настойчиво длинный звонок в дверь, потом удары кулаком, а быть может, и ногами. Наверное, тот, кто хотел попасть в квартиру, был абсолютно уверен, что хозяйка дома.

Сидоров посмотрел на Катерину, она лежала с закрытыми глазами, но не спала: под такой грохот и звон не проснулся бы разве мёртвый.

– Я закрыла дверь на внутренний замок, – сообщила она, открывая глаза и вздохнула, – от наружного замка у него ключ есть.

– Он, это…

– Стас.

– Стас? Кто такой Стас?

– Мой любовник. Теперь бывший. Наверное, его выпустили из милиции.

– Так вот почему ты сомневалась: приглашать меня к себе или нет, – догадался Сидоров.

Катерина не ответила.

– Надо открывать, – сказала она, вставая и набрасывая на точёное миниатюрное тело шёлковый халатик, – иначе дверь вышибет.

В дверь барабанили.

– Чтобы всякие придурки не могли выбить дверь, надо железную ставить, – посоветовал Сидоров.

– Ты боишься?

– Я?!..

Катерина затянула поясок халатика и пошла открывать, а Сидоров натянул штаны и поспешил за ней.

В прихожей у входной двери стоял молодой мужчина довольно внушительных габаритов. Сидоров оценивающе изучал соперника с порога спальни, а тот его пока не замечал. Пожалуй, Стас был чуть выше Сидорова, рост которого не дотягивал лишь несчастных четырёх сантиметров до двухметровой отметки на ростомере. Выше и намного тяжелей. Вроде бы не толстый, но малость рыхловат. У отставного любовника были безумные голубые глаза, всклокоченные светлые с рыжинкой волосы, совершенно рыжие усы, вислые, как у руководителя ансамбля «Песняры» Владимира Мулявина. Лицо Стаса было покрыто красными пятнами.

Так, отметил про себя Сидоров, моя черноглазая малышка любит крупных блондинов.

– Ты почему… – Стас даже подавился от возмущения, – почему так долго не открываешь?

– Проходи, Стас, – спокойно сказала Катерина, – завтракать будешь? Или тебя в милиции покормили?

– Ты почему не открывала? Я, как… – Стас вдруг заметил Сидорова. Глаза его чуть не вылезли из орбит, челюсть отвисла. Он долго смотрел на соперника, а потом перевёл взгляд на Катерину, – ах ты, сука! Изменять мне вздумала со всякими козлами?

– Э, любезный! – Сидоров вышел в просторную прихожую и направился к Стасу. – Базар фильтруй.

– С тобой я позже разберусь, герой-любовник. А сначала… – Он занёс руку для пощёчины, – получай, сука!

Ударить Катерину Стасу не удалось: Сидоров был уже рядом, успел перехватить разящую руку, отметил, что противник достаточно силён. Раздумывать и пытаться унять экс-любовника словами Сидоров не стал, ударил резко, без замаха, но со всей силы, как в десанте учили – снизу в подбородок. Услышал, как клацнули зубы и хрустнули шейные позвонки от резкого рывка головы. Не убить бы только, подумал запоздало.

Повезло, Стаса он не убил, но вылетел тот из прихожей, открыв спиной дверь, как пробка из бутылки. Силой инерции пересёк лестничную площадку и ввалился в открывающуюся дверь лифта, подмяв под себя выходящую из кабины старушку.

– Убивают! – глухо запищала та из-под Стаса, – Хулиганьё! Наркоманы! – И попыталась высвободиться, выпинывая мужчину ногами и выталкивая руками.

Стас выполз из лифта и уселся на холодный и не очень чистый мозаичный пол площадки, тряся головой и массируя шею. Бабушка выскользнула из кабины вслед за ним, и, брызжа слюной, заголосила:

– Наркоманы! Алкоголики! Я этого так не оставлю! Я сейчас же в милицию позвоню! Пусть они приедут и всех вас к себе заберут!

– Не надо милиции, бабуся, – сказал Сидоров, – этот человек только что оттуда. Давайте решим вопрос миром.

Он наклонился, и, пошарив в кармане пиджака у сидящего на полу Стаса, вытащил бумажник. В бумажнике были только доллары, в основном, сотки, ни одного российского рубля. Ста долларов за беспокойство, пожалуй, бабуле много будет, решил Сидоров. С трудом отыскав пятидесятидолларовую купюру, он отдал её Катиной соседке, а бумажник вернул поверженному и мало что соображающему Стасу. Потом помог ему подняться, и, взяв под руку, спросил:

– Так что, завтракать будешь? Я не понял.

– Пидор, – сказал Стас, тупо глядя перед собой.

– Ты неисправимый сквернослов, – заметил Сидоров осуждающе.

– Хулиганьё! – ворчала старушка, тыча ключом мимо замочной скважины соседней двери, – В тюрьму бы вас всех… А тебе, Екатерина, я последнее предупреждение делаю: если ещё хоть раз, если хоть какой-то шум… И хватит уже на кровати скакать всю ночь! Вы что, дети малые? Твоя спальня через стенку от моей. А стены тонкие, слыхать всё. Я полночи сегодня уснуть не могла.

– Извините, Серафима Юрьевна, – Катерина виновато опустила вниз чёрные очи, – я поставлю кровать на кухне. Ладно?

– И чего так скакать?., – недоумённо ворчала бабушка Серафима.

Вспоминая тот случай, Сидоров улыбался.

А со Стасом позже они даже подружились…

4

Этот кошмар никак не мог закончиться. Альфред спал и видел сон, но, как большинство спящих, не понимал, что спит, считал происходящее явью. Кошмар казался бесконечным, как лабиринт, в котором он заблудился, спасаясь от чеченцев.

Он не видел преследователей, но знал: это чеченцы, и они гонятся за ним, чтобы перерезать горло острым, как бритва, ножом.

Узкий коридор лабиринта был освещён красным призрачным светом; чеченцы находились где-то рядом, шли за ним по пятам. Он ощущал их присутствие, даже иногда слышал позади гортанные голоса. Увидев какое-нибудь ответвление коридора, Альфред тут же бросался туда, надеясь, что преследователи поворот не заметят и пройдут мимо. Но они, как собаки, чуяли, куда он повернул, и шли следом. Вдруг коридор закончился. Тупик. Сейчас появятся бандиты. Альфред с ужасом представлял себе, как один из них вытаскивает из ножен кинжал, и, попробовав сверкающее лезвие пальцем, говорит другому:

– Острый как брытва. Голову одным махом отсэчь могу!

Всё! Это конец!

И вдруг… откуда-то сверху… голос Катеньки:

– Алик, иди сюда, я помогу тебе.

Альфред увидел тонкую изящную руку в лазе высоко над головой. Высоко, но можно дотянуться.

– Иди сюда. Держись за мою руку. Я помогу тебе забраться в этот лаз. И мы оба спасёмся. Здесь свет. Здесь много света. Это выход из подземелья. Мы спасёмся, Алик…

– Спасибо, Катенька, – сказал Альфред и уцепился за её руку.

Рука оказалась сильной и мускулистой.

Это не Катенькина рука, подумал Альфред, это мужская рука.

– Конечно мужская, – услышал он ответ на свои мысли, – я же мужчина. Держись, Альфред.

Это Сидоров. Алексей Алексеевич Сидоров, бывший муж Катеньки, который вдруг куда-то исчез. Нет, не сейчас, когда-то, Альфред не помнил – когда. Сидоров исчез, и никто не знал, где он и что с ним. А теперь, когда Альфреду была так необходима чья-то помощь, Сидоров вдруг появился. Появился, чтобы спасти его.

Альфред не понял, как быстро – один рывок, и он оказался в лазе рядом с Алексеем Сидоровым. На Сидорове был чёрный смокинг и галстук-бабочка. А на голове – белая вязаная шапочка. Такая, какие носят сварщики под маску-шлем.

– Алексей Алексеевич, а вы не сердитесь на меня за Катеньку? За то, что я… ваше место занял?

– Свято место пусто не бывает… Нет, не сержусь. Да и чего теперь-то, когда Катенька мертва.

– Катенька мертва?

– А ты что, забыл?

– Не забыл, – вспомнил Альфред, – помню. Они ей горло ножом перерезали. А теперь мне хотят перерезать. Бежим! Они уже близко.

– Беги.

– А вы?

– Я здесь останусь. Не привык я от опасности бегать. Да и очень уж хочется с этими черножопыми потолковать на их родном языке.

– Вы знаете чеченский язык?

– Я знаю, что такое хорошая драка.

– Но у них ножи! Они убьют вас!

– Лучше умереть, чем убийц без наказания оставить.

– Тогда и я с вами.

– Хорошо. Если решил, за мной!

И Сидоров спрыгнул из лаза в коридор, встал у стенки. Альфред посмотрел вниз, было высоко и очень страшно.

– Ну, чего ты застрял? Прыгай!

Альфред зажмурился и…

Проснулся.

Голова сильно болела.

Он лежал на матрасе, под головой – резиновая надувная подушка.

Альфред всё вспомнил. Это кабинет начальника взрывного цеха завода «Искра». Бывшего завода. Теперь кабинет принадлежит Сидорову Алексею Алексеевичу. И не только кабинет, но и весь завод, точнее, его развалины. Сидоров – первый муж Катеньки, а теперь бомж. И он, Альфред, теперь тоже бомж.

Постанывая от жуткой головной боли, Альфред встал с матраса, и, покачиваясь, пошёл в приёмную, где некоторое время назад они выпивали с Сидоровым, и где он рассказывал Сидорову о том, что с ним произошло. С ним и с Катенькой.

Открыв дверь и увидев человека, сидящего у окна на лавке, он опешил. «А где Сидоров?», хотел спросить Альфред, но тут же понял, что человек перед ним и есть Сидоров.

На Сидорове был добротный костюм, серый в тонкую красноватую полоску, голубая рубашка и тёмно-бордовый галстук. Галстук был повязан по моде, ушедшей в небытие лет пять-шесть назад: узел тугой, на галстуке ни одной морщинки. Сейчас так не носят, – подмывало сказать Альфреда.

Сидоров был гладко выбрит и казался моложе, чем в момент их неожиданной встречи, моложе лет на десять. Он сидел на лавке разутый, ноги, носки на которых были одного цвета, но отличались оттенком, он поставил на расстеленную газету. А в руках Алексей держал разбитые кроссовки. Куча тряпья валялась рядом на лавке. В куче просматривалась камуфляжные пятна одежды, которая прежде была на Сидорове.

Подняв глаза на Молотилова, Сидоров сказал, показывая кроссовки:

– Немного не соответствуют остальному прикиду, не находишь?

Альфред молча кивнул.

– Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те… совсем никудышные. Что, спрашивается, делать?

– Не знаю, – растерянно ответил Альфред.

– Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?

– Какого Николая Гавриловича?

– Чернышевского.

– «Что делать?»? Нет, не читал.

Сидоров вздохнул:

– Жалко… Честно признаться, и я не читал. Пытался, но… эту тягомотину читать невозможно. Думаю, её вообще никто не читал, все только название и знают. Да ещё про сны Веры Павловны. Сны были, а о чём… тоже никто не знает.

Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.

– А вы… – начал Альфред.

– Мы же договорились! – перебил его Сидоров.

– Не понял.

– Мы договорились на «ты».

– А… ну да. А ты почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?

– В гости собираюсь. Не идти же в этом! – Сидоров указал на кучу тряпья. – Неудобно идти в гости небритым и в повседневной одежде.

– В гости? Так может, мои туфли наденете… наденешь?

– Твои? – Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда, – Вряд ли. У тебя какой размер?

– Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.

– Не пойдёт, я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнёт, что-нибудь отыщется… Кстати, – Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр, – кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришёл домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! – Сидоров стукнул кулаком по стене.

– А верхняя одежда? – спросил Альфред. – Пальто или куртка?

– Пальто у меня есть.

– А откуда это всё? – недоумевал Альфред.

– Из прежней жизни.

– Так, может быть, у вас и паспорт есть?

– У тебя, – поправил Альфреда Сидоров, – паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну да ладно. В гости же собрался. Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.

В дверь поскреблись.

– Заходи, Окрошка. У меня для тебя поручение имеется.

– Внимаю, Ляксеич… О, блин! – Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи, – А где… товарищ Сидоров?

– Не придуривайся, Окрошка, – сказал Сидоров.

– Ляксеич?

– Да я это, я.

– Ляксеич. Зачем ты это?.. Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?.. А этого, – Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, – этого родственника вместо себя?! Так не пойдёт. У нас какая-никакая, а демократия…

– Нет, Окрошка, не покидаю я вас. Всё будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.

– Не врёшь?

– Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.

– Ну, это… тогда ладно. Дела, оно понятно…

– Так что? Внимаешь?

– Внимаю, Ляксеич!

– Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные. Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?

– Малыша видел, Серёгу Потоцкого, Сестёр Звягинцевых – Ваньку и Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть ещё? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу конкретно забил.

– Окрошка! – укоризненно произнёс Сидоров, – Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.

– Пенсионер! – презрительно сказал Окрошка, – Что-то пенсии его я в упор не вижу.

– Он по-другому своё пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает? Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте… Ну, ладно! Отвлеклись от темы.

Окрошка насупился.

– Твоё слово – закон. Что я, не понимаю, что ли, – смирился он. – Ладно, пойду, поспрошаю.

– Иди.

– Ещё что-нибудь надо?

– Пока только туфли.

– Тогда я пошёл.

– Иди.

Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:

– Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть что надеть на себя…