Время предательства

У камина друзья выражали сочувствие Мирне. И все же… Пока он глядел в зеркало, у него возникло ощущение какого-то движения. Кто-то посмотрел на него и быстро опустил взгляд.

Но одна пара глаз постоянно следила за ним. Не мигая, не уставая.

Глаза Анри.

Пес невозмутимо сидел на полу, не замечая шума вокруг. Он смотрел на Гамаша. Смотрел как загипнотизированный. Ждал. Он мог ждать вечно, абсолютно уверенный в том, что Гамаш о нем не забудет.

Гамаш поймал взгляд овчарки и улыбнулся ему в зеркало. Анри замахал хвостом, причем его тело оставалось совершенно неподвижным.

– Что теперь, patron? – спросил Оливье, зайдя за стойку бара в тот момент, когда Гамаш повесил трубку.

– Теперь я еду в Монреаль. Дела ждут.

Оливье снял трубку:

– И у меня тоже дела. Удачи, старший инспектор.

– Удачи и вам, mon vieux.

Старший инспектор Гамаш встретился с Изабель Лакост перед домом Констанс, и внутрь они вошли вместе.

– А где Анри? – спросила она, включив свет в доме.

День стоял солнечный, но в комнате царил сумрак, словно все краски ушли из него.

– Оставил его в Трех Соснах с Кларой. Оба, кажется, были абсолютно счастливы.

Он пообещал Анри, что вернется, и пес ему поверил.

Гамаш и Лакост сели за кухонный стол и стали просматривать протоколы опросов соседей и данные криминалистической экспертизы. Монреальская полиция провела большую работу, сняла показания и отпечатки пальцев, отобрала образцы.

– Как я вижу, здесь только ее отпечатки, – сказал Гамаш, не отрывая глаз от отчета. – Никаких признаков насильственного проникновения, и дверь не была заперта, когда мы появились.

– Это ничего не значит, – возразила Лакост. – Будете обходить соседей – увидите, что большинство из них не запирают дверей, пока находятся дома. Район старый, обжитой. Преступность нулевая. Семьи живут здесь годами. В некоторых случаях – поколениями.

Гамаш кивнул, хотя и подозревал, что Констанс Уэлле запирала свои двери. Личную жизнь она хранила как зеницу ока и не хотела, чтобы кто-нибудь из доброхотов-соседей вторгался в нее.

– Коронер подтверждает, что ее убили до полуночи, – сказал он. – Когда мы ее нашли, она была мертва уже тридцать шесть часов.

– И вот вам объяснение, почему никто ничего не видел, – подхватила Лакост. – В такую темень и мороз все спали дома, или смотрели телевизор, или заворачивали рождественские подарки. А потом целый день шел снег, и все следы, которые еще оставались, замело.

– Как он вошел? – спросил Гамаш, подняв голову и встретившись взглядом с Лакост.

Старомодная кухня, казалось, ждала, чтобы кто-нибудь из них приготовил чай или съел печенье из вазочки. Гостеприимная кухня.

– Ну, когда мы приехали, дверь оказалась открытой, значит либо она ее не заперла и убийца вошел без всяких проблем, либо дверь была заперта, он позвонил и она его впустила.

– Потом он ее убил и ушел, – сказал Гамаш. – А дверь осталась незапертой.

Лакост кивнула. Гамаш откинулся на спинку стула и покачал головой:

– Констанс Уэлле не стала бы его впускать. Мирна говорит о почти патологической замкнутости Констанс, и отчет, – он постучал пальцем по бумагам, – подтверждает это. Когда ты в последний раз видела дом, в котором обнаруживается только один комплект отпечатков пальцев? Никто сюда не приходил. По крайней мере, никого не приглашали.

– Значит, дверь была не заперта, и он вошел.

– Но незапертая дверь противоречит природе Констанс, – возразил старший инспектор. – И, скажем так, ей пришлось выработать привычку не запирать дверь, как и все соседи. Приближалась ночь, и она собиралась лечь спать. А на ночь она наверняка запирала дверь, верно?

Лакост кивнула. Либо Констанс впустила убийцу, либо он вошел сам.

Обе гипотезы казались маловероятными, но одна из них отвечала действительности.

Гамаш вернулся к чтению отчетов, а инспектор Лакост внимательно обыскала дом, начав с подвала. Он слышал, как она внизу передвигает что-то. Кроме этих звуков, раздавалось лишь тиканье часов над раковиной, отмерявших уходящие мгновения.

Наконец он положил отчеты и снял очки.

Соседи ничего не видели. Старейшая из них, на чьих глазах прошла вся жизнь Констанс с момента ее переезда, вспомнила время, когда сюда приехали три сестры – тридцать пять лет назад.

Констанс, Маргерит и Жозефин.

Насколько она знала, Маргерит была старшей, хотя первой умерла Жозефин. Пять лет назад. От рака.

Сестры были людьми приветливыми, но замкнутыми. Никого к себе не впускали, однако всегда покупали коробки с апельсинами, грейпфрутами и рождественскими шоколадками у детей, которые обходили дома, собирая пожертвования. Останавливались поболтать в теплые летние деньки, когда работали в саду.

Они были приветливыми, но ненавязчивыми. И по отношению к себе навязчивости не допускали.

«Идеальные соседи», – сказала женщина.

Ее дом стоял рядом, и она как-то раз пила лимонад с Маргерит. Они сидели на крылечке и смотрели, как Констанс моет машину. Они подбадривали ее, шутливо подсказывали, где остались грязные места.

Гамаш представил это. Почувствовал вкус лимонада, запах холодной воды из шланга, падающей на горячий асфальт. Удивительно, как же эта пожилая соседка не поняла, что разговаривает с одной из пятерняшек Уэлле.

Но он знал ответ.

Пятерняшки существовали только на черно-белых фотографиях и в старых киножурналах. Они жили в идеальных маленьких замках и носили платьица с невероятным числом оборочек. И появлялись впятером.

Не втроем. Не в одиночку.

Пять девочек, навсегда оставшихся детьми.

Пятерняшки Уэлле никогда не существовали в реальном мире. Они не старились и не умирали. И уж конечно не пили лимонад в квартале Пуант-Сен-Шарль.

Вот почему никто их не узнавал.

Их анонимности способствовало и то, что они не хотели быть узнанными. Как сказала Рут, не все хотят быть в центре внимания.

«Но, увы, это правда», – сказала Рут.

«Увы», – подумал старший инспектор Гамаш. Он вышел из кухни и начал собственные поиски.

Клара Морроу поставила на пол миску со свежей водой, но Анри был слишком возбужден и даже не заметил этого. Он обежал дом, принюхиваясь. Клара наблюдала за ним, и ее сердце радовалось и печалилось. Не так давно ей пришлось усыпить собственного золотистого ретривера Люси. С ней и Люси к ветеринару ездили Мирна и Габри, однако Клара остро чувствовала собственное одиночество. В доме без Питера.

Она прикидывала, не позвонить ли ему, не сказать ли о Люси, но потом поняла, что просто придумывает предлог для общения. Они договорились, что расстанутся на год, а со времени его отъезда прошло только шесть месяцев.

Клара поплелась за Анри в мастерскую, где пес нашел засохшую банановую кожуру. Она отобрала у него кожуру и остановилась перед своей последней работой – пока лишь черновым наброском.

Призрак на полотне был ее мужем.

Иногда по утрам, иногда вечерами она приходила сюда и говорила с ним. Рассказывала, как прожила день. Иногда даже, приготовив обед, она приходила сюда, зажигала свечку и ела перед этим воображаемым Питером. Ела и болтала с ним, рассказывала о том, что случилось сегодня. О мелочах, которые могли быть интересны только хорошему другу. И о громких событиях. Таких, как убийство Констанс Уэлле.

Клара писала Питера и говорила с ним. Добавляла мазок здесь, точку там. Муж, созданный ее собственными руками. Муж, который слышал. И не оставался равнодушным.

Анри все еще принюхивался и шастал по мастерской. Одну банановую кожуру он нашел, почему бы здесь не обнаружиться еще одной? На минуту отложив кисть, Клара поняла, что он ищет не кожуру. Анри искал Армана.

Она полезла в карман за угощением, оставленным Арманом, наклонилась и позвала пса. Анри прекратил свои поиски и посмотрел на нее, его уши-антенны повернулись на голос, уловили любимый канал под названием «Вкусняшки».

Он подошел, сел и аккуратно взял с ее руки печенье в форме косточки.

– Все хорошо, – сказала Клара, прижимаясь лбом к собачьему лбу. – Он вернется.

И снова обратилась к портрету.

– Я просила Констанс позировать мне, – сообщила она влажной краске. – Но она отказалась. Сама даже не знаю, почему ее попросила. Ты прав: я лучший художник Канады, а может быть, и мира, так что она должна была бы обрадоваться.

Почему бы и не преувеличить – этот Питер не станет закатывать глаза.

Клара отошла на шаг от полотна и взяла кисточку в рот, размазав по щеке темно-коричневую краску.

– Вчера я ночевала у Мирны.

Она рассказала Питеру, как закуталась в одеяло, положила на колени старый номер «Лайфа» и стала разглядывать обложку. Пока она смотрела, образ девочек менялся от очаровашек до существ таинственных и смутно беспокоящих.

– Они все были одинаковые, Питер. Своим выражением, настроением. Не просто похожие, а совершенно идентичные.

Клара Морроу, художник-портретист, искала в этих лицах черты индивидуальности. И не находила. Потом она откинулась на подушку и стала вспоминать пожилую женщину, с которой недавно познакомилась. Клара не многих людей просила позировать ей. Такая работа забирала у нее слишком много энергии, чтобы заниматься ею из прихоти. Но она явно из прихоти предложила Констанс написать ее портрет. И получила твердый отказ.

Разговаривая с Питером, она, в общем-то, не преувеличивала. Клара Морроу стала знаменитостью благодаря своим портретам. Это по меньшей мере удивило ее. И уж точно удивило ее мужа-художника.

Она вспомнила слова Джона Сингера Сарджента[25]: «Каждый раз, когда я рисую новый портрет, я теряю друга».

Клара потеряла мужа. Не потому, что написала его, а потому, что превзошла в искусстве. Иногда, темными зимними ночами, она жалела, что рассталась с такими своими проектами, как «Гигантские ноги» и «Воинственные матки».

– Но из нашего дома тебя изгнали не мои картины, правда? – спросила она у полотна. – А твои демоны. Они в конце концов настигли тебя.

Клара внимательно посмотрела на набросок.

– Как это, наверно, было больно, – тихо сказала она. – Где ты теперь, Питер? Ты перестал убегать? Ты уже понял, что сожрало твое счастье, твое творчество, здравый смысл? Твою любовь?

Это существо сожрало его любовь, но не любовь Клары.

Анри устроился на потертом коврике у ног Клары. Она взяла кисточку и подошла к холсту.

– Он вернется, – прошептала она, быть может обращаясь к Анри.

Старший инспектор Гамаш открывал ящики, шкафы, буфеты, обследуя содержимое дома Констанс Уэлле. В шкафу в передней он нашел пальто, небольшую коллекцию шляп и пару перчаток.

Никакого тайного хранилища.

Он осмотрел книжные полки, каминную полку. Вставал на четвереньки и заглядывал под мебель. По отчету, составленному Монреальской полицией, Констанс Уэлле не была ограблена. Ее сумочка, деньги – все осталось на месте. Машина стояла на дороге. На обоях не было темных пятен, какие остаются, если снять висевшую на стене картину, не было и пустых мест в старинном шкафу, где могла бы прежде храниться дорогая антикварная вещица.

Убийца ничего не взял.

Но Гамаш продолжал искать.

Он знал, что по этой территории уже прошла Монреальская полиция, но он искал кое-что другое. Первоначальный обыск проводился, чтобы обнаружить улики, связанные с убийцей. Окровавленная перчатка, лишний ключ, записка с угрозой. Отпечаток пальца, след подошвы. Свидетельства ограбления.

А Гамаш искал какие-то вещи, которые поведали бы о ее жизни.

– Ничего, шеф, – сказала Лакост, отряхивая руки от подвальной пыли. – Похоже, они не отличались сентиментальностью. Ни детской одежды, ни старых игрушек, ни санок, ни снегоступов.

– Снегоступов? – удивленно спросил Гамаш.

– Подвал в доме моих родителей забит всякими подобными штуками, – объяснила Лакост. – А после их смерти мой подвал превратится в такой же склад.

– И ты не избавишься от всего этого?

– Я бы не смогла. А вы?

– Мы с мадам Гамаш храним некоторые вещи, оставшиеся нам от родителей. Как тебе известно, у нее триста сестер и братьев, так что наследство нам досталось не целиком.

Изабель Лакост рассмеялась. Каждый раз, описывая семью мадам Гамаш, шеф увеличивал количество сестер и братьев своей жены. Лакост подозревала, что Гамаш – единственный ребенок – был потрясен, внезапно оказавшись в большой семье.

– Что там в подвале?

– Кедровый сундук с летними вещами, садовая мебель, принесенная на зиму. В основном дешевая пластмассовая. Садовые шланги и инструменты. Ничего личного.

– Ничего оставшегося с детских лет?

– Абсолютно.

Они оба знали, что даже для людей категорически несентиментальных такое было необычным. Но для пятерняшек? Вокруг них выстроилась целая промышленность. Сувениры, книги, куклы, пазлы. Гамаш не сомневался: если поискать в его доме, там непременно найдется что-нибудь связанное с пятерняшками. Ложечка, купленная его матерью. Открытка от родителей Рейн-Мари с улыбающимися девичьими мордашками.

В те времена, когда в Квебеке многие начинали отворачиваться от церкви, пятерняшки стали новой религией. В отличие от строгой католической веры, самыми действенными символами которой были жертва и смерть, долго сохранявшийся образ пятерняшек Уэлле являл собой символ счастья. Пять улыбающихся девчушек, ярких и живых. Мир пал на колени перед ними. Казалось, что единственные, кто не влюблен в пятерняшек, – это сами пятерняшки.

Гамаш и Лакост прошли по коридору и направились в разные спальни, договорившись встретиться через несколько минут и обменяться наблюдениями.

– Ничего, – доложила Лакост. – Чисто. Аккуратно. Никакой одежды, никаких личных вещей.

– И никаких фотографий.

Она отрицательно покачала головой.

Гамаш сделал длинный выдох. Неужели они и в самом деле жили такой стерильной жизнью? Нет, их дом вовсе не казался таким уж холодным. На взгляд Гамаша, он был теплым, дружелюбным. Здесь имелись персональные вещи, но не было глубоко личных.

Они вошли в спальню Констанс. Ковер с засохшими пятнами крови лежал на своем месте. Чемодан оставался на кровати. Орудие убийства унесли, но полицейская лента показывала место, где прежде валялась тяжелая лампа.

Гамаш подошел к маленькому чемодану и принялся вытаскивать из него вещи и аккуратно укладывать на кровать. Свитера, нижнее белье, шерстяные носки, юбка, удобные брюки. Теплое нижнее белье и фланелевая ночная рубашка. Все, что может понадобиться на Рождество в холодных краях.

Между теплыми рубашками он нашел три подарка, завернутые в цветную бумагу. Гамаш пощупал их, и бумага захрустела. Внутри было что-то мягкое.

Он знал: это что-то из одежды – сам получил от детей немало носков, галстуков, шарфов. Он взглянул на надписи.

Один подарок для Клары, другой для Оливье, третий для Габри.

Гамаш протянул свертки Лакост:

– Разверни их, пожалуйста.

Пока она занималась подарками, он осмотрел содержимое чемодана. Один из свитеров показался ему плотнее, чем обычно. Гамаш взял его и встряхнул.

– Шарф для Клары, – доложила Лакост. – Варежки для Оливье и Габри.

Она снова завернула подарки.

– Посмотри-ка, – сказал Гамаш, демонстрируя ей находку.

Фотографию.

– В списке Монреальской полиции этого не было, – заметила Лакост.

– Пропустить легко, – сказал Гамаш.

Он вполне представлял себе настроение криминалистов. Поздно, холодно, они проголодались, а дело все равно скоро спихнут другим.

Тут сказывался не столько непрофессионализм, сколько спешка. Никто не заметил маленький черно-белый снимок в свернутом толстом шерстяном свитере.

Гамаш подошел к окну и стал вместе с Лакост разглядывать фотографию.

Им улыбались четыре женщины лет тридцати пяти. Они обнимали друг дружку за талию и смотрели прямо в объектив. Гамаш поймал себя на том, что улыбается им в ответ, и заметил, что Лакост тоже не сдержала улыбку. Женщины на фотографии улыбались не во весь рот, но искренне и заразительно.

Это были четыре счастливых человека.

И хотя лица у них были одинаковыми, во всем остальном они различались. Одеждой, прическами, обувью, стилем. Даже фигурами. Две из них были полными, одна – худощавой, а четвертая являла собой нечто среднее.

– Что ты думаешь? – спросил он у Лакост.

– Очевидно, что это четыре сестры, но создается впечатление, будто они стараются выглядеть непохожими друг на друга.

Гамаш кивнул. У него возникло такое же ощущение.

Он посмотрел на оборот фотографии. Никаких надписей.

– Почему только четыре? – спросила Лакост. – Что случилось с пятой?

– Кажется, она умерла довольно молодой, – ответил Гамаш.

– Ну, выяснить нетрудно, – сказала Лакост.

– Да. Похоже, это работа как раз для меня, а ты займись чем-нибудь потруднее.

Гамаш сунул фотографию в карман, и следующие несколько минут они обыскивали комнату Констанс.

На прикроватной тумбочке лежала стопка книг. Гамаш вернулся к чемодану и вытащил оттуда книгу, которую Констанс собиралась взять с собой: «Ru» Ким Тюи[26].

Он открыл книгу на закладке и перевернул страницу. Прочел первое предложение. Слова, которых никогда уже не прочтет Констанс Уэлле.

Гамаш любил книги, и закладка, оставленная недавно умершим человеком, вызывала у него печальные чувства. Он хранил две такие книги. Они стояли в шкафу в его кабинете. Их нашла его бабушка на прикроватных тумбочках в спальне его родителей после их гибели в автомобильной аварии. Гамаш тогда был ребенком.

Время от времени он доставал эти книги, трогал закладки, но так и не нашел в себе сил продолжить чтение с того места, где остановились они. Дочитать историю до конца.

Гамаш закрыл книгу Констанс и выглянул в окно на маленький задний двор. Он подозревал, что под снегом там огород. И летом сестры садились на дешевые пластмассовые стулья в тени большого клена и пили холодный чай. И читали. Или разговаривали. Или просто молчали.

Говорили ли они о тех днях, когда были пятерняшками Уэлле? Вспоминали ли детство? Вряд ли.

Этот дом казался убежищем, в котором они прятались от своего прошлого.

Старший инспектор повернулся и посмотрел на пятно на ковре, на полицейскую ленту. На книгу в своей руке.

Скоро он узнает всю историю.

– Я, кажется, понимаю, почему сестры Уэлле скрывали, что они пятерняшки, – сказала Лакост, когда они уже собирались уходить. – Но почему в безопасности собственного дома не хранить своих фотографий, открыток, писем? Вам это не кажется странным?

Гамаш спустился с крыльца:

– Думаю, в их жизни было очень мало того, что принято считать нормальным.

Они медленно пошли по утоптанной тропинке, щурясь на ярком солнце, усиленном снежной белизной.

– Кое-что еще отсутствовало, – сказал Гамаш. – Ты не заметила?

Лакост задумалась. Она знала, что Гамаш не проверяет ее. Он был выше этого, как и она сама. Однако сейчас у нее не было никаких идей.

Она отрицательно покачала головой.

– Ничего о родителях, – сказал Гамаш.

«Черт!» – подумала Лакост. Ничего о родителях. И как она упустила? В этой куче пятерняшек – или отсутствующих пятерняшек – она упустила нечто важное.

Месье и мадам Уэлле. Одно дело – скрывать часть своего прошлого, но зачем стирать из него еще и собственных родителей?

– По-вашему, что это означает? – спросила Лакост.

– Возможно, ничего.

– Вы полагаете, именно это забрал убийца?

Гамаш обдумал ее вопрос:

– Фотографии родителей?

– Семейные фотографии. Родителей и сестер.

– Не исключено, – ответил он.

– Я тут подумала… – начала Лакост, когда они подошли к ее машине.

– Продолжай.

– Да нет, глупости.

Гамаш поднял брови, но ничего не сказал. Просто посмотрел на нее.

– Что нам вообще известно о пятерняшках Уэлле? – спросила Лакост. – Они по собственной воле исчезли из виду, стали сестрами Пино. Вели чрезвычайно замкнутую жизнь…

– Не тяни, инспектор, – подбодрил ее Гамаш.

– Возможно, Констанс не последняя.

– Pardon?

– Откуда нам известно, что остальные мертвы? Может быть, одна из них жива. Кто еще мог проникнуть в дом? Кто еще знал, где они живут? Кто еще мог забрать семейные фотографии?

– Мы даже не знаем, понимал ли убийца, что Констанс из пятерни Уэлле, – заметил старший инспектор. – И мы не знаем, были ли похищены семейные фотографии.

Он уехал, но гипотеза Лакост не давала ему покоя.

Возможно, Констанс не последняя.

Глава двенадцатая

«Слушай внимательно, – умолял себя Жан Ги Бовуар. – Бога ради, сосредоточься».

Его колени дрожали, и он положил на них руку, поприжал.

Мартен Тесье инструктировал агентов, назначенных в рейд на одну из байкерских баз.

– Это вам не какие-то татуированные громилы, – говорил заместитель Франкёра, поднимая глаза от схем в блокноте. – Слишком многие мертвые полицейские и главари банд недооценивали байкеров. Это воины. Внешне они, может, и похожи на бездомных бродяг, но не сомневайтесь: они подчиняются дисциплине, они преданны и весьма мотивированы на защиту своей территории.

Тесье продолжал – сыпал образами, схемами, планами.

Но Бовуар слышал только собственный умоляющий голос: «Господи боже, не дай мне умереть».

Старший инспектор постучал в дверь и вошел в кабинет Терезы Брюнель. Она подняла голову и взглянула на него.

– Пожалуйста, закройте дверь, – сказала она, снимая очки.

Ее голос и манеры показались ему необычно резкими.

– Я получил ваше сообщение, но меня не было в городе.

Он посмотрел на часы на ее столе – стрелки только-только перевалили за двенадцать.

Она показала ему на стул. Он помедлил секунду, потом сел. Тереза опустилась на стул рядом. Выглядела она усталой, однако одета была, как всегда, с иголочки и полностью владела собой.

– Извините, Арман, но мы дошли до конца.

– Что вы имеете в виду?

– Вы знаете, что я имею в виду. Я думала об этом, говорила с Жеромом, и мы считаем, что искать тут больше нечего. Мы гонялись за собственным хвостом.

– Но…

– Не прерывайте меня, старший инспектор. Вся история с видео вышла из-под контроля и раздулась до невероятных размеров. С ней покончено. Видео ушло в свет, и, что бы мы ни делали, назад его не вернуть. Вы должны остановиться.

– Не понимаю… – Он вгляделся в ее лицо.

– Все очень просто. Вы обиделись, рассердились и захотели отомстить. Вполне естественно. Потом вы убедили себя, что за этим стоит нечто большее, чем просто видео. Вы распалились и распалили всех вокруг. Включая и меня. Тут уж моя вина, не ваша. Я позволила себе поверить вам.

– Что случилось, Тереза?

– Суперинтендант, – отрезала она.

– Désolé. Суперинтендант. – Он понизил голос. – Что-то случилось?

– Конечно случилось. Я пришла в чувство. И вам советую сделать то же самое. Я почти не спала прошлой ночью. Утром встала и набросала кое-какие заметки. Хотите посмотреть?

Гамаш кивнул, внимательно глядя на нее. Она протянула ему листок с записями. Он надел очки, прочитал написанное и аккуратно сложил листок пополам.

– Как видите, я перечислила все, что может свидетельствовать в пользу вашей версии, согласно которой старший суперинтендант Франкёр организовал утечку видео и имеет еще более далеко идущие и зловещие цели…

– Тереза! – воскликнул Гамаш, внезапно наклонившись вперед, словно хотел физически воспрепятствовать продолжению ее монолога.

– Да бога ради, старший инспектор, прекратите вы. В моем кабинете нет жучков для прослушки. Нас никто не слышит. Никому мы не нужны. Все это в вашей голове. Посмотрите на мои записи. Там нет никаких доказательств. Груз нашей дружбы и мое уважение к вам затуманили мой разум. Вы соединили точки, которые существуют только в вашей голове. – Она подалась к нему чуть ли не с угрозой в голосе и облике. – И все по причине вашей личной неприязни к Франкёру. Если вы и дальше будете продолжать так, Арман, то я лично пойду к нему со свидетельствами ваших действий.

– Не пойдете, – произнес Гамаш, едва владея голосом.

– Я устала, Арман, – сказала она, вставая и пересаживаясь за свой стол. – Жером без сил. Вы затащили нас обоих в ваши фантазии. Прекратите. А еще лучше – подайте в отставку. Поезжайте в Париж на Рождество, подумайте о моих словах, а когда вернетесь…

Она не закончила предложение, и оно повисло в воздухе между ними.

Гамаш встал:

– Вы совершаете ошибку, суперинтендант.

– Если и совершаю, то сделаю это в Ванкувере с нашей дочерью. И там мы с Жеромом обсудим мое будущее. Пора отступить, Арман. Квебекская полиция не разваливается на части. Разваливаетесь вы. Мы динозавры, и метеорит уже упал на землю.

– Готов? – Тесье похлопал Бовуара по спине.

«Нет».

– Готов, – ответил Бовуар.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты повел команду на второй уровень бункера.