Дом с характером

Ей показалось – хотя она не была уверена, – будто при последнем повторении кусочки скорлупы вокруг пуговиц немного заколыхались. Вроде бы действует, в восторге подумала она. Потом поправила очки на носу и прочитала Пункт четвертый. К этому времени она читала Пункт четвертый чар под названием «Как подчинять предметы своей воле».

«Взять перо, – говорилось в книге, – подготовленной смесью написать на бумаге слово „ЫЛФ“ и начертить вокруг него пятиугольник. Ни в коем случае не касаться бумаги руками».

Чармейн взяла намокшее липкое перо, украшенное кусочками скорлупы и обрывком розового лепестка, и сделала все, что могла. Писать смесью было нелегко, к тому же никак не удавалось удержать бумагу на месте. Бумага скользила, бумага елозила, а Чармейн макала перо в смесь и процарапывала буквы, и слово «ЫЛФ» получилось клейкое и еле различимое и корявое и было похоже на «МУХ», потому что рыжий волосок из сахарницы зацепился за кончик пера и окружил буквы затейливыми росчерками. Что до пятиугольника, когда Чармейн пыталась его начертить, бумага съехала в сторону, поэтому самое большее, что можно было о нем сказать, – да, в нем было пять углов. Заканчивалась линия страшноватой желтковой кляксой с торчащим из нее собачьим волоском.

Чармейн перевела дух, приклеила выбившиеся пряди к голове рукой, которая стала уже совсем липкой, и прочитала последний Пункт – пятый. Это был Пункт пятый чар «Как добиться исполнения желаний», но Чармейн ужасно устала и ничего не заметила. Там значилось: «Положить перо обратно в емкость, трижды хлопнуть в ладоши и произнести: „Так-с“».

– Так-с! – произнесла Чармейн, трижды громко хлопнув в липкие ладоши.

Что-то у нее определенно получилось. Бумага, сахарница и перо растворились в воздухе, тихо и бесследно. То же самое произошло и почти со всеми липкими потеками на столе дедушки Вильяма. «Книга Палимпсеста» закрылась с резким хлопком. Чармейн попятилась, отряхивая с ладоней ошметки, – она выбилась из сил и была порядком обескуражена.

– Значит, я теперь умею летать, – проговорила она. – Ну-ка, где можно попробовать?

Ответ был очевиден. Чармейн вышла из кабинета и направилась к концу коридора, где поджидало ее открытое окно, выходившее на покатый зеленый склон. Подоконник был низкий и широкий – как будто специально созданный, чтобы через него перелезать. В считанные секунды Чармейн оказалась за окном на вечернем солнце и вдохнула холодный чистый горный воздух.

Она очутилась высоко в горах, и большая часть Верхней Норландии простиралась далеко внизу, уже подернутая вечерней синевой. Напротив, залитые оранжевым закатным светом и обманчиво близкие, высились снежные вершины, отделявшие родную страну Чармейн от Дальнии, Монтальбино и прочей заграницы. Позади тоже были горы – над ними грозно собирались темные серые и багровые тучи. Там скоро прольется дождь – в Верхней Норландии частенько шел дождь, – но пока было тепло и тихо. На соседнем лугу, под какой-то скалой, паслись овцы, а где-то неподалеку раздавалось мычание стада коров и звяканье колокольчиков. Поглядев туда, Чармейн даже немного испугалась: коровы расположились чуть выше по склону, а дом дедушки Вильяма вместе с окном, из которого она только что вылезла, бесследно исчез.

Чармейн решила не переживать по этому поводу. Ей еще никогда не доводилось бывать так высоко в горах, и от этой красоты у нее закружилась голова. Трава под ногами была зеленее любого городского газона. Она источала аромат свежести. Чармейн присмотрелась и обнаружила, что аромат исходит от сотен, тысяч крошечных изящных цветов, которые прятались в траве у самой земли.

– Ух, везет же вам, дедушка Вильям! – воскликнула Чармейн. – Прямо рядом с кабинетом!

Некоторое время она блаженно гуляла по лугу, обходя деловито жужжавших пчел, и собирала себе букет – по одному цветку каждого вида. Она сорвала крошечный алый тюльпан, потом белый, потом цветок, похожий на золотую звездочку, миниатюрный махровый мак, лимонный лютик, фиолетовый флокс, оранжевую орхидею и по одному цветку из густых зарослей – розовых, белых и желтых. Но больше всего ее восхитили голубые колокольчики – такие пронзительно-голубые, что она и представить себе не могла подобной голубизны. Чармейн подумала, что это горечавки, и собрала не один цветок, а несколько. Очень уж они были маленькие, изысканные, голубые. При этом Чармейн понемногу уходила по склону вниз, туда, где виднелся какой-то обрыв. Она решила спрыгнуть с него и проверить, научили ли ее чары летать.

Она добрела до обрыва как раз тогда, когда цветы перестали помещаться в руках. На каменистом краю росли еще шесть разновидностей, однако их пришлось оставить. Но тут Чармейн забыла о цветах – и стала смотреть.

Обрыв был высотой в полгоры. Далеко-далеко внизу, у дороги, которая отсюда казалась ниточкой, виднелся дом дедушки Вильяма – крошечная серая коробочка, окруженная пятнышком сада. Были там и другие домики, так же далеко, разбросанные вдоль дороги, и в них зажигались малюсенькие оранжевые искорки окон. Все это было в такой дальней дали, что у Чармейн пересохло во рту и слегка задрожали коленки.

– Отложу-ка я пока упражнения по летанию, – проговорила она. А подавленный внутренний голос уточнил: как же мне теперь отсюда слезть?!

Сейчас мы об этом думать не будем, отрезал другой внутренний голос. А будем любоваться пейзажем.

Ведь сверху ей было видно почти всю Верхнюю Норландию! За домом дедушки Вильяма долина сужалась в зеленую седловину, сверкающую белыми водопадами там, где через перевал можно было попасть в Монтальбино. В противоположной стороне, за выступом горы, на которой сейчас стояла Чармейн, ниточка дороги сливалась с более извилистой ниточкой реки, и они петляли среди крыш, башен и бастионов Норланда. Там тоже загорались огоньки, но Чармейн еще различала матовый блеск прославленной золотой кровли Королевской резиденции, трепещущий над ней флаг – и даже, кажется, родительский дом позади. Все это было не так уж далеко. Чармейн даже удивилась, когда увидела, что дом дедушки Вильяма на самом деле стоит у самой окраины города.

За городом долина простиралась до самого горизонта. Там было светлее – туда не дотягивались тени гор, – и долина растворялась в сумерках, пронизанных оранжевыми точечками огней. Чармейн видела продолговатые, горделивые очертания Кастель-Жуа, где жил кронпринц, и какого-то другого замка, о котором она и не слышала. Он был высокий и темный, и из угловой башни у него валил дым. Дальше начинались еще более голубые дали, полные ферм, деревень и фабрик, составлявших сердце страны. За всем этим Чармейн различила даже море – туманное, бледное.

Получается, страна у нас совсем небольшая, подумала она.

Однако додумать эту мысль ей помешало громкое жужжание, донесшееся из охапки цветов, которую она держала. Чармейн поднесла охапку к лицу, чтобы посмотреть, что это жужжит. Здесь, на склоне, солнце сияло по-прежнему ярко – и при этом ярком свете Чармейн разглядела, что одна из ее голубеньких горечавок шевелится, дрожит и жужжит. Наверное, Чармейн случайно сорвала цветок с пчелой внутри. Чармейн опустила букет и встряхнула его. На траву к ее ногам вывалилось что-то лиловое и шевелящееся. Оно было не похоже на пчелу и не улетело, как улетела бы пчела, а сидело на траве и жужжало. Жужжало и росло. Чармейн испуганно отступила на шаг по краю обрыва. Существо стало уже больше Потеряшки и продолжало расти.

Мне это не нравится, подумала Чармейн. Что это такое?!

Не успела она двинуться с места и даже подумать еще что-нибудь, как существо рывком выросло в два человеческих роста. Оно было темно-лиловое и похоже на человека, но не человек. На спине у него крепились прозрачные лиловые крылышки, которые трепетали так быстро, что их было не разглядеть, а лицо у него… Чармейн была вынуждена отвести взгляд. Это было лицо насекомого, со всякими жвалами, хваталками, усиками, антеннами и вытаращенными глазами, в каждом из которых было не меньше шестнадцати маленьких глазок.

– Ой, мамочки! – прошептала Чармейн. – Да это же лаббок!

– Да, я и есть лаббок, – объявило существо. – Я лаббок, я хозяин здешних мест.

О лаббоках Чармейн слышала. В школе рассказывали про них всякие истории – и все как одна неприятные. Если встретишь лаббока, говорили все, остается только одно – вести себя очень вежливо и уповать на то, что удастся унести ноги, пока тебя не ужалили и не съели.

– Извините, пожалуйста, – произнесла Чармейн. – Я не знала, что это ваш луг, иначе, конечно, не пошла бы сюда.

– Здесь все мое, куда ни шагни, – прорычал лаббок. – Все земли, которые ты видишь, мои.

– Что? Вся Верхняя Норландия? – удивилась Чармейн. – Глупости!

– Я никогда не говорю глупостей, – сказало существо. – Все мое. Ты моя. – Крылья зашевелились еще быстрее, и существо двинулось на нее – вместо ступней у него были какие-то жилистые наросты, ужасно неестественные. – Уже очень скоро я приду и заявлю права на свое имущество. Прежде всего я заявляю права на тебя. – Лаббок с жужжанием шагнул к Чармейн. Протянул к ней руки. И длинное жало, которое выдвинулось из нижней части его лица. Чармейн завизжала, отскочила – и упала с края обрыва, рассыпав цветы.

Глава четвертая,

где говорится о Ролло, Питере и загадочных переменах с Потеряшкой

Чармейн услышала, как лаббок испустил скрипучий вопль досады, но еле различила его, так громко свистел в ушах ветер. Она видела, как мелькает мимо отвесная скальная стена. Чармейн кричала и кричала.

– Ылф! ЫЛФ! – голосила она. – Ой, мамочки! Ылф! Я же только что сотворила летательные чары! Почему они не действуют?!

Чары, однако же, действовали. Чармейн это поняла, когда камни перед ней перестали мчаться вверх и начали сначала скользить, потом плестись, потом красться. На миг она зависла в воздухе – как раз над гигантскими острыми камнями в ущелье под обрывом.

Может, я уже умерла, подумала она.

Потом она сказала: «Какая чушь!» – и, бешено брыкаясь и размахивая руками, сумела в конце концов перевернуться. И увидела дом дедушки Вильяма – по-прежнему далеко внизу в сумерках и примерно в четверти мили по земле.

– Парить очень приятно, – заметила Чармейн, – но как же мне двигаться?

Тут она вспомнила, что у лаббока есть крылья, а значит, он, вероятно, сейчас летит с обрыва за ней. После этого она уже не стала задаваться вопросом, как ей двигаться. Она сама не заметила, как сильно оттолкнулась ногами и спланировала к дому дедушки Вильяма. Ей удалось проскочить над крышей и садом, но там чары ослабли. Чармейн едва успела дернуться в сторону, чтобы оказаться над аккуратной булыжной дорожкой, и со стуком села на нее, дрожа с головы до ног.

Спаслась, подумала Чармейн. Почему-то у нее не было никаких сомнений, что во владениях дедушки Вильяма ей ничего не грозит. Она это чувствовала.

Передохнув немного, Чармейн сказала:

– Уф! Ну и денек! А я ведь ничего не прошу, кроме хорошей книжки, и пусть дадут почитать спокойно!.. А все эта тетушка Семпрония – просто зла не хватает!

Кусты у нее за спиной зашуршали. Чармейн отпрянула в сторону и едва не завизжала в очередной раз, потому что гортензии раздвинулись и на дорожку выпрыгнул маленький синий человечек.

– Ты, что ли, тут заправляешь? – спросил этот синий коротышка резким писклявым голосом.

Даже в сумерках человечек был несомненно синим, а не темно-лиловым, и без крыльев. Лицо у него покрывали морщины – следствие склочного характера, – к тому же его почти целиком заслонял мощный нос, но это было именно человеческое лицо, а не голова насекомого. Чармейн перестала бояться.

– Вы кто? – спросила она.

– Кобольд, естественно, – отвечал человечек. – Верхняя Норландия – страна кобольдов. Я тут садовничаю.

– По ночам? – удивилась Чармейн.

– Мы, кобольды, днем не ходим, – сказал маленький синий человечек. – Я спрашиваю – ты тут заправляешь?

– Ну да, – сказала Чармейн. – Вроде того.

– Так я и думал, – удовлетворенно кивнул кобольд. – Видел, как Долговязые утащили колдуна. Ну чего, хочешь, состригу все эти гортензии, а?

– Зачем? – снова удивилась Чармейн.

– Меня хлебом не корми – дай что-нибудь состричь, – пояснил кобольд. – В садоводстве стрижка – самый смак.

Чармейн, которая никогда в жизни не задумывалась над вопросами садоводства, взвесила его слова.

– Нет, – сказала она. – Дедушка Вильям не стал бы их разводить, если бы они ему не нравились. Он скоро вернется и, наверное, расстроится, если увидит, что их состригли. Может быть, вы сделаете все, что положено делать каждую ночь, и посмотрите, что он скажет, когда вернется?

– Он-то, конечно, скажет «нет», – угрюмо отозвался кобольд. – Вечно он все удовольствие портит, колдун этот. Ну чего, по обычному тарифу или как?

– А какой ваш обычный тариф? – спросила Чармейн.

– Горшок золота и дюжина свежих яиц, – немедленно ответил кобольд.

К счастью, тут из воздуха послышался голос дедушки Вильяма:

– Я плачу Ролло пинту молока каждую ночь, душенька, ее доставляют по волшебству. Вам не нужно этим заниматься.

Кобольд с отвращением сплюнул на дорожку:

– А я что говорю? Все удовольствие испортил! И вообще, много я успею сделать, если ты будешь всю ночь тут на дорожке рассиживаться!

Чармейн надменно проронила:

– Я просто отдыхала. А теперь ухожу. – Она поднялась на ноги – все тело было подозрительно тяжелое, к тому же коленки подкашивались, – и зашаркала по дорожке к входной двери. Наверняка заперто, подумала она. Красиво же я буду выглядеть, если не смогу попасть в дом.

Дверь резко распахнулась, не успела она дойти до крыльца, и наружу нежданно-негаданно вырвался свет, а вместе со светом – крошечная попрыгучая фигурка Потеряшки, который тявкал, вилял хвостиком и весь извивался от восторга, что снова видит Чармейн. Чармейн была так рада, что вернулась домой и ее здесь ждут, что подхватила Потеряшку на руки и внесла внутрь, а песик крутился, вертелся и все норовил лизнуть ее в подбородок.

В доме выяснилось, что свет следует за ней везде по волшебству.

– Отлично, – вслух сказала Чармейн. – Не придется охотиться за свечками.

Мысли ее при этом метались в панике: я же не закрыла окно! Вдруг сюда пролез лаббок? Чармейн выпустила Потеряшку на кухонный пол и метнулась в дверь налево. В коридоре горел яркий свет, и она промчалась до самого конца и захлопнула окно. К несчастью, из-за света в доме казалось, что на лугу совсем темно, и, сколько Чармейн ни вглядывалась сквозь стекло, было непонятно, там лаббок или нет. Чармейн утешала себя мыслью, что когда она была на лугу, то окна не видела, но все равно дрожала с ног до головы.

Она все дрожала и дрожала и не могла остановиться. Она дрожала, пока шла обратно в кухню, и дрожала, когда делила с Потеряшкой пирог со свининой, – а потом стала дрожать пуще прежнего, потому что чайная лужа растеклась под стол и Потеряшка снизу стал весь мокрый и коричневый. Стоило Потеряшке подобраться поближе к Чармейн, как и на ней то там, то сям появлялись чайные пятна. В конце концов Чармейн сняла блузку – она все равно распахнулась на груди, потому что на ней не хватало пуговиц, – и вытерла ею чайную лужу. От этого Чармейн, конечно, задрожала еще сильнее. Она сходила за толстым шерстяным свитером, который положила ей миссис Бейкер, и закуталась в него, но дрожала по-прежнему. Надвигавшийся дождь наконец начался. Он хлестал в окно и барабанил в печной трубе, и Чармейн задрожала еще больше. Она решила, что это, наверное, от потрясения, но ей все равно было холодно.

– Ох! – воскликнула она. – Дедушка Вильям, как мне разжечь очаг?

– Мне представляется, чары на месте, – раздался в воздухе ласковый голос. – Бросьте в очаг что-нибудь горючее и скажите: «Огонь, гори!» – и все загорится.

Чармейн огляделась в поисках чего-нибудь горючего. На столе рядом с ней стояла сумка, но в ней еще оставался второй пирог со свининой и штрудель с яблоками, и вообще это была красивая сумка – миссис Бейкер расшила ее цветами. Конечно, в кабинете дедушки Вильяма нашлась бы бумага, но туда ведь надо было еще идти… В мешках у раковины было белье, но Чармейн ни капельки не сомневалась, что дедушка Вильям не одобрит, если его бельем затопят очаг. С другой стороны, была же ее собственная блузка – грязная, вся в заварке и без двух пуговиц, она валялась на полу у ног Чармейн.

– Все равно ее уже не отстираешь, – решила Чармейн. Она взяла мокрый коричневый ком и бросила в очаг. – Огонь, гори, – велела она.

В очаге вспыхнуло пламя. Первые две-три минуты огонь полыхал весело-превесело, о таком можно было только мечтать. Чармейн вздохнула от удовольствия. Но только она передвинула стул поближе к теплу, как огонь превратился в клубы шипящего пара. Потом среди клубов пара поднялась и запузырилась пена. Пузыри были большие и маленькие, они переливались всеми цветами радуги и все лезли и лезли из очага в трубу и в кухню. Они толкались в воздухе, оседали на всем подряд, летели Чармейн в лицо и лопались там с нежным чмоканьем – и все прибывали и прибывали. В считанные секунды в кухне забушевала кипящая и бурлящая паровая буря – Чармейн было от чего ахнуть.

– Я забыла про мыло! – пыхтя от внезапной банной жары, воскликнула Чармейн.

Потеряшка решил, что пузыри ополчились против него лично, и полез прятаться под стул Чармейн, бешено тявкая и рыча, когда пузыри лопались. У них это получалось на удивление громко.

– Да тише же! – сказала Чармейн. По лицу у нее струился пот, а волосы, рассыпавшиеся по плечам, промокли от пара. Она отмахнулась от стайки пузырей и добавила: – По-моему, пора раздеваться.

Кто-то постучался в заднюю дверь.

– А может быть, и не пора, – произнесла Чармейн.

Неизвестный гость снова постучал в дверь. Чармейн осталась сидеть на месте, от души надеясь, что это не лаббок. Но когда стук раздался в третий раз, она все-таки поднялась и двинулась сквозь пенные вихри поглядеть, кто это. Наверное, Ролло хочет укрыться от дождя, предположила она.

– Кто там? – закричала она через дверь. – Что вам нужно?

– Войти в дом! – прокричал в ответ голос снаружи. – Здесь льет как из ведра!

Кто бы там ни был, голос звучал молодо, а не грубо, как у Ролло, и не с жужжанием, как у лаббока. К тому же Чармейн слышала шум дождя даже сквозь шипение пара и неумолчное нежное чмоканье лопающихся пузырей. Впрочем, ее могли и обманывать.

– Впустите меня! – завопили снаружи. – Чародей меня ждет!

– Неправда! – крикнула Чармейн.

– Я написал ему письмо! – проорал гость. – Мама договорилась, что я приеду! Вы не имеете права держать меня на крыльце!

Засов на двери ходил ходуном. Чармейн успела только ухватиться за него обеими руками, чтобы удержать на месте, – но тут дверь все равно распахнулась, и в дом вошел мокрый юноша. Промок он до нитки. Его волосы, вероятно кудрявые, свисали на круглое детское лицо коричневыми сосульками, и с них капало на пол. Добротная куртка и практичные штаны были черные и блестящие от воды, и большой ранец за плечами тоже. В ботинках хлюпало при каждом шаге. Не успел юноша оказаться внутри, как от него повалил пар. Он стоял и смотрел на набегающие пузыри, на Потеряшку, который все тявкал из-под кресла, на Чармейн, которая вцепилась в свитер и глядела на него сквозь рыжие пряди, на горы грязной посуды, на уставленный чайниками стол. Потом взгляд его переместился на мешки с бельем, и это, похоже, его доконало. Он разинул рот и застыл на месте, глядя на все сразу и тихонько источая пар.

Секунду спустя Чармейн протянула руку и схватила юношу за подбородок, где росло несколько жестких волосков: юноша был старше, чем казался. Она подтолкнула подбородок вверх, и рот у гостя захлопнулся.

– Ты дверь не закроешь? – спросила она.

Юноша обернулся и увидел, что в кухню хлещет дождь.

– А, конечно, – сказал он. И навалился на дверь. – Что тут делается? – спросил он. – Ты тоже ученица чародея?

– Нет, – ответила Чармейн. – Я присматриваю за хозяйством, пока чародея нет. Понимаешь, он заболел, и эльфы забрали его лечить.

Юноша был явно расстроен:

– Он не предупредил, что я приду?

– Он меня ни о чем не успел предупредить, – отозвалась Чармейн. Ей вспомнилась кипа писем под «Дас Цаубербух». Наверное, одну из отчаянных просьб взять в ученики прислал этот юноша, но Потеряшка своим тявканьем не давал додумать эту мысль до конца. – Потеряшка, да замолчи ты! Как тебя зовут?

– Питер Регис, – ответил гость. – Моя мама – Монтальбинская Ведьма. Они с Вильямом Норландом близкие друзья, вот она и устроила, что я буду у него учиться. Песик, помолчи, пожалуйста. Я здесь по праву.

Он стянул мокрый ранец и бросил его на пол. Потеряшка повременил с гавканьем, чтобы совершить вылазку из-под кресла и понюхать ранец – вдруг он опасный. Питер взял стул и повесил на него мокрую куртку. Рубашка под ней была примерно такая же мокрая.

– А тебя? – спросил он, глядя на Чармейн сквозь завесу пузырей.

– Чармейн Бейкер, – сказала Чармейн и пояснила: – Мы называем чародея дедушкой Вильямом, но на самом деле он родственник тетушки Семпронии. Я живу в Норланде. А ты откуда? Почему ты стучался в заднюю дверь?

– Я пришел из Монтальбино пешком, – ответил Питер. – Если хочешь знать, я заблудился, когда хотел срезать напрямик с перевала. Я здесь уже бывал один раз, когда мама договаривалась с Вильямом Норландом, что он возьмет меня в ученики, но, наверное, плохо запомнил дорогу. Ты тут давно?

– С утра, – сказала Чармейн, несколько удивленная тем, что, оказывается, не пробыла у дедушки Вильяма и суток. Ей казалось, она торчит здесь уже несколько месяцев.

– А, ясно. – Питер посмотрел сквозь завесу пузырей на чайники, как будто прикидывал, сколько чашек чаю Чармейн успела выпить. – А по виду кажется – несколько месяцев.

– Когда я приехала, тут все так и было, – ледяным тоном отвечала Чармейн.

– Правда? И пузыри тоже? – поинтересовался Питер.

По-моему, этот мальчишка мне не нравится, подумала Чармейн.

– Нет, – сказала она. – Пузыри – это я. Я забыла, что бросила мыло в очаг.

– А, – сказал Питер. – А я подумал, что это какие-то чары не заладились, вот и решил, что ты тоже ученица. Ну, тогда надо просто подождать, когда мыло прогорит. У тебя не найдется чего-нибудь поесть? Умираю с голоду.

Чармейн с неохотой глянула на сумку на столе. И быстро отвела взгляд – ей было жалко делиться припасами.

– Нет, – ответила она. – Ничего нет.

– Чем же ты собираешься кормить собаку? – спросил Питер.

Чармейн посмотрела на Потеряшку, который опять спрятался под стул, чтобы облаять ранец Питера из укрытия.

– Ничем, он только что съел пирог со свининой, – сказала она. – И вообще он не мой. Он бездомный, и дедушка Вильям взял его к себе. Его зовут Потеряшка.

Потеряшка все лаял.

– Помолчи, Потеряшка, – сказал Питер, разогнал вертящиеся пузыри, приподнял мокрую куртку и полез под стул, где засел Потеряшка. Он умудрился вытащить песика и выпрямился, зажав его в охапке вниз головой. Потеряшка протестующе завизжал, замахал всеми четырьмя лапами и поджал облезлый хвостик. Питер отодвинул хвостик в сторону.

– Ты ущемляешь его достоинство! – сказала Чармейн. – Отпусти его!

– Это не он, – отозвался Питер. – Это она. И никакого достоинства у нее нет – правда, Потеряшка?

С этим Потеряшка явно не могла согласиться – она вывернулась из рук Питера и шлепнулась на стол. На пол упал очередной чайник, а сумка Чармейн покосилась набок. К крайнему смятению Чармейн, оттуда вывалились и пирог со свининой, и штрудель.

– Ой, замечательно! – воскликнул Питер и выхватил пирог со свининой из-под самого носа Потеряшки. – У тебя что, больше никакой еды нет? – спросил он и откусил большой кусок.

– Нет, – сказала Чармейн. – Это было на завтрак. – Она подняла упавший чайник. Вылившаяся оттуда заварка уже успела превратиться в коричневые пузыри, которые взмыли вверх и коричневой струйкой закрутились среди прочих. – Посмотри, что ты натворил.

– Подумаешь, тут и так беспорядок, – отмахнулся Питер. – Ты что, никогда не прибираешь? Отличный пирог. А второй с чем?

Чармейн поглядела на Потеряшку, которая сидела возле штруделя с одухотворенным видом.

– С яблоками. Если будешь его есть, тебе придется поделиться с Потеряшкой.

– Это такое правило? – спросил Питер, проглотив последний кусок пирога со свининой.

– Да, – ответила Чармейн. – Потеряшка его установил… установила и следит, чтобы оно выполнялось.

– Значит, она волшебная? – предположил Питер и взялся за штрудель.

Потеряшка снова принялась просительно поскуливать и забегала между чайников.

– Не знаю… – начала Чармейн. Потом она вспомнила, как ловко Потеряшка умеет ходить по всему дому и как быстро перед ней недавно распахнулась входная дверь. – Да, – сказала она. – Да, конечно. Очень-очень волшебная.

Питер медленно и неохотно отломил от штруделя кусочек. Облезлый хвостик Потеряшки завилял, глазенки следили за каждым движением Питера. Казалось, собачка прекрасно понимает, что Питер делает, хотя пузыри и ограничивали ей обзор.