Зима Джульетты

– В смысле – к моим? К кому – к моим?

– Ну, к родителям… У тебя кто? Мама и папа?

– Нет. Мама и бабушка. Мы ее вчера из больницы привезли. Ей операцию делали очень сложную…

Он с трудом поднялся с корточек, глянул на Элку сверху вниз умоляюще, будто хотел вымолить индульгенцию для бабушки. Потом устыдился вдруг. Ведет себя, как сопливый нашкодивший пацан. Бабушкиной операцией решил прикрыться. Отец будущий. Надо же не прикрываться, а решение какое-то принимать! Но – какое? Какое тут может быть решение? Жениться на Элке? Ой нет… Он и не любит ее совсем. Или ради ребенка – надо? Что, что делать-то полагается в таких случаях?

– Я… Я что-нибудь придумаю, Элк. Я пока не знаю… – тихо проговорил он, пятясь к двери и сильно сжимая в пальцах бутылочное горлышко. – Ты прости, я пока не готов… Растерялся как-то. Мне надо одному побыть… Осознать… Я пойду, ладно? Но ты не бойся, я не сбегу… Я что-нибудь придумаю, обязательно придумаю…

Тарелка с колбасой вывернулась из пальцев уже в дверях, грохнулась на пол и не разбилась. Грубо сработанная, фаянсовая, столовская. Подребезжала немного и затихла. Значит, не будет счастливого решения. Да и какое может быть в этой ситуации счастливое решение?

Он быстро переступил через кружочки рассыпанной по линолеуму колбасы, вышагнул в коридор, не оглядываясь. Очень хотелось на морозный воздух. Скорее, скорее. Чтобы голову обдуло. Чтобы протрезветь.

Последняя мысль еще больше его напугала. Трезветь не хотелось. Автоматически поднес к губам бутылочное горлышко, сделал несколько торопливых глотков, закашлялся. Шел по общежитскому коридору, то ли кашлял, то ли рыдал от страха.

Ой, если вспомнить себя того… Стыдоба. Молодой еще был. Первокурсник. Мамин сынок, бабушкин внучек, на чистом сливочном масле да на Майн Риде с Джеком Лондоном воспитанный. Такого вокруг пальца не обвести – себя не уважать.

Не знал он тогда, что подобными вещами вообще можно как-то манипулировать. Растерялся. Не учел Элкиной наглости и глупости, опыта не было. Это уж потом понял, что бабья глупость и наглость – величины прямо пропорциональные. Как мудрость пропорциональна порядочности. Не всегда, конечно, но зачастую.

Отдельная песня была о том, как он сдавался маме с бабушкой. Сидел перед ними, опустив голову, бормотал невесть что. Слова выходили какие-то неправильные, и звучало жалко и глупо. И про «картошку», и про Элку, и про «сам не знаю, как получилось». Последнее вообще стало рефреном его виноватого выступления. Потом поднял на них глаза…

У мамы на лице была написана озадаченность. Вовсе не обвинительная в его сторону, а просто – озадаченность. Будто он заболел и рассказал ей о симптомах болезни, а она решала, к какому врачу лучше обратиться и где его взять, чтобы хороший в своем деле специалист был. Но бабушка… Лучше бы он и не смотрел ей в лицо. Нет, и на нем тоже не было ни презрения, ни обвинения… Было другое, еще хуже. На лице у бабушки был написан торжественный ужас. И озабоченная сосредоточенность. И проговорила она тоже весьма торжественно, распрямив спину и указав на него перстом, как царица Савская:

– Будем играть свадьбу, Георгий!

– Елизавета Максимовна… О чем вы? Какая свадьба? – выныривая лицом из своей озадаченности, тихо спросила мама.

Бабушка повернула к ней голову, смотрела долго и многозначительно. А мама смотрела на бабушку. Тоже многозначительно. Так они вели взглядами свой молчаливый диалог минуты три. Потом мама на тихой истерике произнесла вслух, почти сдаваясь:

– Да, да… Но при чем здесь Гоша, Елизавета Максимовна? Это же другое совсем… У нас с вашим сыном любовь была, взаимное чувство. А тут.

– Какая разница, Юля. Ребенок не должен страдать. Ты что хочешь, так же потом, как я, всю жизнь себя казнить? Нет, Юля, нет. Нельзя по-другому. Я вот хотела по-другому и сына потеряла. Да что я тебе буду доказывать, ты и сама все знаешь! Нет, Юля, нет!

– Но, Елизавета Максимовна! Это не тот случай! Даже близко не тот! Да и не виноваты вы ни в чем.

– Я сказала, будет свадьба! Пусть женится!

– Но он ее не любит!

– Зато ребенок будет расти с отцом! Твой внук, Юля. Или внучка. И ничего Георгию не сделается. Главное, он живой и здоровый, и при тебе… А мой Сашенька…

Бабушкины губы задрожали, и мама смолчала. Потом поднялась с места, подошла к бабушке, огладила по плечу. И вздохнула грустно.

Он тогда и внимания не обратил на подоплеку этой меж ними недоговоренности. Потому что, странное дело, но ему вдруг легко стало. Будто гора с плеч свалилась. Наверное, доминанта воспитанной с детства порядочности взяла верх. Так всегда бабушка говорила – ты должен вырасти порядочным человеком, как твой отец… Да, пусть лучше будет порядочность, черт с ним со всем! Даже в ущерб себе! Свадьба так свадьба, Элка так Элка!

– Мам, бабушка… Я женюсь, ладно. Я решил.

– Молодец, Георгий. Ты настоящий мужчина, – без особого энтузиазма отозвалась бабушка.

– Не надо, сынок… – тихо вздохнула мама. – Можно ведь как-то по-другому. Помогали бы, алименты платили.

– Нет. Все, я решил. Женюсь.

Да, ему легче стало. Только на краешке подсознания билась испуганная мыслишка – неправильно все это. Бред, бред какой-то. Надо немедленно все прекратить. Встать и уйти, хлопнув дверью. Но куда уйти? Сбежать от проблемы? И кому – хлопнуть дверью? Маме и бабушке, которые его проблему, дурака инфантильного, как-то решают? Пусть и неправильно?

Потом он привел Элку в дом. Встретили ее ласково, мама назвала Эллочкой, а бабушка – деточкой. Мама по настоянию бабушки нашла знакомых в загсе, их расписали через неделю. И свадьбу сыграли, скромную, но с нашествием деревенских родственников. Они сидели за столом, важничали изо всех сил, пытаясь показать, что тоже не ликом шиты в части «культурности приличного застолья», как выразилась одна из Элкиных бойких теток, и в то же время страстно ощупывали его глазами, будто примериваясь, какой кусок и с какого боку получше оттяпать. Впрочем, это потом выяснилось, что относительно «оттяпать» у них были совсем другие намерения. У вампиров этих.

После свадьбы молодая жена сразу вошла в конфронтацию и обструкцию с мамой и бабушкой. Без промедления, можно сказать, ввинтилась штопором. Ввязалась в бой. Гоша сам при этом не присутствовал, в то утро на лекции в институт убежал. Но мама рассказывала, как Элка после его ухода вышла из комнаты, села на кухне пить чай и заявила с ходу:

– Хорошо, что вы сегодня дома, Юлия Борисовна. Надо бы с вами срочный вопрос порешать. Ну и с вами тоже, Елизавета Максимовна.

– А что такое, деточка? – ласково подняла брови бабушка. А мама насторожилась.

– Надо бы квартиру разменять срочно. Хочу, чтобы ребенок в нормальных условиях родился. Что мы тут с Гошей у вас…

– То есть как это… разменять? – все еще улыбаясь, подняла брови бабушка.

– Ну как, как… – по-деловому подступила к вопросу Элка. – Вам на двоих однушку, а нам на троих с Гошей и с ребенком двушку. Это будет по справедливости, я считаю.

– Господи, деточка… Да что ты такое говоришь?.. Не понимаю, чем мы тебе не угодили, – тихо проговорила бабушка, хватаясь за сердце.

А мама хвататься за сердце не стала. Отставила от плиты сковородку с сырниками, повернулась к Элке, глянула ей прямо в глаза и заговорила четко, громко, почти по слогам, как с недоумком:

– Послушай меня, Элла. И уясни себе раз и навсегда. Эта квартира никогда меняться не будет. Эта квартира издавна принадлежала семье Елизаветы Максимовны. Здесь жил ее сын, отец Гоши. Эта квартира ей дорога как память. И даже не в этом дело… Не будет она меняться, и все. Вопрос закрыт, Элла. Ты меня поняла, надеюсь?

– Нет, ну… Как-то вы странно говорите… А зачем тогда меня прописали?

– Потому что ты вышла замуж за Гошу. Живи, рожай, радуйся жизни.

– Нет, ну… Странная вы какая… Мы же молодые, нам надо свое жилье! Тем более квартира ведь не приватизирована, ее можно разменять на две муниципальные… Я знаю, мне мама говорила. А она ходила к юристам консультироваться. Они, между прочим, немалые деньги за консультацию берут.

– О, как интересно! Значит, твоя мама уже к юристам ходила! А ты не спросила, чего ради мама вздумала распоряжается нашей квартирой?

– Она, между прочим, не ваша. Она государственная. Так ей юрист сказал. Я уже и фирму нашла, которая занимается разменом таких квартир. Там и варианты уже подобрали. Есть квартиры свободные, и документы очень быстро сделают. У вас хорошая квартира, метраж большой, от желающих съехаться отбою не будет. Правда, денег ужасно много за срочность запросили, но мне мама обещала дать. Я с вас даже денег за размен не возьму!

– Элла, ты что, не понимаешь? Ты не слышала, что я тебе сказала? Я еще раз повторяю, вопрос закрыт. И больше никогда к нему возвращаться не будем. Запомни это.

– Нет, как это – не будем? Как раз и будем. Сегодня мама моя с тетей Зоей приедут. Где-то после обеда, наверное. С утра уже выехали. Пока из нашего поселка до города доберутся… На автобусе до станции два часа пилить, потом два часа на электричке… Вам хорошо, вы таких проблем не знаете, вы в городе живете, на автобусе до станции по грязной да ухабистой дороге не колыхаетесь. Вышли из дома – все рядышком, топай себе по чистому асфальту. Да, хорошо вам… Ну ладно, я пока к себе пойду. Спасибо за сырники, вкусные были. А маме с тетей Зоей я сама обед сготовлю, вы особо не хлопочите. Продукты какие в холодильнике есть?

– Погоди, Элла… А Гоше ты уже озвучила свои наполеоновские планы? – встала у нее на пути мама.

– Нет. Зачем?.. Да кто мужика вообще спрашивает? Мне, главное, ребенка родить в нормальных условиях. Давайте потом поговорим на эту тему, ладно? Когда мама с тетей Зоей приедут. А то как-то несправедливо получается, я одна, а вас двое. Потом, ладно?

А потом был кошмар. То есть кошмар для бабушки с мамой. А для тещи с тетей Зоей – совсем наоборот, привычная ситуация. Особенно «свою тарелку» поймала тетя Зоя, женщина-кипяток. Да, такое чувство было, что все время бурлит в ней что-то шипящее, держит в скандальном тонусе. Она даже ходила, слегка подпрыгивая, и все время дула на пальцы. И всем телом была направлена на скандал, то есть вперед, на врага: пузо – вперед, титьки – вперед, щечки – вперед…

– Да… Кватира у вас большая, хорошая, всем хватит… Хорошая кватира, хорошая, не жмитесь…

Она так и говорила – «кватира». Слышалось в этом что-то зловещее, хамски неуправляемое. Впрочем, так оно и было на самом деле.

– А вы как себе думали, баушка? – склонялась тетя Зоя насмешливо над сидящей в кресле Елизаветой Максимовной. – Думаете, если вы городская, так можете нашу Элку в служанках держать? Не, баушка, и не мечтайте. Еще не хватало, чтобы она за вами горшки выносила.

– Прекратите немедленно, что вы несете! Не смейте, слышите? – возмутилась мама, но тетя Зоя ее и не слышала. Вернее, слышала, конечно, но старательно игнорировала ее возмущение. Только на пальцы дула.

– Мы вам тоже хорошую кватиру подыщем, баушка, не переживайте. Где-нибудь на окраине, чтобы всегда свежий воздух был. И заживете там со сватьей нашей, Юлией-то Борисовной, красавицей писаной. Ишь ведь! Вроде мы с ней одногодки, а выглядит как молодо. Это оттого, Юлия Борисовна, что работать ты не привыкла! Ни сенокоса не знаешь, ни огорода, ни стайки с навозом! Чего так на меня смотрите, баушка, разве я не дело говорю? А то приезжайте к нам в Охлопково, у нас тоже баушки есть… Будете на завалинке семечки лузгать да на печке косточки греть! А, баушка? А Юлию Борисовну за нашего агронома замуж пристроим. Он хоть и пьющий, но так в общем и целом хороший мужик. Нет, не хотите? Ну ладно…

В принципе, бабушка вообще плохо понимала, что происходит. Сидела в кресле, с удивлением глядела на Юлю.

– А я ведь сейчас милицию вызову, уважаемые… – зло, вкрадчиво прошелестела Юля, наступая на тетю Зою. – Вас отсюда выкинут в два счета и фамилию с адресом не спросят!

– Тю, испугала! – усмехнулась женщина, плюхаясь на диван. – Милицию! Мы, между прочим, не к тебе приехали, а к Элке. Она, между прочим, здесь законно прописанная!

– А кто ж ее здесь прописал, не вспомните?

– Так ведь и я о том же, милая Юль Борисовна! Ну сделала хорошее дело, и молодец. А ты бодаешься, как бешеная корова. Надо ж все мирно решить, по справедливости, чтобы всем хорошо было. Элка – она ж тоже человек… Тем более за твоего малахольного сынка замуж вышла, все честь по чести. Или ты хотела, чтобы он за изнасилование в тюрьму сел?

– Юль… Чего они хотят, объясни мне? Я никак в толк не возьму… – тихо и виновато проговорила из своего кресла бабушка.

– Чего хотят? Они хотят всего и сразу, и как можно больше, Елизавета Максимовна, – рассеянно проговорила Юля, нажимая дрожащими пальцами на кнопки телефона и выискивая что-то в его памяти. – Не обращайте внимания, сейчас разберемся. Такое тоже бывает… Есть, есть еще женщины в русских селеньях… Живы-таки, курилки, ничем их не вытравишь, даже дустом… Вот и мы с вами на таких нарвались.

– А куда ты звонишь, Юля?

– Соседу с третьего этажа, Володе. Он же раньше в ОМОНе служил. Говорят, против лома нет приема, но я все же попытаюсь.

– Володе – это сыну Надежды Петровны?

– Да, да…

– Попроси, пусть Надежда Петровна придет, мне укол поставит. Что-то мне плохо, Юль… Давление поднялось… И найди там, на кухне, мое лекарство. Желтенькие такие таблеточки… Да ты их знаешь… Я с утра забыла выпить.

Она вдруг задышала прерывисто, со свистом, схватилась за сердце. Юля уже торопливо говорила по телефону с Надеждой Петровной, медиком, которая, будучи на пенсии, обслуживала соседок по дому, таких же пенсионерок-приятельниц.

Элка глянула на бабушку, трусливым зайчиком прыгнула к себе в комнату. Даже про маму и тетку забыла. Но те тоже быстро засобирались:

– Ладно, сватья Юль Борисовна, пойдем мы… Уж не останемся у вас в гостях, коли вы нас так неприветливо встретили. Уж приезжайте лучше вы к нам, уж мы с хлебом-солью… Чем богаты…

– Да идите уже, идите быстрее! – в сердцах крикнула из кухни Юля, где отыскивала в коробке с лекарствами нужные таблетки для Елизаветы Максимовны. – Хватит, поговорили! Больше не надо!

– Некультурные какие… – громко фыркнула из прихожей Элкина мать, возясь с замком. – Правда, Зой? Чего мы такого сказали-то? Сразу давление поднялось, гляди-ка… Помрет еще, а мы виноваты будем! Плохо, плохо мы Элку замуж выдали, красавицу нашу.

Гоша как раз в дверях с ними и столкнулся – из института пришел. Поздоровался вежливо, но в ответ получил только злые кособокие усмешки. Поглядел, как они быстро спускаются с лестницы, пожал плечами, закрыл дверь…

– Мам, чего они? Ты их выгнала, что ли? – зашел на кухню.

– Нет. Сами ушли.

– А почему такие злые?

– Злые? Хм… Нет, это не злость. Это хамство как способ существования. Грубое упрощенное естество, ничего из ряда вон выходящего… Да куда эти таблетки запропастились, господи?

– Какие таблетки?

– Да бабушкины. Эти сволочи тут выступали так, что у нее давление резко поднялось. Они же не понимают, что творят, они уверены, что так надо. И хорошо, что оказались трусливы. Нет ничего страшнее, сынок, наивно воинствующей простоты. И впрямь хуже воровства… А когда простота труслива – это еще полбеды.

Юля говорила отрывисто, коротко, пытаясь справиться с гневом. Но руки все равно тряслись. Нашла наконец таблетки, бегом бросилась в комнату и, обернувшись, сказала сыну:

– Открой дверь, слышишь, звонят? Это Надежда Петровна пришла! Бабушке укол надо сделать.

После укола Елизавета Максимовна уснула, Юля предложила соседке выпить чаю на кухне.

– Чего она так разволновалась-то? – спросила Надежда Петровна, присаживаясь на кухонный стул и подвигая к себе вазочку с крыжовенным вареньем. – Учти, Юль, ей нельзя… Тем более после операции.

– Да родственники наши новые приезжали, она пообщалась с ними на свою голову… – грустно махнула рукой Юля. – Представляете, требуют, чтобы Елизавета Максимовна квартиру разменяла! Совсем обнаглели. Главное, по-хамски так наступают, что и впрямь в какой-то момент теряешься. Я уж Володе начала звонить, а тут Елизавете Максимовне плохо стало… Хорошо, что вы оказались дома и взяли трубку.

– Погоди… Что значит – требуют? Странные какие. А счета в банке открыть на свое имя они не требуют?

– Так и я о том же. А Елизавета Максимовна разволновалась. Она ж как лучше хотела. Гошу чуть не силой жениться заставила, а тут такое…

– А зачем силой? Что-то я не понимаю ничего.

– Так Элла же в положении! Четыре месяца уже.

– Да не говори ерунды, Юль…

– В каком смысле?! Она беременная, Надежда Петровна. Говорю же, четыре месяца.

– Ох, дорогая моя… Ты не забыла, где я сорок лет своего рабочего медицинского стажа отмотала? Если забыла, так я тебе напомню.

– Ой, точно. Вы же в нашей женской консультации…

– Вспомнила, слава богу. И сколько через мои руки беременных девиц с разными сроками прошло, тоже можешь себе представить. И ты меня будешь учить, кто в положении, а кто нет? Что я, четырехмесячную беременность не увижу? Да если она есть, я ее третьим глазом на расстоянии разгляжу, как герой моей любимой писательницы врач Кукоцкий… Меня-то не обманешь… Опыт, Юлечка, великое дело.

– То есть вы хотите сказать?..

– Да, Юлечка, именно это я и хочу сказать. Не беременна ваша Эллочка, это совершенно точно. Чего ж вы у меня сразу-то не спросили?.. Эх вы, интеллигенция мягкотелая! Обвела вас девчонка вокруг пальца, потому и с разменом квартиры торопится! Ишь какие у нее планы-то наполеоновские! Нет, милая моя, нельзя быть в наше время шибко порядочными, непозволительная роскошь! Даже и слово придумали для порядочных вон какое обидное – лохи… Каждый хам считает своим долгом ногами потоптаться да покувыркаться.

Юля сидела ни жива ни мертва, слушала соседку. Потом выдохнула, подняла на сына глаза…

Не договариваясь, они одновременно поднялись, пошли гуськом в Гошину комнату. Элка порскнула из коридора, мелькнул край ее розового халатика – подслушивала…

Потом много еще было всякого. И развод, и скандалы. Больше всего проблем было с Элкиной пропиской. По тем временам закон не позволял вот так, за здорово живешь, человека из квартиры выписать. Мало ли что – развод… Прописан человек – выдели ему положенные метры, не греши. Не можешь – твоя головная боль. Да плюс наскоки Элкиных родственников, одна тетя Зоя как боевая единица чего им стоила. Вспомнить страшно. И все бы ничего, да только бабушка этих потрясений не выдержала, инсульт ее подстерег. Через два года похоронили.

Гоша чувствовал себя виноватым в ее смерти. После похорон решил для себя – никогда больше. Какие, к черту, загсы да свадьбы, да ни за что! Но… Как говорится – никогда не говори никогда. И какое счастье, что он Варю встретил… Вон она, сидит на веранде кафе, отсюда, из аллеи, уже видно. Можно постоять еще минуту, понаблюдать, как она ждет, как на часы поглядывает. Послушать, как тихо перекатывается внутри нежность, звенит колокольчиком.

Какой он сентиментальный стал, однако! А казалось, успел за эти годы превратиться в законченного и холодного циника, когда переплываешь из одной короткой привязанности в другую, и несть им числа… Долгая вереница, бесконечная. Ухоженно-перламутровая и ни к чему не обязывающая, где слово «любовь» произносится походя, игриво, с единственным и обоим понятным подтекстом. И удобным к тому же подтекстом. Да, сейчас почти все таким удобством это слово пользуют – любовь… Почти все, за редким исключением. Кто-то совсем другой смысл в это слово вкладывает, это уж кому как повезет. Выходит, ему повезло оказаться в редком исключении?

Вообще, если со стороны посмотреть, если уж совсем-совсем объективно, Варюха далеко не красавица. Модной нынче кричащей деньгами ухоженности и вызывающего перламутра в ней нет. А есть небрежно забранные на затылке волосы природного русого цвета, очки в строгой черной оправе, немного растерянное, чуть опрокинутое в себя нежное лицо с робкими покушениями на мейкап и тоненькая, как у цыпленка, шея, выглядывающая из растянутого ворота серого джемпера. А если прибавить к этому еще и небольшую сутулость… Получается – ничего особенного. Шесть раз мимо пройдешь – не взглянешь и не запомнишь. И друзьям не похвастаешь.

Но. Но!.. Было, было в ней что-то. Может, в жестах. Может, в манере держать себя с робким достоинством. Может, в энергетике интеллекта, который, черт возьми, делает свое молчаливое и «неперламутровое» дело!

Вот и сейчас – медленно посмотрела на часы на тонком запястье, чуть оглянулась через свое сутулое плечико, поправила очки на переносице… А у него сердце зашлось. Стоит в кустах, как дурак, смотрит. Оторваться не может. Вот она, зараза-любовь. Попал ты, парень, попал…

На той вечеринке, где они познакомились, он ее вообще поначалу не заметил. Ну, сидит в уголке что-то серенькое, смотрит на всех грустными насмешливыми глазами. Не танцует. Не пьет. Не курит. Нет, а чего тогда сидеть-то? Зачем пришла? Если пришла – будь как все, расслабляйся. А если нет – в библиотеку иди, там и грусти, и насмешничай. Его, если честно, как-то задело даже. Завелся. Подсел к ней с разговорами, с выпивкой, то да се… Сейчас я тебя, мол, серенькая мышка, в два счета обаяю, хоть мне такого добра сто лет и не надо! Тут и без тебя достойные лапочки водятся!

Ага, обаял. Кончилось тем, что предложил ей вместе смотаться с вечеринки. А она вдруг неожиданно согласилась. Встала с дивана, оправила трикотажный джемперок, протянула ему руку – поехали!

А что было делать? Повез ее на дачу к другу. Дальше – тоже все как по писаному сценарию. Она не удивилась и не испугалась, что друга на даче не было. Будто знала – так надо. И отдалась без предварительного жеманства и удивила искренней страстью. Нет, правда, удивила… Может, глупо звучит, но для такой неприличной скоропалительности в отношениях все было нежно и честно, будто они сто лет уже вместе и знают друг друга до мелочей. А потом он, удивленный, учинил ей настоящий допрос:

– Варь, я не понял… Ты с виду такая серьезная, неприступная… Такой вроде чулочек синенький… Чего вдруг?

– Ты хочешь спросить, как меня угораздило после часа общения в постель прыгнуть?

– Ну да…

– Не знаю, Гош. Сама не знаю.

– У тебя секса давно не было?

– Да. Это правда, давно не было. Года три, наверное. Или четыре… Но не поэтому, нет… Просто для потребности организма я бы в такую даль неизвестно с кем не поехала, да еще ночью. Я ужасная по природе трусиха.

– А сколько тебе лет?

– Почти тридцатник. Я была замужем. Давно.

– И мне столько же… И я был женат… Но ты не ответила на мой вопрос. Почему все-таки?

– Говорю же – не знаю! Наверное, ангел притянул.

– Кто? Ангел?

– Ну да… Я читала где-то, что, мол, ангел сведет с кем надо. И когда он делает свою работу, то убирает из души страх, стыд, препятствия всякие… Надо его просто слышать и идти за ним. Вот я и пошла, наверное. Не отдавая себе отчета.

– А меня, значит, тоже ангел притянул?

– Не знаю. Ты спроси у него.

– А как?

– А вот так… – потянулась она к нему губами. – Поцелуй меня, и он тебе все расскажет…

Да, про ангела, конечно, это Варюхины сказки. Но ведь и впрямь влюбился, никогда такого не было! Так, чтобы сердце исходило нежной болью. Да разве можно сравнить это счастье с прежним комфортом бытия, которое он и принимал за относительное мужское счастье? Когда нет никаких обязанностей, когда веселая подружка рядом, и расставание не приносит печали… Когда мама смотрит на вновь появившуюся подружку вполне снисходительно и терпит ее ночное-утреннее присутствие в доме, и даже халатик может предложить, и новую зубную щетку. И пощебетать за завтраком с Настенькой, или Леночкой, или Дашенькой… Так, ни о чем пощебетать. Все равно они надолго не задерживались. Наверное, он подсознательно таких выбирал. А мама одобряла – тоже подсознательно. Хорошая мама, продвинутая. И это ли не есть мужицкое счастье – жить такой жизнью? Казалось бы – какого еще рожна? Им ведь и в самом деле очень хорошо с мамой жилось на общей территории любви и взаимопонимания. И с портретами отца и бабушки на стене. Только вот на Варю маме понимания не хватило.

Да, он слишком быстро позвал ее замуж. Может, неправильно, на фоне этой нежной сердечной боли. Но ведь она есть эта боль, есть, никуда от нее не денешься! И притяжение – тоже есть. Притяжение, как дар того самого ангела. Притянул, связал в узелок, без которого никак нельзя жить дальше, просто смысла не имеет. Только вместе.

Он, кстати, любил раньше наблюдать за жизнью женатых друзей. И всегда им сочувствовал, чего греха таить. Сочувствовал этой привычке – идти в дом, к семье. Не хочется тебе, а ты иди, понурив голову. Помнится, как Олег Воронов женился, отличный парень… Всем хвастал – вы посмотрите, какую взял, а? Какие ноги, какая грудь… А готовит как вкусно! Потом не знал, как развестись, как детей поделить… И куда, интересно, его чванство мужское делось – какие ноги, какая грудь? Потихоньку перешло в неприязнь? Да разве можно – глазами жениться?.. Или умом, что еще хуже. Были и такие, которые все по полочкам рассудительно раскладывали – из какой, мол, семьи, какое образование, какой характер… Они, дураки, просто своего узелка от ангела не дождались. Теперь и сами про себя часто говорят – «женился, дурак». Или глазами был «дурак», или умом был «дурак» – у каждого своя интерпретация семейного недовольства. Выходит, он более качественным дураком оказался, тем самым Иваном-царевичем, которому удалось волшебную лягушку на счастье заполучить? Нет, Варька права, права… Надо доверять ангелу. Ангел знает, куда приведет.