Благие намерения

И воспитывала его Анна Серафимовна точно так же, как принято было воспитывать мальчиков в ее семье: Николаю сызмальства внушалось, что он – мужчина и единственная опора и защита для своей матери. Он должен быть самостоятельным и нести ответственность за свои решения, даже за самые маленькие и незначительные. Однажды, когда Коле было пять лет, мать показала ему, сколько у них осталось денег, и сказала, что на них можно купить или хлеба, или сахару, и пусть мальчик сам решит, что в хозяйстве нужнее. Разумеется, Коля выбрал сахар, они вместе пошли в лавку и сделали покупку, вечером пили морковный чай с сахаром вприкуску, и Коля бурно радовался, что принял такое решение – вон как им с мамой вкусно, и сахару вдосталь, и еще на утро останется, а наутро он захотел есть и попросил хлебушка. Мать предложила снова попить чаю с сахаром, но сахару отчего-то не хотелось, а хотелось именно хлеба. «А на хлеб у нас больше нет денег, – спокойно сказала Анна Серафимовна. – Ты же сам вчера решил, что сахар нам нужнее. Ты – мужчина в семье, ты принял решение, ты взял на себя ответственность, как и положено мужчине, а я только выполнила твое решение, как и положено женщине. Я тоже очень голодна и тоже хотела бы поесть хлеба, но я ничего не могу сделать. Надеюсь, в следующий раз, когда ты будешь принимать решение, ты как следует подумаешь». Конечно, мать лукавила, и положение было вовсе не безвыходным, и денег еще немного было, и пара картофелин, и луковица, но она считала, что куда важнее воспитывать в сыне умение нести ответственность за свои решения. Мальчик должен сразу понять, что нельзя принимать решения в надежде на то, что, если оно окажется неправильным, придет мама и все перерешит, перекроит и сделает «как надо».

Старшие братья Анны Серафимовны, Прохор и Григорий, тоже принимали участие в воспитании Николеньки. Советская власть, помня их заслуги перед революцией, купеческих сыновей не только не обижала, но и всячески привечала, двигала по карьерной лестнице, выдвигала на руководящие посты. И Анне, вдове геройски погибшего красного командира, внимание оказывалось и пайками, и карточками, и комнату ей выделили в относительно малонаселенном бараке – всего пять соседских семей, вместе с Анной и ее сыном шесть получается, а ведь другие-то живут, бывает, и по десять семей, и по пятнадцать, если барак или квартира большие. Не только братья Анне помогали, но и товарищи мужа не оставляли, навещали, помощь оказывали – кто чем мог. Красный командир Дмитрий Головин был для красноармейцев как отец родной, любил солдат, заботился о них и, не жалея сил, обучал военному делу, щедро делился всеми знаниями, которыми обладал сам как бывший кадровый царский офицер. Вокруг подрастающего Николеньки всегда были мужчины, и Анна Серафимовна не упускала возможности привить оставшемуся без отца мальчику модели «истинно мужского поведения», как она его понимала, всегда подчеркивала главенство мужчин и их безусловную правоту.

Николай вырос жестким, строгим, неулыбчивым, пошел по стопам отца – стал военным. В 1941-м ушел на фронт, в 1943-м с тяжелейшим ранением оказался в госпитале за Уралом, куда к нему из эвакуации немедленно прибыла мать, поселилась поблизости и ежедневно сидела у постели сына. Там она и заприметила санитарку Зиночку.

Зиночка, незатейливая, малообразованная, но простодушная, добрая, искренняя и, что немаловажно, очень красивая, работала в госпитале и искала себе мужа среди военных. Мать ее, работница местной фабрики детских игрушек, объяснила дочке, что с ее нелюбовью к учебе и получению знаний единственный способ устроиться в жизни более или менее прилично – это хорошо выйти замуж, лучше всего за офицера: и престижно, и зарабатывают они много. Конечно, найти мужа среди артистов или ученых тоже неплохо, даже, может быть, и лучше, но тут шансов у Зиночки, прочитавшей в своей жизни хорошо если две-три книжки, одна из которых – букварь, а вторая – учебник по литературе, практически никаких нет.

Зиночка присматривалась к раненым, ухаживала за ними, помогала писать письма, развлекала разговорами, а сама искала, искала… Попадались красивые, но им чаще всего нужно было только одно, сами знаете что, а она ведь не такая, ей хотелось серьезных отношений и последующего замужества. Были и такие, кто сразу звал замуж, но эти уж тем более доверия у девушки не вызывали. А вот старшего лейтенанта Головина Зина выделяла особо, хотя и не могла понять, нравится он ей или нет. Лицо грубое, словно из камня высеченное, никогда не улыбнется, смотрит строго, даже как будто сердито, разговаривает мало, но было в нем что-то, какая-то невидимая, но очень и очень осязаемая сила, которая и притягивала, и одновременно пугала. Зине он никакого особого внимания не оказывал, и она никак не могла понять, замечает он вообще ее красоту или не видит ничего, погруженный в какие-то свои мысли. Когда к Головину приехала мать, Зина глянула на нее – и ахнула! Будто королева ступала по дощатому полу зауральского госпиталя – такая прямая была у женщины спина, так гордо поднят подбородок, и такое приветливое выражение светилось на тонком увядшем лице. Зиночка цену своей внешности знала отлично и точно так же отлично знала: начни она кокетничать и пускать в ход весь свой арсенал – никто не устоит, уж сколько раз проверено, но если до того дня она не была уверена, стоит ли затевать все это в отношениях с Головиным, то, увидев Анну Серафимовну, сразу решила, что стоит. В матери видна была порода, внутреннее благородство и безусловная порядочность, и все эти качества не могли не передаться сыну-офицеру.

Молоденькая санитарка стала все чаще оказываться у постели Николая, познакомилась с его матерью, да и самого Головина хоть чуть-чуть да разговорила и вдруг заметила, какой низкий, глубокий и красивый у него голос. С тех пор каждый день она открывала в нем все новые и новые достоинства – то мимолетную улыбку, в которой мелькнут ровные белые зубы, то мощный мускулистый торс, то родинку на шее, при виде которой у Зиночки почему-то сердце защемило. Она и сама не поняла, не уловила тот миг, когда целенаправленный матримониальный интерес уступил место искренней влюбленности.

Анна же Серафимовна ситуацию оценила быстро, все поняла и начала собирать сведения о влюбленной в ее сына санитарке. Поспрашивала то тут, то там, поузнавала и пришла к выводу, что девушка ни в чем плохом не замечена, себя соблюдает строго, вольностей в отношении себя не допускает, а что мужики вокруг нее вьются – так это естественно, при ее-то внешности было бы странно, если б не вились. Статная, крупная, широкобедрая, рожать будет легко, и грудь хорошая, не маленькая, но и не слишком большая, молока будет много. В глаза Николеньке заглядывает, каждое его слово ловит – будет покорной и послушной женой. Убирается быстро и чисто, лежачим больным помогает ловко и споро, переодевает их, белье постельное меняет, значит, по хозяйству будет все успевать, у нее в руках все горит. Раненых, которые еще плохо ходят, буквально на себе таскает, значит, сильная, уставать не будет. Одним словом, отличная жена для Николеньки, будет его слушаться, любить, холить и лелеять. И Анна Серафимовна сделала все от нее зависящее, чтобы сын наконец открыл глаза и обратил внимание на красавицу Зиночку.

Николай поправлялся медленно, ранение было тяжелым, и времени у Зины было хоть отбавляй, на все хватит. Анна Серафимовна перестала ежедневно приходить в госпиталь только тогда, когда твердо уверилась: у них все случилось. Она набралась терпения, дождалась первых признаков беременности у Зины, настояла на немедленной регистрации брака, тут же забрала невестку из дома и поселила вместе с собой, а когда Николай наконец выздоровел, они все вместе вернулись в Москву. Последствия ранения не позволили Головину продолжать войну на фронте, и как он ни бился, в какие двери ни стучался, ответ был один: ваше состояние здоровья не позволяет принимать участие в боевых действиях. А вот работать в милиции и воевать с бандитами состояние здоровья очень даже позволяло, и Николай Головин получил приказ продолжать служить Отечеству на другом поприще.

В 1944 году родилась первая девочка, Тамара, Томочка, спустя два года – вторая, Любаша. Головин мечтал о многодетной семье, он хотел иметь четверых, а то и пятерых, трое из которых были бы непременно сыновьями, и Зина не возражала, она любила детей, беременности переносила легко, но во время войны им казалось, что вот настанет мир – и жизнь будет легкой и чудесной, и можно будет каждый день радоваться, что войны больше нет, и важнее и сильнее этой радости ничего никогда не будет, и можно будет спокойно рожать сколько угодно детей, а оказалось, что жизнь после войны тяжелая, голодная и нищая, и хорошо бы им хотя бы с двумя дочерьми справиться. Жаль, конечно, что сына не получилось, но и две девочки – тоже очень хорошо. И достаточно.

* * *

Помахивая авоськой, в которой лежали буханка хлеба и полкило сливочного масла, Люба шла из магазина домой и вспоминала разговор двух теток, стоявших перед ней в очереди. Тетки обсуждали какую-то Надьку, которая теперь вынуждена ходить в платке, потому что неделю назад ее в Москве поймали дружинники и налысо обрили. Любе было интересно, она старалась внимательно прислушиваться, но как следует так и не поняла, за что же лишили волос бедную Надьку. Со слов теток выходило, будто с ней такое сотворили только за то, что она приходила в гостиницу, где во время Фестиваля молодежи и студентов жили иностранцы. Этого Люба понять не могла, как ни силилась, и решила спросить у Тамары: Тома обязательно должна знать и все объяснить, когда шел фестиваль, она несколько раз уезжала с дачи в Москву посмотреть, как она сама выразилась, «какие головы носят за границей». Про головы – это не эвфемизм, не случайная оговорка, Тамара интересуется прическами и собирается стать парикмахером, она все время рисует в своем альбоме женские и мужские головы с по-разному постриженными и уложенными волосами, а когда девочки ходят в кино на заграничные картины, она за сюжетом вообще не следит, только и смотрит, кто да как причесан. Тома непременно должна знать, за что же так сурово обходятся с женскими волосами. Или с мужскими тоже? Вот интересно, а парни ходили в эти самые гостиницы? И если ходили, то их что, тоже налысо брили? В общем, все это надо будет спросить у Тамары, только тут главное – правильно выбрать момент, чтобы рядом никого не было, ни Бабани, ни мамы с папой. Когда Тома сказала, что хочет поехать в Москву во время фестиваля, чтобы посмотреть на иностранцев, папа страшно ругался и кричал, чтобы девчонки не смели даже думать об этом, чтобы в столицу – ни ногой, потому что с этим фестивалем там один только блуд и порок. Люба тогда не очень поняла, что такое блуд и порок, наверное, это что-то заразное, чем болеют иностранцы, но одно уяснила твердо: папа ехать не разрешает. Ей, конечно, очень хотелось поехать, но раз нельзя – значит, нельзя. Тамаре же на отцовские запреты было наплевать, она сказала, что едет в библиотеку, взяла книги и отправилась на электричку. От Бабани это скрыть, конечно, не удалось, да Тамара и не пыталась, она точно знала, что бабушка отцу ни слова не скажет, сердить и расстраивать не захочет. Анна Серафимовна неодобрительно покачала головой, но внучку отпустила, попросив быть осторожной и внимательной. Тамара ездила «смотреть на иностранцев» целых три раза и каждый раз возвращалась взбудораженной, немедленно хваталась за свой альбом и рисовала, рисовала… Люба эти рисунки видела и не переставала удивляться забавным «конским хвостам», подкрученным концам волос и большим темным очкам почему-то в белой оправе. Тамара и одежду рисовала, и была эта одежда какой-то совершенно необыкновенной, ничуточки не похожей на цветастые или в горошек отрезные крепдешиновые платьица, к которым так привык Любин глаз. Для Любы идеалом в манере одеваться была мама Зина – большая модница, уделявшая своим нарядам огромное внимание. У Зины была даже своя портниха, шившая ей платья самых модных фасонов. Платья всегда были очень сложного покроя и обязательно подчеркивали Зинину стройную талию. То это было платье со съемным воротником-шалькой с выстроченными под ним защипами, которое плотно облегало фигуру и дополнялось тонким кожаным ремешком, то очень красивое платье из тонкой шерсти с плиссированной вставкой спереди и широкой юбкой чуть ниже колена, да много было нарядов у Зины, и из штапеля, и из крепдешина, и из шерсти, и из бархата, и все они казались Любе пределом совершенства. Она мечтала поскорее вырасти и наряжаться, как мама. А вот то, во что были одеты иностранцы, совсем на мамины платья не похоже. В Тамарином альбоме Люба видела необыкновенные длинные балахоны, и цветные, и совершенно белые, и просто куски ткани, плотно обернутые вокруг тела, и квадратные накидки на плечи, и широкополые шляпы, и смешные маленькие круглые шапочки с длинными остроносыми козырьками, и узкие синие брюки, про которые сестра говорила, что они называются «джинсы». Самое удивительное для Любы было то, что Тамара рисовала женщин в брючках: неужели они так и ходили по улице? Ведь в журнале «Работница», который регулярно приносит домой мама, прямо так и написано: брюки женщина может носить только на производстве или во время занятий спортом.

До дома оставалась всего одна улица, и Люба, привыкшая все делать загодя и ко всему готовиться заранее, начала в уме составлять вопросы Тамаре. Спросить нужно было так, чтобы смысл вопроса был понятен сразу, и сам вопрос должен быть сформулирован как можно короче, чтобы у Томки хватило терпения его выслушать. Старшая сестра терпеть не могла, когда Люба мямлит и, по выражению Тамары, теряет зря время, она в таких случаях могла не дослушать, развернуться и уйти. Погруженная в лингвистические изыскания, девочка не сразу заметила симпатичного черноволосого паренька, одного из тех, что приходил с компанией на озеро, уже было мимо прошла – и остановилась, уловив в общей картине нечто неправильное. Мальчик стоял у калитки по ту сторону забора, на участке, и трясущимися руками пытался вытащить крючок из петли. Лицо у него было такое, что Люба сразу поняла: что-то случилось. Что-то напугало его так сильно, что он не в состоянии выполнить такую простейшую операцию, как открывание калитки.

– Тебе помочь? – Люба подошла поближе, перегнулась, встав на цыпочки, через невысокую ограду и ловко скинула крючок.

– Спасибо, – пробормотал мальчик, выскочил на улицу и внезапно остановился, глядя на Любу безумными глазами.

– Что у тебя случилось? – сочувственно спросила девочка. – Чего ты такой взъерошенный?

– Папе плохо с сердцем, – выпалил паренек. – Надо, наверное, в больницу бежать за врачом, да?

Последнее, что сделала Люба, прежде чем включиться в ситуацию, – удивилась, что такой взрослый и красивый мальчик, кажется, спрашивает у нее совета. Неужели она, «дурища и бестолочь», может знать что-то такое, о чем не знает этот парнишка «из избранных»? Но в следующее мгновение она думала уже совершенно о другом.

– У вас дома есть телефон?

– Есть. Но я не знаю, как в больницу звонить. Ты знаешь, где тут больница? Дорогу покажешь?

– Пошли. – Люба решительно потянула его за руку и подтолкнула в сторону дома. – Сейчас «Скорую помощь» вызовем, телефон «ноль-три», его даже младенцы знают. Сколько лет твоему папе?

– Пятьдесят семь, а что? Это важно?

– Конечно, они же спросят, – со знанием дела ответила Люба. Ей уже приходилось два раза вызывать «Скорую» для Бабани и один раз для мамы, когда у той был аппендицит, и Люба очень хорошо помнила, какие вопросы задают по телефону. – Спиртное употреблял?

– Когда? Вообще? – не понял мальчик.

– Нет, вчера или сегодня.

– Нет, мой папа совсем не пьет. Ну, может, когда-то, в молодости…

– Про это не нужно, – оборвала его Люба. – Раньше сердцем болел?

– Да, у него это давно, он и в больнице лежал.

– Какой диагноз? Фамилия, имя, отчество твоего папы? Какая у вас улица, номер дома?

Люба, продолжая допрос, быстро дошла до крыльца, крепко держа мальчика за руку, взлетела по ступенькам, толкнула занавешенную серым от пыли тюлем стеклянную дверь и буквально ворвалась в дом.

– Где твой папа? Показывай, – потребовала она.

Мальчик молча открыл дверь в комнату, где за огромным письменным столом сидел, откинувшись в кресле, немолодой мужчина, держался за сердце, тяжело дышал и постанывал. Здесь же, на столе, стоял и телефон. Люба решительно сорвала трубку, набрала короткий номер и попросила прислать доктора к Романову Евгению Христофоровичу, пятидесяти семи лет, на улицу Щорса, дом 12. Диспетчер задала ей все те вопросы, ответы на которые у нее уже были, и сказала, что бригада сейчас приедет.

– Давай уложим его, – приказала она. – Помоги ему подняться, мы его с двух сторон подхватим.

– Куда уложим? – Парень выглядел совсем растерянным и, по-видимому, соображал не очень хорошо.

– Куда-куда, куда-нибудь. Ну вот хоть на этот диван. И подушку принеси.

– Не надо, – слабым голосом произнес Евгений Христофорович, открыв глаза, – я сам, вы не справитесь. Я лучше тут посижу.

– Еще чего, – Люба и не заметила, как заговорила в точности словами своей старшей сестры и даже с ее интонациями, – даже и не спорьте. Давайте мы вам поможем, только тихонько, тихонько, вот так, вот молодец, – приговаривала она, подставляя плечико и обхватывая мужчину за пояс, – и медленно, медленно, по одному шажочку идем к диванчику, вот молодец, вот умница.

Вдвоем они уложили больного, подсунули под голову подушку, накрыли тонким одеялом.

– И правда, так полегче, – побормотал Евгений Христофорович. – Спасибо тебе, девочка.

– Рано еще «спасибо» говорить, – Люба как-то незаметно вошла в роль строгой медсестры, – вот сейчас доктор приедет, послушает вас, посмотрит, укольчик сделает – и будете как новенький. Вы только не бойтесь ничего, мы тут рядом, сейчас я вам чайку горячего сладкого сделаю.

Навещая бабушку в больнице, куда ее забирала «Скорая», Люба наслушалась в палате разговоров о том, что во время сердечного приступа больного охватывает страх, и, если дать этому страху разгуляться, он будет плохо действовать на сердце и приступ станет еще сильнее, поэтому самое главное в этом случае – сделать так, чтобы человек не боялся.

– Не надо, не беспокойся, я просто так полежу, доктора дождусь.

– Я не беспокоюсь, я делаю то, что положено, – строго произнесла Люба. – А вы лежите спокойно, и самое главное – ничего не бойтесь.

Евгений Христофорович прикрыл глаза, и Любе показалось, что он стал дышать чуть легче, чуть ровнее.

– Показывай, где у вас тут кухня, где чайник, вода, заварка, сахар, – потребовала она у мальчика. – Кстати, тебя как зовут? Меня – Люба.

– А я – Родик.

– У вас валидол есть?

– Не знаю, – растерянно ответил Родик. – У папы есть какие-то лекарства, но я не знаю, какие они и где лежат.

– Так пойди и спроси, а я пока чай сделаю. Найди валидол и дай папе одну таблетку под язык.

– Хорошо, – послушно ответил паренек, и Люба, немного успокоившаяся и вновь обретшая способность воспринимать окружающее, еще раз удивилась, что этот взрослый красивый мальчик беспрекословно слушается ее, такую маленькую и глупую «бестолочь».

«Скорая» приехала через пятнадцать минут, врач – пожилая полная женщина – увидела двух подростков, бросила быстрый цепкий взгляд на таблетки валидола и стакан с горячим чаем и одобрительно улыбнулась.

– Вот и молодцы, правильно все сделали. А вы, больной, – она взяла Евгения Христофоровича за руку и стала считать пульс, – успокойтесь, у вас аритмия, ничего страшного, с такими ребятами вам вообще бояться нечего, они небось все не хуже врачей знают и отлично за вами ухаживают. Сейчас сделаем укол – и через пять минут все пройдет. Вы, ребятки, выйдите пока, если шприцов боитесь.

– Ничего я не боюсь, – с вызовом ответила Люба, – я останусь.

Она заметила, как побледнел Родик, и шепнула ему:

– Ты лучше выйди, твоему папе неприятно, наверное, будет, если ты будешь смотреть.

Родик кивнул и молча вышел из комнаты. Люба точно знала, что укол Евгению Христофоровичу будут делать в руку – она видела, как делали уколы «от сердца» Бабане, но непонятно каким, шестым ли, десятым ли, чувством угадала, что Родик этого не знает, и можно сделать вид, что укол будут делать в попу, а какому же отцу приятно, когда сын это видит? Пусть парень выйдет под благовидным предлогом, а вовсе не потому, что боится одного вида шприца с иглой. А он совершенно точно боится – вон как побледнел весь! Впрочем, все эти сложные соображения были одиннадцатилетней Любе Головиной на самом деле неведомы, она поступила чисто интуитивно, и спроси ее – объяснить свой поступок не смогла бы.

Укол подействовал, отцу Родика стало лучше, и доктор собралась уезжать. Люба и Родик вышли проводить ее до машины.

– Ну, ребята, еще раз повторяю: молодцы! – широко улыбнулась врач. – Все правильно сделали, и не растерялись, «Скорую» сразу же вызвали, и валидол дали, и чай горячий. Всем бы в дом таких умелых и храбрых ребят – нам бы работы меньше было. А то, бывает, приедешь на вызов – все ревут, мечутся бестолково, больного только зазря пугают, а самого элементарного никто не сделает. Счастливо вам, отца берегите.

Они вернулись в дом и подошли к Евгению Христофоровичу. Тот дремал, дыхание ровное, лицо порозовело. Ребята на цыпочках вышли из комнаты, и тут Люба, переставшая волноваться за больного, начала видеть дом совсем другими глазами – глазами маленькой хозяйки. Да, похоже, мама Родика – это не Бабаня. Занавески серые, пол уж дня два как не мыт, а то и все три, да и на кухне порядка маловато. Люба вспомнила, что, пока готовила чай, успела отметить не только «непорядок», но и отсутствие кастрюль и сковородок с едой. А время-то близится к обеду…

– У вас обед есть? – спросила она.

– Не знаю, – пожал плечами Родик. – Надо посмотреть. Мы с папой на обед макароны варим или картошку.

– А на ужин что?

– Не знаю. Мама что-нибудь привезет из города, приготовит.

– И не стыдно тебе? – набросилась на него Люба. – Мама целый день на работе, потом по магазинам бегает за продуктами, потом на электричке и на автобусе сюда едет, а ее дома даже ужин не ждет, ей самой для вас готовить приходится. Это не дело. Иди посиди с папой полчаса, я скоро вернусь.

– Зачем с ним сидеть? Он же спит.

– Все равно посиди. Он проснется и пусть видит тебя рядом. Ты что, не понимаешь? Это же сердце, а не нога какая-нибудь. Если вдруг что – звони «ноль-три», снова врача вызывай.

– А что, ему опять может быть плохо? – встревоженно спросил Родик.

– Ну это я так, на всякий случай, чтобы ты был спокойнее.

Люба побежала домой, но с полпути вернулась – забыла в доме Романовых свою авоську с хлебом и маслом.

– Что так долго? – напустилась на Любу Анна Серафимовна. – Куда ты потерялась? Обедать пора, все готово, мы с Тамарой тебя ждем, а ты где-то носишься.

Люба коротко объяснила бабушке, где была и почему задержалась.

– Я не буду обедать, ладно, Бабаня? Мне нужно Родику помочь, он там один с больным папой, и у них даже еды нет никакой.

Люба готовилась к тому, что бабушка станет ругаться и не пустит ее к Родику, но Анна Серафимовна мягко улыбнулась:

– Конечно, беги, Любаша, мальчику надо помочь. Погоди-ка, возьми чистую кастрюльку, я тебе жаркого положу, там разогреешь, и вот еще пирог возьми с яблоками, только что из духовки, и баночку малосольных огурчиков. Неси сюда большую сумку, я тебе сейчас все упакую.

Когда Люба вернулась к Романовым, Евгений Христофорович уже не спал и о чем-то беседовал с сыном.

– Боже мой, деточка, ну что ты так с нами возишься? Мне прямо неловко, столько беспокойства…

– Никакого беспокойства, – весело отозвалась Люба, выгружая из сумки продукты. – Сейчас будем обедать, потом я сбегаю в магазин, куплю все, что нужно, и приготовлю ужин. Ваша жена вернется с работы – а у нас уже все готово. И приберусь немножко.

– Вот это уже совсем лишнее, – запротестовал хозяин.

– Ничего не лишнее. Когда в доме больной – кругом должна быть стерильная чистота, – уверенно изрекла Люба один из Бабаниных постулатов.

Она быстро разогрела жаркое, порезала красивыми тонкими овальчиками (как Бабаня учила) малосольные огурцы, на десерт подала чай с яблочным пирогом и очень огорчалась, что не может накрыть стол так же красиво, как это делалось дома: ни одной белоснежной скатерти у Романовых не обнаружилось, да и тарелки были сплошь разнокалиберными. Евгений Христофорович еще немного посопротивлялся, но в конце концов дал ей деньги на продукты, Люба сбегала в магазин, а также на автобусную остановку к совхозу, где местные бабульки торговали овощами и ягодами со своих огородов, притащила полную сумку снеди, и к шести часам вечера дом наполнился запахом котлет, жареной картошки и компота из малины, смородины и крыжовника. Когда вернулась из Москвы мама Родика, Клара Степановна, ее встретил дом с чистыми полами и накрытым столом.